Роман леди Винтер. Вековая вражда

Лариса Джейкман

Молодая и обеспеченная Зоя Винтер втянута в непонятную интригу. Она не из пугливых, но ее постоянно преследуют события, способные напугать даже охранника имения, в котором она проживает. Девушка решает разобраться в происходящем и изучает историю своего старинного дома. И здесь ей открываются страшные вековые тайны. Зоя пишет роман об этом загадочном доме и узнает, что потомки его прежних хозяев уже на протяжении полутора веков охотятся за этим имением, избавляясь от всех, кто в нем проживает.

Жизнь и страдания Эдварда Люмерье

Эдвард Люмерье остался сиротой в шестнадцатилетнем возрасте. Отец его умер давно, когда Эдвард был еще младенцем, и он его совсем не помнил. На стене в гостиной висел портрет графа, его отца. Седовласый мужчина взирал на сына властным взглядом своих пронзительных глаз. Его губы были плотно сжаты, одет он был в сюртук из парчи, а на груди его красовалось пышное жабо.

Маленький Эдвард всегда побаивался этого портрета, ему казалось, что на него смотрит мертвый отец и за что-то его все время осуждает. Мальчик всегда пробегал мимо него, стараясь не смотреть на портрет, а его опекун и врач мистер Нил Льюис часто говорил ему:

— Ты должен чтить своего отца. Он был весьма достойным господином. А если ты будешь шалить, он будет очень недоволен.

Мать Эдварда, Мария Люмерье, была женщиной спокойной, тихой. От нее исходило какое-то жалостливое тепло, она часто плакала, прижав сынишку к груди, и говорила ему:

— Бедный ты мой. За что тебе такое наказание? Ты должен научиться читать и писать. Ты должен быть послушным мальчиком, а то Боженька накажет тебя еще больше.

Эдвард ее слов не понимал. Он о своем недуге не знал и не догадывался. А его умственная отсталость заключалась в том, что он почти совсем не умел разговаривать, плохо различал цвета и очень часто плакал без причины. Причем плакал навзрыд, до истерик и порой до потери сознания. Когда с ребенком случалась «падучая», как тогда называли такую болезнь, мама с ним совладать не могла. Ей на помощь приходил доктор Льюис, который уносил мальчика в его комнату, там он его успокаивал, применяя специальные настои трав и лечебные бромиды. Тогда ребенок затихал, погружаясь в глубокий сон, как в кому.

После таких истерик он мог проспать больше суток и приходилось его будить, чтобы покормить. Просыпался он неохотно, был вялым и равнодушным к окружающему миру. И восстанавливался в течение довольно длительного времени.

Потом он снова становился живым ребенком, бегал по дому, выбегал в парк, но всегда под наблюдением Льюиса.

Мать старалась читать ему книги, учила рисовать, разговаривала с ним. Но на вопросы Эдвард никогда почти не отвечал внятно, он что-то бормотал себе под нос, тыча пальчиком в картинки, а рисовал совсем плохо. Обычно у него получались лишь какие-то линии, штрихи и каракули.

Когда ребенку исполнилось десять лет, Мария наняла ему учителей для развития речи, обучения грамоте и чтению. Надо сказать, что занимался мальчик усердно, и уже через полгода он знал наизусть два-три несложных стихотворения, умел складывать буквы и читать по слогам. Его истерики тоже заметно сократились. Теперь он не впадал в них без причины, а только тогда, когда был сильно обижен или расстроен. И самым большим его недостатком на тот момент оставалось заикание.

Шло время, Эдвард подрастал. Однажды мать нашла его в парке с книгой в руке. Он был увлечен чтением и даже не заметил, как она подошла к нему. Материнское сердце возликовало. Она подумала о том, что ее сын все же поправился от своего врожденного недуга, а дальше будет еще лучше. Юноша взрослеет, познает мир, проявляет интерес к жизни, к тому же он стал намного спокойнее, что тоже являлось знаком его выздоровления с ее точки зрения.

