Ненадёжный признак

Лана Аверина, 2023

Восемнадцатилетняя Митико пытается разгадать тайну своего лучшего друга, пропавшего в школьные годы. Кем он был и почему исчез, не попрощавшись? Девушка подозревает своего отца в причастности к этой загадочной истории. Чтобы прояснить детали запутанного дела, она отправляется в Стокгольм, на консультацию к эксперту в области феномена воображаемых друзей.

02. Доктор Свантесон, Стокгольм

Я познакомился с Митико в тот пасмурный апрельский день, когда в Королевском саду зацвела сакура. Когда-то здесь находился небольшой огород, где выращивали овощи для королевского стола, сейчас же на этом месте разбили парк, в котором всегда многолюдно. Пообедав неподалёку, я купил кофе в бумажном стакане, устроился на скамейке под деревьями и недолго там побездельничал, глазея на многочисленных туристов, снующих по аллее с камерами и зонтами. Небо хмурилось, но дождь так и не собрался. Допив кофе, я сел в трамвай и через десять минут уже открывал дверь в свой офис. На два часа была назначена встреча с новой пациенткой.

Она пришла минута в минуту, без опоздания. Миловидная девушка, юная, почти ребёнок. Когда тебе много лет, а мне очень много лет, так и тянет называть детьми людей моложе пятидесяти, но Митико действительно выглядела немного по-детски. Круглолицая, темноглазая, в крупных очках с оправой из прозрачного пластика — всё чаще вижу такие на подростках с разноцветными, будто акварелью крашенными, волосами: видимо, это очередная новая мода — и на волосы, и на оправы. А ещё Митико, несмотря на свою вполне современную одежду, неуловимо напоминала сувенирную куколку-кокэси: такая же миниатюрная и беззащитная.

Мне стало немного грустно от того, что ей понадобилась моя консультация. Когда видишь подобное создание, хочется верить, что уж у него-то, такого симпатичного, всё в порядке. Но ко мне не ходят те, у кого всё хорошо. Так что я предложил своей хрупкой посетительнице кресло напротив, а сам подтянул к себе анкету, которую она заполнила перед нашей встречей. Митико Ёсикава, восемнадцать лет, направление от компании «Nomokar Inc», страховой полис — «Номокар Стандарт Плюс», твайс-инвиз процедура — с согласия родителя, регистрационный код Охотника (ого, да это ещё Лукас тогда охотился, давненько же это было), номо-имидж — копия прилагается. Понятно, классическая схема. Что ж, будем разбираться, как из неё, такой классической, теперь выбираться.

Я покосился на Митико. Она смирно сидела в кресле, терпеливо ожидая, пока я закончу изучать бумаги. Было легко представить её за школьной партой, но ещё легче — в шёлковом кимоно и на каминной полке. Зачем она здесь? У японских куколок не должно быть скелетов за их бамбуковыми ширмами, они мило улыбаются своими нарисованными губами, а розовые цветы в их гладких волосах никогда не вянут. Раньше я не вёл душеспасительных бесед с куклами и не был уверен, что у меня это получится. Но попробовать всё-таки придётся, так что я ободряюще улыбнулся девушке и спросил, давно ли она живёт в Стокгольме, нравится ли ей здесь, есть ли у неё семья.

