Долгое эхо

Лана Кузьмина

Когда-то много лет назад, когда деревья были выше, трава зеленей, а солнце ярче, жила-была девочка с редким именем Аграфена (спасибо бабушке). Девочка станет взрослой и начнёт вспоминать о своём деревенском детстве, о людях по соседству и о трудной поре взросления.

ГЛАВА 2

Из всех многочисленных потомков стариков жить в деревне осталась только моя бабушка Нина, единственная дочь Нюты большой. Бабушке было шестьдесят семь, когда я родилась. Она высокая, худая как жердь, носила длинное коричневое платье, перешитое из маминого школьного, и разноцветные передники с огромными накладными карманами. Волосы всегда были тщательно причесаны, уложены в небольшой пучок. Летом бабушка носила белоснежные косынки, зимой — серую почти невесомую шаль из козьей шерсти.

Ее любимой книгой был справочник народной медицины. Бабушка читала совсем плохо, по слогам. Поэтому дело продвигалось медленно. Я ходила в первый класс, когда она изучала статью про полынь. Эта трава сразу стала панацеей от всех болезней.

Когда мне исполнилось десять, бабушка открыла для себя чудесное растение с трудно произносимым названием, отыскала его в огороде и едва не свела всех в могилу. Оказалось, что растение ядовито и его можно использовать наружно, а не пить «по пять капель».

Ещё через два года бабушка справилась наконец с травами и приступила к разделу «Другие методы народной медицины». Лечение мёдом доставило мне огромное удовольствие, а уринотерапия в один миг излечила от всех болезней.

— Деточка, ты кашляешь? — спрашивала бабушка. — У тебя горлышко болит?

— Нет-нет, — отвечала я, мучительно подавляя желание откашляться, и убегала подальше, чтобы бабушка не успела влить в меня мутную желтоватую жидкость.

Другие бабушкины книги, «Справочник любителя-огородника» и «Церковный календарь», доставались по мере надобности для уточнения времени посадки овощей или выбора имени новорожденному члену семьи. За последним к бабушке всегда обращалась тётя Марина. Шлёпала пешком через лес из Васильевки, презирая общественный транспорт. Тяжело словно куль с бельём опускалась она на табуретку, вытирала кончиком платка вспотевшее лицо и, шумно отхлебнув из протянутого стакана, сообщала:

— Внучка народилась. У Людки.

Бабушка тянулась за календарём, находила нужную дату и выдавала список, из которого потом общими усилиями выбиралось нужное имя. Детей у тёти Марины одиннадцать, внуков и вовсе без счёту. Потому «Церковный календарь» здорово поистрепался.

С собственными детьми и внуками бабушка не церемонилась, полагаясь на память. Мама родилась тридцатого сентября, получив имя Вера. Здесь захочешь, не перепутаешь. Дяде повезло появиться на свет двенадцатого июля и стать Павлом. На моём брате и особенно на мне система дала сбой. Когда Лёнька впервые увидел этот мир, бабушка находилась в глубоком раздрае с дочерью. Очень уж не понравился ей будущий зять. И внук получил случайное, не связанное с датой рождения имя.

Моим первым детским воспоминанием стал широкий деревянный стол, стоявший в кухне. Я сижу на высоком табурете, касаясь подбородком его шершавой поверхности. Изучаю завитки и заусенцы, прослеживаю взглядом изогнутые дорожки, ведущие на противоположный край. Туда, где сидит Лёнька. Улыбается, щурясь от яркого июньского солнца. Бабушка раскатывает на угловом столике тесто, бормочет свои воспоминания.

— А родилась ты на Аграфену-купальницу. Всю неделю дождь лил. И мамка ваша здесь мучилась. Вишь пятна? Так и не отмылись!

Я поворачиваю голову. Старый покрытый пёстрыми ковриками диван внушает страх. Я родилась здесь? Как? И причём здесь пятна?

— Кровь! — шепчет Костя. Я вздрагиваю. Не хочу об этом слышать.

— И почто, говорю ей, рожать удумала! — восклицает бабушка, разрезая тонкий пласт на кривобокие квадратики и треугольнички.

Много лет спустя я загляну в её календарь. Аграфена окажется на три дня позднее моего дня рождения.

— Как же так! — начнёт оправдываться бабушка. — Я же точно помнила. И дождь лил. Как не Купальница?

Я обижусь, но и тогда не скажу, что дождь вообще ни причём, что существует подобная примета только в её старческом уме.