Она всегда с радостью обсуждала это новое состояние сына с его врачом, который продолжал проживать в их доме по сию пору. Об их отношениях ходило много слухов. В основном среди прислуги. Все считали, что они любовники, но со временем к этой мысли постепенно привыкли, и данная тема почти никогда в доме не обсуждалась.

***

Но в одно хмурое мартовское утро одна из слуг обнаружила Марию Люмерье мертвой в своей постели. Графиня была еще довольно молода, сорока пяти лет от роду. На здоровье не жаловалась, поэтому ее кончина показалась всем более, чем странной. Правда, одна из слуг тут же вспомнила, что слышала, как горько и громко рыдала госпожа в своей спальне накануне вечером.

Нил Льюис, приглашенный прислугой, бегло оглядев покойную, пришел к заключению, что она отравилась.

— Это яд, видимо какой-то алкалоид, — сказал он. — Но причины я не знаю, Мария со мной не делилась.

И тем не менее, Нил Льюис лгал. Причиной того, что Мария Люмерье свела счеты с жизнью, был их серьезный разговор накануне вечером. Мария призналась своему возлюбленному в том, что она ждет от него ребенка.

— Нам надо узаконить наш союз, — сказала она. — У нас родится ребенок, это ли не счастье?

Но доктор Льюис ее восторга не разделял.

— А что, если ты опять родишь какого-нибудь уродца? Ты об этом не задумывалась? И потом, жениться я не намерен. Тебе надо избавиться от этого ребенка.

Мария была в отчаянии. Ее очень испугали слова Нила Льюиса, они ее обидели и оскорбили до глубины души. Она так тяжело перенесла его отказ, что горько проплакала весь вечер, жалея себя, ребеночка, которому не суждено будет родиться, и сына Эдварда, которого она не могла сбрасывать со счетов. А придется ему отойти на второй план, когда родится еще один ребенок.

Да и каким он родится? А вдруг Нил прав, вдруг опять неполноценный?! Мария долго не могла успокоиться, пока наконец в дверях ее спальни не появился Льюис.

— Не плачь, дорогая. Я принес тебе успокоительное, а также средство, которое поможет спровоцировать выкидыш. Ты не должна рожать. Поверь мне. Поступи благоразумно.

При этом мужчина поставил на столик два пузырька со снадобьем и сказал:

— В том, что поменьше, успокоительное. А во втором то, что тебе нужно. Сначала выпей его. Если не поможет, завтра повторим. Здесь на два раза.

С этим словами доктор повернулся и ушел. Мария зажгла свечу, перекрестилась, прочитала молитву и развела снадобье в стакане с водой.

— Нечего растягивать на два раза, — прошептала она. — Грех-то какой, лучше уж одним разом.

Она выпила раствор, затем накапала успокоительных капель, чтобы ее одолел сон и не думалось всю ночь о грехе, затушила свечу и легла в постель. Моментально ее сковал ледяной холод, озноб колотил до судорог. Бедная женщина свернулась клубочком, закуталась в одеяло и стала отходить ко сну. Засыпая и проваливаясь как в бездну, она прокляла своего возлюбленного-душегуба, помолилась за сына, попросила прощения у Бога и отошла в мир иной.

Никаких пузыречков в ее спальне обнаружено не было, предсмертного письма тоже. Отравление казалось бессмысленным и странным. Всех подвергли жесткому допросу, особенно досталось Нилу Льюису. Но тот все отрицал, ссылаясь на то, что с ядами никаких дел не имеет, прекрасно осознавая, что то средство, которая приняла Мария в огромной дозе, все равно не оставляет видимых следов. Вот если бы мышьяк или стрихнин, тогда другое дело, а так все бесполезно. Доказать его причастность невозможно.

После смерти матери несчастный Эдвард Люмерье впал в страшную апатию, перешедшую со временем в депрессию. Надо отдать должное его опекуну, что тот не оставил юношу без внимания. То ли чувствуя свою вину перед ним, то ли просто выполняя свой профессиональный долг, но он усердно выхаживал Эдварда, помогал ему справиться с горем, постигшим его.