Просторная, залитая солнцем комната с огромными окнами. Ряд стульев вдоль стены, в углу — детский низкий стол с бумагой и пластмассовым стаканом, набитым карандашами. Маленькая девочка подходит к столу, тянется к стакану, вытягивает из него карандаш. Стакан со стуком опрокидывается, деревянные палочки катятся в разные стороны, некоторые падают на пол. Девочка торопливо их подбирает, оглядываясь на человека, сидящего у стены. Это её отец. Он не отвечает на её взгляд, он смотрит в пространство перед собой. Девочка берёт лист бумаги, устраивается за столом и начинает рисовать. В комнату входит человек в зелёном халате, отец вскакивает и быстро подходит к нему. Девочка видит, что отец держит сцепленные руки за спиной, пальцы стиснуты добела. Врач что-то тихо говорит, отец вздрагивает и рук не разнимает, горбится, опускает голову. Так они стоят ещё немного, девочка отвлекается на свой рисунок, это портрет волшебника Хаула, только волосы у него белые-пребелые, будто седые. Когда она поднимает голову, врач уже ушёл, а отец по-прежнему стоит посреди комнаты. Она подходит к нему, он отворачивается, она забегает вперёд, чтобы увидеть его лицо, наконец ей это удаётся, его лицо красное и совершенно мокрое. Потом отец берёт девочку за руку, садится перед ней на корточки и говорит, что ей нужно ещё немного подождать, а потом они поедут домой. А мама уже дома, спрашивает девочка. Отец начинает часто моргать, но ничего не отвечает. Почему ты плачешь, спрашивает девочка. Отец трясёт головой, будто вода попала ему в уши или будто он щенок. Посмотри, какого Хаула я нарисовала, правда похож, спрашивает девочка, но отец отводит взгляд и не хочет смотреть. Она тянет его за руку, отцовская ладонь снова сжата в кулак, тогда она разжимает его пальцы по одному и пытается заставить взять рисунок. Помедлив, он принимает рисунок, наклоняется над ним, рассматривает, да, отлично получился. Папа, восклицает девочка огорчённо, ты испортил портрет Хаула, ты капнул на него водой! Извини, говорит отец, я нечаянно, и вытирает лицо рукой. Нарисуй теперь Тоторо, ты чудесно рисуешь Тоторо, и мы поедем домой. К маме, спрашивает девочка. Нет, Митико, отец почему-то говорит хрипло, как будто сейчас зима и он простужен, твоя мама умерла.

К сожалению, на первой сессии мы не слишком продвинулись. Митико рассказала, что когда ей было пять лет, её матери не стало, что отец никак не мог оправиться от потери и полностью погрузился в свою работу, и что примерно в это же время у неё появился инвиз. Похоже, в нашу первую встречу ей не особенно хотелось углубляться в подробности своего прошлого, так что я предложил взять паузу и вернуться к разговору в следующий раз. Времени было предостаточно: страховка класса «Стандарт Плюс» предполагает не три консультации, как базовый «Стандарт», а полугодичную терапию, по одной сессии еженедельно. Мы попрощались, и у меня появилась целая неделя на то, чтобы придумать, как получше выстроить нашу беседу.

Мне много лет, я уже говорил об этом? Кажется, говорил, я нынче часто повторяюсь. Весной две тысячи восемнадцатого я не был так уж загружен работой. В сущности, Митико являлась моим единственным пациентом. У «Nomokar Inc» есть и другие консультанты, а я у них что-то вроде живой легенды, привета из тех времён, когда номо-терапия делала свои первые шаги. Позволю себе заметить, шаги на редкость неуклюжие, но что уж сейчас об этом. Теперь компания не часто направляет ко мне своих клиентов, так что я постепенно отхожу от дел.

Перед нашей второй встречей я решил снова перекусить в центре и заодно проведать аллею сакур в Королевском саду. Вообще-то там две аллеи, одна на солнечной стороне, а другая — на теневой. Когда я заходил туда на прошлой неделе, деревья в тени ещё спали, но сегодня и они зацвели. День был ясный, так что мне с трудом удалось найти свободное место на скамейке: казалось, весь Стокгольм решил полюбоваться на розовые облака, тяжело повисшие над землёй. В Японии для этого действия придумано слово «ханами», мои же соотечественники обходятся без специальных терминов, но пору весеннего цветения ценят не меньше. Около меня сидел мальчик со своей мамой, и она его спросила, на что похожи цветущие деревья. Я невольно принялся тоже подбирать образы и сравнения, но ничего оригинальнее подкрашенной мыльной пены или свежевыстиранных кружевных платьев придумать не смог. Мальчик же нехотя буркнул, что ему цветущая сакура напоминает сахарную вату на палочке. Или даже попкорн, просыпавшийся из ведёрка, добавил он чуть погодя. Что ж, подумал я, вполне резонно. Хотя попкорн розовым не бывает — по крайней мере, не бывал раньше. Улыбнувшись своим временным соседям, я поднялся и отправился на трамвайную остановку. Трамвай не заставил себя ждать, так что до офиса я добрался быстро.

