Долгое эхо

Лана Кузьмина

Когда-то много лет назад, когда деревья были выше, трава зеленей, а солнце ярче, жила-была девочка с редким именем Аграфена (спасибо бабушке). Девочка станет взрослой и начнёт вспоминать о своём деревенском детстве, о людях по соседству и о трудной поре взросления.

ГЛАВА 4

Часто я думаю о том, чтобы обладать хотя бы толикой душевной силы моей прабабушки. Нюта большая с детства была энергичной и деятельной. Да и как иначе, если ты одна из старших детей в семье, и вы только-только перебрались на новое место из сгоревшей Светловки. Жизнь обустраивать нужно, а помощники кто? Старший брат, такой же ребёнок, ослепшая много лет назад мать да пострадавший от пожара отец. Вот и бежишь вперёд, тащишь на себе всё, правды добиваешься. Просто так-то никто тебе справедливости не отсыпет.

Мужа своего, Коленьку, тоже гоняла. Хороший он был, расхлябанный только. Полезет крышу чинить и углядит сверху, как Ванька Тимофеев по дороге бредёт. Сидят потом с Ванькой, смолят да языками чешут, а крыша так неделями и течёт при каждом дождике. Пить не любил, нет. Разве что по праздникам, а вот языком молоть — любимое занятие. Хороший был человек. Жаль, мало прожили.

С войны вернулся. Повезло, сказал. Ну, это как посмотреть. Не сразу, а всё ж таки, настигла его фашистская пуля. Вошла в тело в сорок пятом и мучила до сорок девятого пока не добила. Нюта большая ходила потом, добивалась, чтобы на памятнике что у клуба, его имя высекли. Сказали, что не положено, что не на войне погиб, а после. Так что не считается.

— Да как же не считается! — всплёскивала руками она. — Так если б не война, жив был бы!

Не положено и всё тут. Со Славкой также.

— Кто знает, — говорят. — Он, может, предатель к немцам убежал. А мы его на памятник!

Славка — прабабушкин дядя, самый младший из двенадцати детей. Уходил на фронт в семнадцать лет, плакал, весь извёлся. Страшно на войну-то.

— Слабое нутро! — вздыхал Середняк. Старшие злились.

— Какое тебе нутро? — возмущался Старшой. — Думаешь, если боится, то трус? Все боятся. Только кого-то страх назад гонит, а кто-то вперёд бежит. Разница!

— Знал судьбу свою, горемычный, — вторила Нюта большая. — Оттого и сердце беспокоилось.

Он и правда пропал, следа не оставил. Нюта большая была твёрдо уверена в его смерти. Проснулась однажды, аккурат на Покров дело было, в глазах туман, воздуху не хватает. А до того Славик приснился, улыбается, рукой машет, говорит что-то. Не разобрала спросони, или забыла. Сны-то быстро из памяти вылетают.

Много лет спустя, когда станут доступны архивы, я отыщу среди карточек учёта военнопленных знакомое имя. Педантичные немцы всё в точности запротоколируют. Даже фото вклеят. «Вячеслав Белов» — прочитаю я. Ниже дата смерти, 10 октября, на Покров. Метнусь было к старикам, чтобы рассказать и опомнюсь уже у самой двери: некому рассказывать. Знали бы тогда сразу после войны про лагерь… да нет, всё равно бы не разрешили фамилию на памятнике высечь, потому как плен… потому как не считается…

В середине шестидесятых это началось. Нюта большая, до той поры не покидавшая Морозовки, оказалась в райцентре, куда переселилась её подруга Маша. Был у той подруги юбилей или свадьба, а может, хоронили кого. Так или иначе поехала моя прабабушка в райцентр, и так ей там понравилось, что стала она туда ездить по несколько раз за год и не всегда к Маше. Середняк хихикал и утверждал, что у Нюты большой любовь в городе нарисовалась.

— Типун тебе на язык! — возмущалась в ответ та, но секрета своих поездок не раскрывала.

Мне было семь или восемь лет, когда я начала упрашивать прабабушку взять меня с собой. Бабушка Нина, перед каждой поездкой матери капавшая себе валерьянку, отпускать меня в «адово жерло» не желала. И это она ещё не видела, как Нюта большая дорогу переходит! Встанет, где пожелает, руку с палкой к небесам возденет, провозгласит: «Стоять!», и так с палкой впереди переходит дорогу как Моисей Красное море. Ничего никогда не боялась Нюта большая. Если бы не Лёнька, не видать мне поездок с прабабушкой как своих ушей. Вызвался сопровождать в качестве телохранителя двух немощных: старуху и ребёнка.

Первым делом прабабушка повела нас в сквер, где перед вечным огнём в окружении каштанов стоял памятник неизвестному солдату. Гордо устремив свой взгляд в будущее, которого у него уже не будет, он олицитворял всех тех, кому не суждено было вернуться домой. У него было обычное среднестатистическое лицо, такое, какое каждый день видишь на улице и никогда не запоминаешь. Нюта большая утверждала, что солдат — вылитый Славик. К нему, как оказалось, она и ездила. Стояла рядом, разговаривала. С возрастом плакала всё больше, под конец жизни впадая в истерику со слезами и завываниями. Я находила это не совсем нормальным, мне становилось стыдно за прабабушку. К счастью, народу в сквере всегда бывало немного.

В жилище своей подруги Маши Нюта большая входила также решительно, как переходила дорогу. Поднималась на крыльцо и палкой со всей силы толкала дверь. Счастье, что никто ни разу за ней не стоял. Иначе не миновать беды — сил у прабабушки было много несмотря на возраст.

— Матрёна! — кричала она с порога своим зычным голосом. — Вылазь давай на свет Божий!

Маленькая кругленькая Маша по стеночке выбиралась в коридор, щурила подслеватые глаза и робко замечала:

— Не Матрёна я.

— Кто ж ещё-то? — не унималась Нюта большая. — Это ты по паспорту Маша, а мать тебя всю жизнь Мотрей звала! Матрёной это я тебя ещё уважила.

Бормоча под нос, Маша поправляла гребёнку в волосах, приглаживала руками одежду. От неё пахло корвалолом, чесноком и тем особым запахом, который есть кажется у всех одиноких стариков. Каждый раз мы заходили на рынок, покупали «гостинцы», чтобы позднее усевшись прямо на полу в Машином доме, расстелить перед собой платок и устроить импровизированный пикник. Очень хорошо помню одну из таких встреч. Жаркое лето, в доме духота неимоверная, а мы сидим и едим сочный красный арбуз, закусывая его пшеничным хлебом, «ситным» как называли его тогда. Лёнька по своему обыкновению молчит, думая о чём-то своём, а подруги говорят без умолку. Смутно представляя себе сегодняшнее утро, они с поразительной точностью вспоминают школьные годы и Петьку Сомова, дёргавшего Машу за длинные косы.

Я вгрызаюсь в красную арбузную плоть и слушаю, поражаясь тому, что и эти почти столетние старухи когда-то были маленькими девочками и учились в школе. И их также, как и меня, дёргали за косы.

— Лёнь, — говорю я вечером брату. — Мы что тоже станем такими же старыми?

— Станем, никуда не денемся! — смеётся он.

— Я не хочу. Мне страшно.

— Не плачь. Пока мы состаримся, жизнь десять раз изменится.

Она действительно поменялась. В лучшую или худшую сторону сказать не могу. Но то, что раньше было проще — это несомненно. Или просто я выросла?