— Зачем она умерла, почему? — спрашивал молодой человек уже почти год спустя после трагедии.

— Одному Богу известно, — отвечал Нил Льюис. — Смирись и молись за нее. Она была замечательная женщина, а я тебя не оставлю, всегда буду при тебе.

Но прошел еще год, и Нил Льюис ушел вслед за Марией. Скончался он так же тихо, скорее всего от внутренней язвы, которая последние полгода совсем не давала ему покоя. Он лечился травами, принимал всякие снадобья, но тем не менее, страшно худел, плохо принимал пищу, мучился от болей и наконец умер.

Восемнадцатилетний Эдвард остался один. С ним случился припадок, когда умер доктор Льюис, но юноша закрылся в своей комнате, никого к себе не впускал. Долго проплакал, катаясь по полу и колотя себя кулаками по телу. Но потом враз успокоился и уснул прямо на полу, в поту и в пене. И так проспал до утра.

На следующий день от его истерики не осталось и следа. Он взял себя в руки и даже распорядился насчет похорон, чем немало удивил видевшую виды прислугу.

Спустя полгода, Эдвард Люмерье затеял реконструкцию и перестройку своего имения, вступив в свои наследственные права. Он узнал о немалом капитале, принадлежавшем ему, и решил внести часть этих средств в переустройство. Нанял толкового производителя всех строительных работ, хорошего архитектора и, обсудив с ними план реконструкции, отбыл на родину своего отца, во Францию.

Эдвард упаковал его портрет, решив увезти его из дома. Этот портрет всегда, с раннего детства вселял ему ужас, зачем держать его в новом доме? Этот человек был ему незнаком, а там, во Франции, его родня, братья и сестры, будут рады такому подарку.

Семейство Люмерье встретила Эдварда радушно. Он прибыл в Кале ранним утром. И когда корабль пришвартовался у причала, к нему поспешили два брата его отца. Они привезли Люмерье в свое родовое поместье в Бретани и устроили довольно пышный прием.

Граф был счастлив и окружен родными. При нем постоянно присутствовал один из слуг, говорящий на английском, так как французский язык Эдвард почти не знал, к тому же заикался. И тем не менее общение с родней плодотворно сказалось на его общем состоянии. Вскоре Эдварда пригласили погостить в дом самой младшей сестры его отца, женщины довольно пожилой, которая жила в отдалении, среди собственных виноградников. У нее было шестеро детей, уже довольно взрослых. Все почти обзавелись семьями, кроме самой младшей, Валери.

Кузина Эдварда была почти на шесть лет старше его, совсем некрасива лицом, но стройна и изящна. Это придавало молодой женщине определенный шарм, к тому же она очень откровенно заигрывала с молодым графом и прекрасно говорила по-английски, правда с французским прононсом. Эдвард, не привыкший к женскому вниманию, поддался на ее чары, и, вернувшись назад в Бретань, в дом своего дяди, привез кузину с собой.

— Какая приятная неожиданность! Валери не была в нашем поместье с самых юных лет. Вы очаровали ее, граф!

Молодые люди почти не расставались. Эдварду больше не нужен был переводчик, он наслаждался обществом Валери, а она в свою очередь все больше и больше кокетничала с ним, но даже в ее зрелом возрасте такое поведение совсем не портило эту молодую особу.

Перед возвращением на родину Эдвард Люмерье сделал своей избраннице предложение, и все семейство, включая матушку Валери, благословили их на брак. С подарками, небольшим приданым и огромным сундуком с одеждой Валери молодые вернулись в Англию, и только там обвенчались.

Когда Эдвард привез будущую жену в свое имение, она осталась в восторге от дома, в котором ей теперь предстояло жить и расположилась в отдельной спальне. Эдвард не возражал. Венчание было назначено лишь через месяц, поэтому будущие супруги продолжали вести пуританский образ жизни, оставаясь влюбленными друзьями.