В этот раз я был настроен решительно. Поэтому подождал, пока Митико снова сядет напротив, раскрыл папку с её анкетой, достал копию номо-имиджа, положил её на стол перед собой и попросил Митико рассказать про её инвиза. Девушка смотрела на кусочек картона, но видела ли она на нём то же, что и я, поручиться не могу. На меня с картонки смотрел белоголовый мальчишка лет семи, с белыми ресницами, светлыми глазами и лукавым выражением лица. Наверное, так в детстве выглядел волшебник Хаул из миядзаковского мультфильма, правда, Хаул не был альбиносом. Было видно, что мальчишка — тот ещё заводила, но возможно, я просто думаю о своём. Митико всё ещё молчала, и тогда я спросил, как его зовут, хотя правильно было бы спросить, как его звали. Митико подняла на меня глаза и ответила, что его зовут Одуванчик.

— Тс-с-с, Одуванчик, папа работает, — маленькая девочка осторожно ступает босыми ногами по гладким ясеневым доскам, но они всё равно тихонько поскрипывают. За ней по коридору со стенами из матовых решётчатых сёдзи ¹ бесшумно крадётся мальчик чуть постарше. Дойдя до раздвижной двери, выкрашенной синим, они останавливаются. Девочка с трудом сдвигает дверь в сторону и заглядывает в мастерскую. Отец в свободных штанах, рубахе и фартуке стоит около своего рабочего стола, и, чуть наклонившись, рисует на листе бумаги.

— Пап… можно мы посидим у тебя тихо-претихо? Одуванчик хочет посмотреть, как ты рисуешь.

Отец оглядывается, коротко кивает, и снова возвращается к работе. Дети подходят ближе, вдвоём забираются в кресло около стола, долго там возятся, устраиваясь.

— Митико, аккуратнее, ты качаешь стол, — отец бросает быстрый взгляд на набросок карандашом, прикреплённый к стене, и наносит мелкие светло-зелёные мазки в центре листа. Девочка смотрит, затаив дыхание. Сравнивает набросок и цветную работу. На листе нарисовано зеленоватое облачко, более тёмное по краям, бесформенное и даже отдалённо не напоминающее набросок.

— Подожди, Одуванчик, ты сейчас увидишь, мой папа умеет колдовать. Он сейчас наколдует нам… — девочка смотрит на набросок, прищуривается. — Домики. Папа наколдует нам узкую улицу, и старые домики с красными крышами, и белого кота, и…

— Митико, ты качаешь стол.

Девочка затихает, и целых пять минут сидит, не шевелясь. Отец мешает гуашь на фарфоровом блюдце, добавляет белила. Широкой кистью наносит щедрые мазки, около зеленоватого облачка появляется квадрат цвета охры с неровными краями. Девочка вылезает из кресла и направляется к книжным стеллажам у стены. Там она садится на пол, с нижней полки достаёт журнал с ярким рисунком и крупными иероглифами на обложке.

— Иди сюда, Одуванчик, посмотри, это всё мой папа нарисовал! Это манга про Синего Кролика. Видишь, здесь много картинок, их нужно смотреть одну за другой, и они будут складываться в историю. А ещё здесь есть подписи, видишь? Правда, я пока не умею их читать.

Мальчик подходит к ней, садится рядом, и они вместе листают мангу. Тем временем отец девочки подравнивает контуры дома и зелёного куста рядом с ним, берёт тонкую кисточку и начинает прорисовывать крышу, черепица к черепице, угловой скат, водосточную трубу. На подоконнике появляется цветочный ящик, кисть набирает густые белила и сажает пушистую кляксу рядом — будущего кота.

— Пап, Одуванчик говорит, ему нравится твой Синий Кролик!

— Да-да, Митико, не отвлекай меня. Пожалуйста. Иди лучше поиграй в саду, ладно?

День клонится к вечеру. В мастерской на полу, около книжных стеллажей — горка раскрытых журналов. Тихо, только на полке равномерно тикают часы. Человек в фартуке всё ещё работает. Рисунок почти закончен, над крышами старых домов плывут белые облака, а где-то неподалёку как будто шумит море.

Рассказывая об отце, Митико садилась прямее, иногда замолкала на полуслове, стараясь подобрать точное определение. Я не торопил её, наводящие вопросы тоже скоро перестали быть нужны. Ей хотелось поговорить о своём детстве.

