Долгое эхо

Лана Кузьмина

Когда-то много лет назад, когда деревья были выше, трава зеленей, а солнце ярче, жила-была девочка с редким именем Аграфена (спасибо бабушке). Девочка станет взрослой и начнёт вспоминать о своём деревенском детстве, о людях по соседству и о трудной поре взросления.

ГЛАВА 1

Много лет назад росло в нашей деревеньке, на самой её окраине удивительное дерево. Из толстого необъятного пня тянулись ввысь сразу пять тополей. Прабабушка Аня утверждала, что росло оно здесь ещё во времена её молодости, а стало быть пережило революцию, гражданскую и Великую Отечественную войны. Этот суждение о возрасте тополей сразу же было занесено нами в разряд тех небылиц, которыми так любила потчевать окружающих наша любимая старушка.

Даром приукрашать действительность обладало всё старшее поколение нашей семьи. Старший брат прабабушки Яков был знаком со всеми руководителями страны, в молодости входил в тайную организацию «Неуловимые мстители», воевал вместе с Леонидом Ильичем Брежневым и удил рыбу с самим Горбачевым, завернувшим в деревню по пути в Москву. Если удивленный собеседник интересовался, где же можно было удить рыбу, ведь кроме чахлой ниже колена Малиновки в деревне нет больше ни реки ни озера, прадедушка смертельно обижался и заявлял, что это сейчас здесь нет никакой речки, а тогда была, широкая и полноводная да такая, что даже пароходы ходили. А потом взяла и высохла в одно лето. И вообще, не перечь старшим, они здесь всю жизнь живут, а не приезжают раз в год поваляться кверху пузом.

Прабабушка Аня не обижалась, а терпеливо объясняла, что тополя и живут так долго, потому что растут из одного пня, потому что корни общие и отсылала к ещё одному своему брату: «Вон у Середняка спроси!»

За всю свою жизнь я не разу не слышала, чтобы кого-нибудь из братьев и сестёр Беловых называли по имени. Был Старшой (Яков), Середняк (Георгий), Младшой (Иван) да две сестры — Нюта большая и Нюта маленькая, звали которых впрочем по-разному: старшую — Анной, младшую — Натальей.

Середняк пользовался в семье большим уважением. Он единственный получил высшее образование. Иван и Нюта маленькая имели за плечами восьмилетку, старшие же не умели ни читать ни писать.

Середняк любил философские рассуждения, но был настолько косноязычен, что не умел правильно выразить пришедшую на ум мысль, а только поднимал вверх высохшую старческую руку и поочередно загибал пальцы: Старшой, Нюта большая, я, Младшой, Нюта маленькая. А потом демонстрировал кулак всем присутствующим.

— Один палец что? — говорил он. — Ничего. А пять — сила.

— Одним пальцем можно кнопку нажать, — возразил как-то мой двоюродный брат Мишка.

— Какую кнопку? — не понял старик.

— Ядерную.

В комнате повисла неловкая тишина. Кто-то толкнул Мишку в бок. Перечить старикам у нас было не принято.

Стариков в нашей семье любили. Посмеивались порой над старческим простодушием и отдалённостью от современного мира. Делали это беззлобно, жалея и понимая, что однажды сами станем такими же чудаковатыми и беспомощными.

Жили старики все вместе, в одном доме с большой печью, топившейся даже в жаркие летние дни — Нюта маленькая отчаянно мёрзла.

— Оно и понятно, — объясняла Нюта большая. — Родилась-то в январе, в самые что ни на есть лютые морозы. На всю жизнь промёрзла!

Давно выросли дети и внуки, разъехались кто куда, лишь изредка навещая родные места. Было их так много, что сами старики порой путались, кто кому и кем приходится. Привечали всех, всех угощали. Младшой — собственным яблочным вином, Нюта старшая — огромными пирогами с гречневой кашей, остальные — добротой, тёплым углом, бескрайними просторами и грибными лесами. Благодарные потомки приезжали, наедались досыта овощами и фруктами, мочили ноги в хилой речке Малиновке, жарились на солнышке и каждый раз уговаривали перебраться к ним в город в квартиру со всеми удобствами, с тёплым туалетом, кафельным полом и водой из крана.

Яков мрачно отговаривался тем, что не доедет, умрёт в дороге, растрясут его хрупкие косточки поезда и машины. Возраст не тот, чтобы преодолевать длинные расстояния.

— Конечно-конечно! — язвила Нюта маленькая. — Косточки его беспокоят! Есть тут одна зазноба беспокойная!

Старшой гневно тряс костылём и заявлял, что путает младшая, нет никакой зазнобы. И не было никогда. Но мы-то прекрасно знали старинную историю его любви-ненависти к жившей через дорогу Марии Владимировне.