Валери, при всем своем кокетстве и игривом характере старалась показать своему будущему супругу, что она влюблена и мечтает выйти замуж за Эдварда, но невинность свою намерена соблюдать до замужества.

А будущий супруг в этих делах разбирался совсем плохо. Он даже не смог определить, что его жена оказалась не девственна, когда после венчания они оказались наконец на брачном ложе. Валери учила своего неискушенного в любовных делах молодого мужа всем тонкостям интимной жизни, а он просто наслаждался новыми отношениями, доселе неизвестными ему ощущениями и полюбил Валери так по-детски наивно, что без нее жизни уже себе не представлял.

Он даже не задумывался о том, почему она до сих пор не была замужем, а причина была проста. Совсем еще молоденькой девушкой Валери была обесчещена, закрутив роман с заезжим офицером. Но он бросил ее, оставив одну на виду у всей округи, а после такого позора замуж ей было не выйти. Нравы французской провинции были довольны суровы, а на девушке лежало клеймо гулящей кокотки. Так и осталась бы она одна, если бы не Эдвард. Он спас ее от позора, увез из ненавистной провинции в другую страну и сделал английской графиней. При этом не знал и не подозревал о ее пороке. Это ли не блестящая партия для Валери?

Супруги зажили полноценной семейной жизнью, а вскоре Валери забеременела. Родила она в срок, но роды были тяжелыми, и ребенок родился почти бездыханный, его выходили, он остался жив, но через год, когда Валери уже вновь была беременна, первенец умер. Развивался ребеночек плохо, часто болел и уберечь его не было возможности.

Родители перенесли эту потерю очень тяжело. Они похоронили свое дитя в отдаленном уголке обширного парка, соорудив ему могилку с каменной плитой и стали ждать своего второго.

Но, видимо, не суждено им было стать родителями. Каждый последующий малыш обязательно страдал каким-нибудь недугом, и каждый из них крайне плохо развивался: кое-кто на ножки не вставал, кто-то совсем не держал головку, и до трех-пяти лет доживали немногие.

Эдвард и Валери были в отчаянии. Приверженница католической веры, Валери рожала всех детей, которых ей посылал Бог, но всех их они с мужем хоронили у себя в парке с печально завидной регулярностью.

Наконец Валери и вовсе отчаялась. Она перестала выполнять свой супружеский долг, почти никогда не ложилась с мужем в постель, заявив при этом, что всем этим мучениям и страданиям нужно положить конец. Ей было далеко за тридцать, и она превратилась в некрасивую, нервную женщину, хотя сохранила при этом свою врожденную французскую стать.

Эдвард тоже страдал. Его вновь стало мучить чувство вины, но самое страшное то, что после смерти каждого ребенка с ним случался очередной припадок. Его приводили в чувство, но потом он надолго впадал в затяжную депрессию, и жизнь в доме Люмерье становилась мрачной и безрадостной.

В такие времена Валери обычно посвящала себя лошадям. Сразу же по прибытии в имение она попросила мужа приобрести ей пару хороших породистых лошадей. Она ездила верхом, очень любила ухаживать за животными, но все же при конюшне держали и конюха.

Звали его Билл, он был высокий и нескладный, но дело свое знал хорошо. Когда Валери отправлялась на прогулку на одном из скакунов, Билл всегда выгуливал и второго. Они вместе объезжали соседние угодья, поля и пастбища. Почти никогда не разговаривали, хотя конюх всегда очень внимательно следил за своей хозяйкой и предупреждал любое ее желание: скакать наперегонки галопом, или иноходью вдоль реки, или спешиться и пройтись пешком по луговой траве, ведя лошадей под уздцы.

В этот раз Валери с Биллом уехали слишком далеко от их имения. Женщине вовсе не хотелось возвращаться домой. Там ее ждал больной, неразговорчивый муж, запах лекарственных настоек и тоска по последнему, совсем недавно похороненному ребенку. Эта обстановка была настолько удручающей, что бедная женщина подумывала о том, не вернуться ли ей домой, во Францию, и забыть свою неудавшуюся семейную жизнь, как кошмарный сон.