Это известная, в общем-то, вещь: рассказывая о своей проблеме подробно, мы постепенно находим для неё решение. Митико искала решение методично, и я не мог пожаловаться на недостаток информации. Судя по всему, дочь и отец были похожи друг на друга, и поэтому потерю любимого человека они компенсировали схожим образом: у Митико появился инвиз, отец погрузился в работу. Однако через пару лет, когда Митико пришла пора пойти в школу, выяснилось, что она панически боится общаться с другими детьми, а её инвиз не горит желанием помочь ей в этом. Напротив, он всячески её отговаривал, убеждая, что они оба могут замечательно учиться, не выходя из дома.

— Лето перед школой было ужасным, — Митико смотрела в окно за моей спиной. — Я без конца ссорилась то с отцом, то с Одуванчиком, который упрямился и не хотел даже слышать о школе. В конце концов отец решил проконсультироваться у детского психолога, а тот, узнав об Одуванчике, посоветовал не тянуть время и обращаться сразу в «Nomokar Inc».

Я вздохнул. Я мог представить себе этот разговор, будто при нём присутствовал. Он был долгим и утомительным, а окончательный вердикт — не в пользу белоголового друга Митико.

— Ненастоящий?! — девочка, сжав кулаки, наступает на отца. — Это ты ненастоящий! Это ты воображаемый! Да ты со мной почти не разговариваешь! «Митико, не сейчас, Митико, давай позже, Митико, дай мне закончить»! А Одуванчик всё время рядом!

— Малышка, послушай меня, просто послушай, ладно? — отец берёт девочку за руку, пытается разжать маленькие пальцы, и у него это почти получается. — Одуванчик был с тобой всё это время, но сейчас нужно с ним попрощаться, понимаешь? Это только твоё воображение, ты же дочь художника, моя дочка, а значит — умеешь придумывать яркие образы. У некоторых людей есть такая необычная способность, они умеют оживлять свои фантазии. Это как мультфильм, который ты сама себе придумываешь и сама себе показываешь, понимаешь?

Девочка смотрит на отца недоверчиво. Поворачивается к белоголовому мальчику, который сидит с хмурым видом на полу неподалёку. Мальчик глядит на девочку, отрицательно качает головой, одними губами говорит «нет». Она переводит взгляд на отца.

— То есть Одуванчик — мультфильм в моей голове? — детский голос немного дрожит.

— Ну… — нельзя сказать, что отцовский голос звучит уверенно. — Вообще-то такие существа называются инвизами. Нет ничего плохого в том, что у тебя есть инвиз, Митико. У некоторых других детей тоже есть подобные воображаемые друзья. Но… Проблема в том, что ты не дружишь с настоящими детьми, понимаешь? И школа…

— Никакой он не инвиз! — девочка загораживает собой мальчика на полу, забыв о том, что отец его не видит. — А… А если я пойду в школу и буду дружить с детьми, Одуванчик может остаться с нами?

Белоголовый мальчик презрительно фыркает, резко встаёт и выходит из комнаты.

Я потёр переносицу. Чем больше я погружался в её историю, тем больше подробностей моего детства всплывало в памяти. А я-то, старый дуралей, был уверен, что раз и навсегда научился абстрагироваться от переживаний своих пациентов. Без этого умения в нашей профессии не выжить. Надо постараться взять себя в руки.

— И вы начали ходить в школу?

Митико кивнула. Мы немного помолчали, а потом я объявил, что на сегодня достаточно. Не знаю, как Митико, но я точно не был готов вспоминать сегодня школьные годы — ни свои, ни чужие. Так что если она не возражает, мы прервёмся ещё на неделю. Она не возражала.

Всю неделю я крутил ситуацию так и этак, пытаясь придумать, как помочь этой девушке, но ничего кроме классических схем в голову не приходило. В любом случае на данном этапе терапии я мог только слушать. В день нашей третьей встречи дождь лил, как из ведра, и традиция пить кофе в Королевском саду оборвалась, едва успев появиться. Не люблю менять заранее намеченные планы, поэтому всё же поехал в центр и недолго постоял в аллее, сплошь усыпанной полупрозрачным розовым конфетти. Отцветающие сакуры напоминали стаю гигантских фламинго, печально нахохлившихся под пасмурным небом. Под порывами ветра они роняли свои перья на тротуар, где их тотчас подхватывали потоки холодной воды. Ручьи стремительно уносили смятые лепестки прочь, к чугунным решёткам водостоков, где осыпавшаяся красота недолго кружилась в воронках, а затем бесследно проваливалась в тартарары.