Но пока я об этом ничего не знаю, сижу за столом, пью теплое молоко с пенкой. Напротив — Ленька, совсем уже взрослый с тонкими усиками над верхней губой. Он скатывает из хлебного мякиша колобки и отдает мне.

— Будет над хлебом издеваться! — бабушка бросает на нас грозный взгляд. Она все видит. И Ленька прячет руки под стол, там лепит кругляши и незаметно передает мне.

А завтра — мой день рождения. Мне исполнится восемь лет. И я узнаю, почему меня назвали таким странным и редким именем — Аграфена. Завтра явится, наконец, мой отец, пропадавший невесть где всю последнюю неделю. Теперь я его совсем позабыла. Помню только одутловатое красное лицо с крохотными глазками-щелочками, густую растрепанную бороду да черную кайму под его ногтями. Он сунет мне красный петушок на палочке с прилипшими к нему крошками табака и станет требовать у бабушки обеда.

— Совсем очумел, черт, со своей водкой! — разозлится та. — У дитя родного рождение! — И швырнет в него пустую кастрюлю. Начнется перебранка. Я заплачу, забившись в угол.

— Не плачь, Воробышек, — шепнет Ленька и, взяв меня на руки, отнесет в лес на нашу любимую полянку и станет рассказывать разные чудесные истории до тех пор, пока я не успокоюсь.

Истории передались ему от мамы, из тех далёких счастливых времён, которых я не застала. Она ещё не разучилась улыбаться, разговаривая с сыном тихим ласковым шёпотом. На мою долю слов и улыбок уже не хватило.

Бедная моя мама! Только сейчас, много лет спустя, я по-настоящему смогла осознать всю горечь и неприкаянность её судьбы. Тогда же она казалась странной, непривычно молчаливой и равнодушной. Сколько слёз я пролила, чувствуя, что не любит меня мама, не обнимает и не целует. Только погладит порой по голове, взглянет ласково и, вздохнув о чём-то своём, толкнёт легонько в спину: «Иди, погуляй!»

Долгое время я считала маму немой с рождения, пока Лёнька не рассказал о том, молчит мама по собственному желанию, закрывшись в своём внутреннем мирке, куда не попадают страхи и горести мира внешнего.

Семью нашу в деревне считали странной. В памяти осталось одно летнее утро и хрупкая стрекоза, застывшая на узорной тюлевой занавеске. Я протягиваю к ней руку. Взмах! И тонкий полупрозрачный самолетик держит курс на солнце.

Камешек в окошко терраски. Черные хвостики, глаза цвета кофе — Мила.

— Привет, Морозова! Как дела? — деловито рассматривает бочку с водой, — грязно тут у вас.

Смеюсь. Тринадцать лет, а уже жизни учит.

— Что с тобой делать, Груня, не пойму, — срывает яблоко. Кислое. Яблоко уже на земле. Зачем срывала?

— А со мной ничего не надо делать. Со мной все в порядке.

— Ну, как же в порядке? Учишься, конечно, неплохо, но поведение! Учителям хамишь. А я отвечай.

— Тебя между прочим никто не просил отвечать!

— Анна Дмитриевна просила. Мы же вроде как соседи, а я староста.

— Староста в классе, где семь человек, — смеюсь я. — Первый парень на деревне, а в деревне один дом.

— Странно ты как-то выражаешься, по-старушечьи.

— Как умею.

Обиделась. Отвернулась, взмахнув длинными хвостиками. Поковыряла пальцем в щелке между рамами и пошла. Ну, и пусть. Не жалко. У самой калитки обернулась, в темных глазах молнией мелькнула насмешка.

— Ты зачем сказала биологичке, что никакой теории эволюции не было, а весь мир бог создал? Ты что, правда, во всю эту ерунду веришь?

— Верю, — еле слышно прошептала я.

— Темная ты личность! — сказала будто выплюнула Мила.

— Что? — я подбежала, схватила за руку. Мила испугалась.

— Так мама моя говорит.

— А что еще она говорит?

— Что темной родилась, темной и помрешь. Мать довели и радуются! А отец у тебя алкаш и брат припадочный! — бросила в лицо и убежала, хлопнув калиткой.

Не раз и не два слышала я подобные обвинения и каждый раз плакала от несправедливости и невозможности объяснить, казалось бы, очевидные вещи, что никто в нашей семье не хуже тех же Милкиных родителей. И пусть её отец, директор школы, пьёт он не меньше моего отца и жену колотит едва ли не каждый день. А мать Милки вышагивает по деревенской улице на высоченных шпильках, вечернем платье с кричащим макияжем на лице. Чем не сумасшедшая? Что и кому хочет она доказать своим видом?