Они с Биллом сидели в лесочке, лошади паслись неподалеку. Было тепло, солнечно и спокойно, и вокруг ни души. И вдруг эти двое сплелись в страстном объятии, сами наверное того не ожидая. Мужчина так крепко прижал Валери к себе, что она задохнулась в его сильных руках и утонула в долгом, сладостном поцелуе. Потом их тела обнажились, Валери поддалась зову какого-то внутреннего чувства и отдалась этому настойчивому, давно желавшему ее мужчине.

Они занимались любовью и наслаждались друг другом довольно долго, пока не стемнело. Потом вместе искупались в мелководной реке, оделись и молча отправились домой. Их отношения больше никогда не повторялись. Это был как раз тот случай, когда мужчина мечтал о близости с недоступной ему женщиной, наконец он ее получил, и пыл пропал, чувства остыли.

Для Валери их случайная связь ничего не значила бы вовсе, если бы она не почувствовала, что вновь беременна. Маленькая и тоненькая ниточка надежды на то, что ей все же суждено будет стать матерью и родить полноценного ребенка от этого здорового и пышущего страстью мужчины, заставила ее поддаться зову своего сердца и женского начала.

В ту же ночь, когда она осознала свое положение, Валери пришла в спальню к мужу, который уже немного пришел в себя, и он ее не прогнал. Валери не составило большого труда соблазнить Эдварда, он вновь почувствовал себя мужчиной и ответил на призыв жены. Ему еще не было и тридцати, и зрелость его мужского возраста брала свое, несмотря на недуги.

— А ты не боишься вновь забеременеть? — спросил Эдвард после затяжного и немного болезненного акта любви.

— Если это случится, то это будет самый последний раз, — заявила ему жена, произнеся эту заранее заготовленную фразу, и уснула в его объятиях.

Всю беременность супруги страдали и переживали, особенно Эдвард. Он не хотел этого ребенка, он знал наперед, что родится нежизнеспособное чадо, но Валери зачастую пребывала в таком странном состоянии, что он и удивлялся, и поражался ее эйфории.

Конечно, муж не переубеждал жену, не говорил ей о своих уверенных до глубины души опасениях. Он просто решил для себя, что на все божья воля, пусть Валери сделает эту последнюю попытку, а вдруг это именно тот ребенок, который продолжит его род? Хотя… Надежды на это у бедного Эдварда не было совсем. Их солидный по тем временам возраст тоже настораживал: ему скоро тридцать, Валери уже к сорока. Когда же они успеют вырастить и воспитать это дитя? Но рассуждать было поздно, на все воля божья!

Однажды Билл подкараулил беременную Валери и отвел ее в глухую часть парка. Там же, к великому ее изумлению, их ожидала мать Билла, Катрин Гринн, которая служила экономкой у них в доме.

— Вы должны нам признаться, мадам. Вы вынашиваете дитя Билла? — строго спросила она, в то время как сам Билл крепко держал Валери за руку выше локтя.

Женщина немного растерялась и ответила недовольно:

— С какой стати я должна перед вами отчитываться? Какое вы имеете право требовать от меня подобных объяснений?

Но Катрин не отступала.

— Мадам, я точно знаю, когда этот ребенок должен появиться на свет. Если мои сроки совпадут, то вам не отвертеться. Вы будете обязаны…

Но Валери не стала слушать продолжения этих угроз. Она метнула в сторону экономки злобный взгляд и гневно выкрикнула:

— Пусти меня! — при этом выдернув свою руку из цепкой хватки Билла.

Она убежала домой и дала волю слезам. Ей совсем не хотелось проблем с прислугой и со своим случайным любовником, дитя которого она носила под сердцем. Ей просто, чисто по-женски, хотелось стать матерью, и отцом этого ребенка она подсознательно считала Эдварда, хотя знала, что это далеко не так.

***

Незадолго до родов к ним в дом пришла и попросила аудиенции женщина, очень опрятная, статная, в солидном возрасте и заявила, что она акушерка со стажем.