Вернувшись в офис, я сразу же занялся приготовлением чая, и не зря: Митико пришла изрядно озябшая, так что горячее питьё оказалось как нельзя кстати. Специально для этого случая я купил молочный улун и крохотные чашечки. Чашки, правда, оказались китайскими, но Митико сказала, что это ничего. В кабинете я повернул своё кресло к окну, мы немного посидели молча, потягивая терпкий, чуть сладковатый чай и глядя на медные крыши домов, над которыми по-прежнему висела сплошная пелена ливня. Небо не желало светлеть, и разговор пришлось начинать под энергичное стаккато дождевых капель по стеклу.

В школе у Митико не заладилось с самого начала. Они с отцом договорились, что она не будет рассказывать про Одуванчика одноклассникам, и по возможности не будет брать его с собой на занятия. Однако именно в школе стало понятно, что инвиз — это не мультфильм, который можно поставить на паузу. Одуванчик не хотел оставаться дома один, а на занятиях ему было так скучно, что однажды он целый урок, все долгие сорок минут во всё горло распевал какую-то длинную песню, и Митико ни слова не слышала из того, что говорила учительница. Учителя начали поговаривать, что девочке не достаёт внимательности и она усваивает материал с трудом.

А однажды вышло и вовсе скверно: соседка по парте, у которой с Митико никак не налаживались отношения, толкнула её на перемене так, что Митико отлетела к стене, как шарик от пинг-понга. Вернувшись, соседка обнаружила, что её тетрадь с домашним заданием разодрана в клочья. И, хотя никто не видел, чтобы Митико до этого входила в класс, на неё стали смотреть косо.

— А как вы думаете, кто порвал тетрадку? — не удержался от вопроса я.

Митико слабо улыбнулась.

— Понимаете, доктор… Я же знаю, какой ответ будет засчитан, как правильный. Я могу пожать плечами и ответить, что у моей соседки отношения были натянутыми не только со мной. Или могу опустить глаза и смущённо пробормотать, что не смогла справиться со своим гневом и действительно сделала это, как все и подумали. Проблема в том, что тетрадку уничтожил Одуванчик. Понимаете? Он разозлился. Он хотел меня защитить!

Я понимал. Поэтому заварил новую порцию улуна, и мы продолжили.

— Пожалуйста, не сердись на меня! — девочка в школьной форме умоляюще смотрит на мальчика. Мальчик, отвернувшись от нее, сидит на высоком мостике через пруд, болтая ногами. В бурой воде изредка показываются толстые спины больших красных рыб.

— Кто сказал, что я сержусь? Просто говорю, как есть. Я тебе больше не нужен, тебе со мной скучно. Тебе этих подавай! — мальчик раздражённо кивает в сторону стадиона неподалёку.

Со стадиона слышен детский смех и стук отскакивающего от покрытия мяча. В садике для уединения, устроенном на самом краю школьной территории, тихо. Плакучая ива, кривая сосна, высокая трава, пруд с мостом, пара скамеек и ограда из сетки. Из школьного здания слышится звонок.

— Одуванчик, это не так! Мне никто, кроме тебя, не нужен! Мне не бывает с тобой скучно, просто… Просто мне действительно нужно ходить в школу и учиться. Пожалуйста, давай пойдём на урок. У меня и домашка готова, я же вчера целый вечер на неё потратила… — девочка оглядывается, школьный двор стремительно пустеет.

Когда она поворачивается снова, мальчика на мосту нет. Вокруг вообще никого нет, только какой-то прохожий с фотокамерой в руке идёт вдоль ограды по дорожке для велосипедистов.

Митико замолчала, вглядываясь в тот далёкий день. Когда наше молчание стало тягостным, мне пришлось его прервать.

— А что было дальше?

— Дальше? Я сначала не поняла, что произошло. Я думала, он так обиделся, что решил не появляться день, другой. Знаете же, как это бывает. Они приходят сами, их нельзя позвать, их нельзя прогнать, они совершенно самостоятельные существа, эти инвизы.