Началась она давным-давно, ещё до войны. Мария Сергеевна, тогда ещё босоногая девчонка Машка, с удивлением наблюдала, как прибыла в деревню новая семья и как строит она небольшой домик на другой стороне улицы. Погорельцы из соседней Светловки, шептались в народе, смотрели участливо. Полностью выгорела Светловка, не уберегли от лесных пожаров. Да разве от них сбережёшься! А люди хорошие, только вот старший сын не в них вовсе, чёрный как уголёк, на цыгана похожий, не их будто. Машке он сразу не понравился. Спроси почему, не ответила бы. Не понравился и всё тут!

Яков тоже невзлюбил Машку. Слишком уж назойливо выражала та свою ненависть: бродила по пятам, выспрашивала, а после сообщала деревенским: «Нехристь, вот как есть. И глаза как у беса!» На самом деле Старшой, как и все в семье, был крещёным и носил, не снимая, простой медный крестик на белом шнурке.

Только исполнилось Якову восемнадцать, а он уже женился.

— Не погулял, жизни молодой не изведал! — сокрушался Середняк, рассказывая о брате.

— Не говори, о чём не знаешь! — возмущался тот. — Сам тогда ещё под стол пешком ходил, а туда же! Размышляет! Мыслитель!

Через год вышла замуж и Маша. Причиной недовольства стали дети. Через пять лет у Маши их стало трое, у Якова уже пятеро. Все они носились шумной ватагой вдоль улицы, и если что-то ломалось или пропадало виноватым оказывался или «цыганёнок Пашка» или «Марии Федуловой Витька».

В сорок первом уходили на фронт оба, Мариин муж и Яков. Молилась за обоих, за обоих плакала, как умела по-простому идущими из сердца словами: «Сохрани Божья Матерь Серёженьку моего да этого нехристя, человек всё ж какой бы он не был».

Яков вернулся, увязая в деревенской грязи топорно сделанным деревянным протезом. Сергей сгинул в бескрайних украинских полях.

— Явился, чёрт! — кричала Мария Владимировна.

— Жива ещё язва? — отвечал Яков.

Так и продолжили жить на одной улице, друг напротив друга. Шли годы. Больше не вышла замуж Мария, овдовел Яков.

Каждое утро выходила на крыльцо женщина, бросала взгляд через дорогу и кричала, что было сил:

— Не сдох ещё, чёрт старый?

— Не дождёшься, ведьма! — доносилось в ответ.

Ничто не могло нарушить устоявшуюся традицию. Даже на свадьбе внука Марии и внучки Якова старики бросали через уставленный угощением стол друг на друга злобные взгляды.

Летели годы, изменилась страна, покосились бывшие до того крепкими домики, ослеп Яков. Он больше не мог разглядеть в предутренней мгле свою вечную соперницу. Кричал наугад, несколько раз, с перерывом, пока не отзовётся старуха. Мария видела прекрасно, даже нитку в иголку вдевала без посторонней помощи. А вот слышать — не слышала. Отвечала наобум, едва заметив на противоположном крыльце давнишнего недруга.

— Коптишь ещё керосинка?

— Живой ещё, басурманин?

Так и жили. То ли любили друг друга без меры, то ли ненавидели. Куда ж ехать старому Якову? Кому кричать кричать по утрам в каменном городе?

Младшой Иван утверждал, что в городе Бога нет. Потому как всё дозволено. А если нет Его там, то и жить незачем. Говорил младшой мало, больше думал, точнее созерцал окружающую его действительность, излучая необыкновенную доброту и удивление миром, присущее, кажется, одним лишь детям.

Младшой любил рассказывать, как много лет назад, ещё до войны жил в соседнем селе один монах. Деревенские часто ходили к нему за советом. Прибегал и Младшой с товарищами. Монах этот много говорил с ними о Боге, показывал иконы, приводил в разграбленную церковь, учил молитвам.

И однажды, когда пас Младшой коров на поле, явилось ему чудесное видение. Будто идёт вдоль леса Богородица в ярко-голубых одеждах и смотрит на него так ласково, так нежно, что зародилось в его душе с тех самых пор что-то необъяснимо светлое, и решил он с тех пор, что должен восстановить разрушенную церковь.

На этом месте Середняк начинал мелко хихикать, прикрывая рот ладонями. В Бога он не верил, будучи материалистом до глубины души, существования которой он тоже не признавал.

Нюта большая нежелание уезжать никак не объясняла. Не уеду и всё тут! Могилки здесь родные. Как их бросить-то? Нюту маленькую держал растяпа-муж, с которым она не жила уже пару десятков лет, но регулярно подкармливала домашней едой. Пропадёт без неё, оболдуй! А Середняк рад бы уехать. Он любил город, с восторгом принимал всё новое и прогрессивное и предсказывал, что в будущем не останется никаких домов кроме небоскрёбов и все дорожки в мире станут заасфальтированными трассами. Говорил он об этом с придыханием, мечтательно прикрывая глаза. Но у Середняка был его кулак с согнутыми пальцами. Как уехать? Всё равно, что палец отрубить. А там ещё неизвестно, как пойдёт. Истечёшь кровью, и вовсе никого не останется.

Так и жили, питая друг друга, поддерживая в трудные минуты. Может, потому и прожили все пятеро так долго, как редко встречается в нашем мире.