— Вы простите меня, я знаю о несчастье вашей семьи, это не секрет для нашего небольшого городка. Я бы хотела помочь. Несколько родов у вас были довольно сложными, местные повитухи не очень знают, как с такими вещами справляться. А я знаю, у меня богатый опыт. К тому же, вы в возрасте. Это довольно опасно. Разрешите мне принять на свет ваше дитя. Плату я возьму большую, но вы не пожалеете.

Женщина говорила очень уверенно, без ошибки определила срок и беременности, и даже родов. Потом она внимательно осмотрела Валери и заявила, что та родит девочку.

— Хорошая будет девочка, но крупненькая. Доверьтесь мне, не рискуйте. Я не дам ее сгубить, у меня судьба такая, детей на свет принимать.

Супруги Люмерье долго совещались, вели оживленные переговоры между собой и наконец согласились. Акушерка внушила им доверие, и они дали свое добро.

— Ну вот и славно. Меня зовут Анна, я перееду к вам за неделю до родов и буду неустанно наблюдать за мамочкой. Мы вместе подготовим все необходимое, а потом вместе родим. Все будет хорошо. А вы побольше лежите, милочка.

С этими словами Анна удалилась, получив приличный задаток и появилась на пороге вновь ровно за неделю до родов. Она прибыла с огромным чемоданом, в котором имелось все необходимое для нее самой и роженицы. Она показала все атрибуты Валери и Эдварду, затем внимательно осмотрела комнаты и выбрала место для принятия родов. Попросила запастись большим количеством воды и в итоге пригласила Эдварда для приватной беседы.

— Мне очень жаль вам это говорить, сэр, но роды будут очень трудными, поверьте мне. Я буду полностью ответственна за появление на свет вашего дитя и за его жизнь в момент этого появления. Но за вашей женой должен присматривать квалифицированный врач. С двоими я могу просто не справиться. Вы понимаете меня?

Было видно, как сильно разволновался Эдвард, он в очередной раз сильно пожалел о том, что этот ребенок появится на свет, но от него требовались терпение и выдержка. Он внутренне собрался, сосредоточил свои мысли на главном и ответил:

— Хорошо. Я найду врача. Завтра же.

Эдвард знал одного очень хорошего лекаря, который был другом Нила Льюиса и иногда посещал их дом. Он немедленно послал за ним, и к вечеру Пол Голдсмит был уже у них в доме. Он, не раздумывая, согласился помочь при родах и пообещал прибыть по первому зову.

Последние дни Валери не вставала с постели. Она была слаба, тяжело дышала, ела мало, но пила много воды и чая с молоком.

— Не желательно бы, — говорила Анна и старалась ограничивать свою подопечную в питье. — Ей нужны здоровые почки при родах, их нельзя перегружать, смотрите, как ноги отекли.

Валери действительно выглядела ужасно. Ее раздуло, живот был огромным, лицо отекшим. Она тихо стонала и молилась, чтобы скорее все кончилось с благополучным исходом.

***

Ранним летним утром, пасмурным но теплым, дом графа Эдварда Люмерье содрогнулся от душераздирающего крика. Пришел срок, и у Валери начались сильнейшие схватки. Предвестники этих схваток мучили ее всю ночь, но тогда боль была терпимой, и женщина, привыкшая к такой боли за много лет, справлялась с ней легко. Но теперь ее боль превзошла все ожидания, и роженица кричала так сильно и корчилась в таких муках, что на нее было страшно смотреть.

Немедленно послали за доктором, и Пол Голдсмит прибыл в течение часа. К этому моменту воды отошли, но легче роженице не становилось. Сильные крики продолжались весь день, большую часть которого Эдвард проводил в парке, хотя и там он слышал стоны и вопли жены и беспрестанно молился.

К вечеру стало ясно, что момент настал. Ребенок с первоначальным неправильным предлежанием наконец повернулся в нужном направлении, благодаря стараниям опытной акушерки, и стал появляться на свет. Уже показалась головка, и нужны были усилия для того, чтобы помочь малютке выйти наружу, но тут Валери, окончательно обессилив, потеряла сознание.

Анна вмиг собралась, призвала на помощь все силы небесные, чтобы спасти дитя и, прикрикнув на Пола, дабы тот привел Валери в чувство, начала извлекать ребенка из чрева матери практически без ее помощи.

Акушерка не лгала, когда говорила о своем опыте и умении. Она выполняла свою работу усердно, прилагая все силы, и наконец в доме раздался звонкий, громкий детский плач. Крупная, живая и вполне нормальная девочка оказалась в руках Анны, связанная пуповиной с ее несчастной матерью, которая доживала свои последние минуты.

— Спасайте ее, чего вы стоите! Дышите ей в рот, она еще жива, помогайте, — распоряжалась Анна, а сама, отрезав пуповинку, укутала новорожденную в чистые пеленки с вышивкой фамильного герба в уголке и исчезла из комнаты.

Больше их никто не видел. Эдвард уже ворвался в комнату жены, Пол Голдсмит хлопотал у постели Валери, делая ей искусственное дыхание, вся прислуга замерла в ожидании, все были готовы помочь и молились за жизнь хозяйки. Но это не помогло.

Валери умерла, так и не придя в сознание, не видя свою дочь. В последнюю минуту жизни она лишь ухватилась за руку Эдварда, слегка пожала ее, как будто хотела что-то сказать, но тут же отпустила, и тонкая, холодная рука бессильно свесилась с кровати. Валери издала свой последний вздох.

Эдвард еще долго сидел у постели жены, свесив голову на грудь и прикрыв веки. Он тихо плакал, страдал и переживал горе совсем не так, как это было раньше. Даже истерики с ним не случилось. Его удалось уложить в кровать, и Пол Голдсмит остался в доме на сутки, чтобы присмотреть за Эдвардом. Мало ли что.

Поздним вечером, когда новоиспеченный отец уснул под воздействием снотворного, Пол поинтересовался у прислуги, где же ребенок?

— Ему ведь кормилица нужна. Кто-то может позаботиться об этом?

Но все лишь разводили руками и отвечали, что ни ребенка, ни акушерку не видели.

— Надо бы с сэром Люмерье поговорить. Может быть договоренность у них какая? — ответила главная из прислуг, которая должна была бы помогать Валери с младенцем. — Мне дитя даже не показали.

— Проверьте все комнаты, все покои, обыщите дом. Не могли же они испариться, в самом-то деле! — распорядился Пол Голдсмит.

— Сию минуту, мы везде проверим.

Но поиски ничего не дали. Ни акушерки Анны, ни дочери Эдварда в имении не оказалось. Это было более, чем странно, и Пол посоветовал обратиться в полицию. Никто из прислуг на этот шаг не пошел. Все ждали, когда поправится граф, чтобы расспросить у него, но через неделю стало ясно, что Эдвард невменяем.

Он был тихим, из своей спальни выходил редко, даже еду ему приносили туда. На вопросы он не отвечал, передвигался с трудом, и даже на похоронах жены не присутствовал. Пол Голдсмит, который занимался похоронами, не советовал брать туда Эдварда.

— Сейчас еще есть надежда, что он поправится и придет в себя со временем. Но если он увидит жену в гробу, это будет для него дополнительным ударом. Боюсь, он не вынесет, окончательно сойдет с ума и станет буйным. А любой из сильнейших припадков его «падучей» может убить его.

Валери похоронили на местном кладбище, тихо и с надлежащими почестями. И ее пропавшую дочь все тоже похоронили в душе, решив, что она все же умерла сразу после родов, а акушерка, испугавшись возмездия, сбежала вместе с ней и захоронила где-нибудь втихаря.

История не из веселых. Горе поселилось в доме несчастных Люмерье и не хотело его покидать. Члены этого семейства умирали один за одним, но оставался еще один потомок, граф Эдвард, который хоть и был самым значимым представителем рода, но его здоровье не позволяло ему осуществлять свою миссию достойно.