Слово «инвизы» Митико произнесла с горечью. Как по мне, то вполне нормальный термин. Какая, в принципе, разница, каким словом обозначать явление, которое меняет твою жизнь раз и навсегда? Любого слова будет недостаточно.

— Я прибежала домой, надеялась, он забрался в домик на гинкго в саду и дуется там. Домик был пуст. В тот день отец взял выходной и сводил меня в океанариум, где я впервые увидела кораллы ошеломляюще ярких, фантастических, будто неоновых расцветок. Я без конца повторяла, что хочу показать их Одуванчику, а можно, мы ещё раз сюда сходим вместе с Одуванчиком…

— А ваш отец?

— Отец… Он отмалчивался, как обычно. Он не слишком разговорчивый человек.

Митико покрутила миниатюрную чашку в руках, рассматривая блики на поверхности остывшего чая.

— Прошло ещё три дня, я начала плакать. Я винила себя в том, что не смогла объяснить Одуванчику, как он важен для меня. Через неделю, когда от слёз я стала похожа на китайского болванчика, отец пришёл поговорить со мной. Он сказал, что я не должна винить себя в том, что Одуванчик исчез. Он сказал, что Одуванчик никогда не вернётся. Он сказал, что после истории с тетрадкой он подписал бумаги на твайс-инвиз процедуру.

Девушка подняла на меня глаза. Возможно, она ожидала слов поддержки, но меня будто в морозилку сунули. Мой профессионализм испарился, как не было. Проклятье, я работаю в этом кабинете уже больше полувека, знаю все трюки своей профессии, и вот вам, пожалуйста, такой срыв. Похоже, на папке с записями о случае Митико мне придется написать большими буквами: «Последний пациент доктора Свантесона». Ржавая дверь в кладовку с детскими воспоминаниями приоткрылась, и узкой щели оказалось достаточным для того, чтобы призраки прошлого полезли оттуда, как пенка на закипающем молоке. А у вас молоко убежало. Ах, батюшки, молоко убежало! Постойте, но у меня нет никакого…

Довольно.

Я захлопнул воображаемую дверь и вернулся к Митико.

— Да, — глухо произнёс я, — многие родители подписывают бумаги после подобных случаев. Наверняка вашему отцу объяснили в «Nomokar Inc», что не все инвизы безопасны для своих хозяев.

Митико вздрогнула и отвела взгляд. Я знал, что сейчас ей больше всего хочется шваркнуть чашку об пол, чтобы фарфоровая крошка брызнула во все стороны. Но — девочка повзрослела. Она держалась, а я продолжил.

— К сожалению, это правда, — я старался, чтобы мой голос звучал уверенно. В своё время я потратил уйму времени, чтобы поверить в эту правду, откуда эти сомнения сейчас? — Дело в том, что компания ведёт самый детальный учёт всех историй об инвизах, до которых только может дотянуться. Раньше статистикой занимался целый отдел аналитиков, теперь этим занимается искусственный интеллект. Долговременные наблюдения показывают, что инвизы действительно могут разрушить жизнь тех, к кому приходят. Я уверен, ваш отец хотел вам добра.

Девушка, сидевшая напротив, посмотрела на меня удивлённо, будто я ляпнул величайшую глупость на свете.

Девочка в школьной форме и с ранцем за плечами неслышно идёт по коридору со стенами из матовых решётчатых сёдзи. Дойдя до раздвижной двери, выкрашенной синим, она оглядывается, будто боится, что за ней кто-то следит. Осторожно, стараясь не шуметь, отодвигает дверь, осматривает пустую мастерскую. Рабочий стол отца, заставленный стаканами с кистями, баночками с красками, стопками белых фарфоровых блюдец, которые отец использует в качестве палитры. У окна — ещё один стол, где лежат готовые работы. Девочка проскальзывает в комнату, подходит к большому столу у окна. Несколько плотных листов, расчерченных на рамки разной величины. В каждой рамке отдельная сцена и подпись. Персонажи, обведённые по контуру тонкой линией. Каллиграфически прописанные диалоги. Девочка внимательно разглядывает картинки. Синий Кролик сидит у себя в офисе и курит огромную сигару. Крупно — мерцающий оранжевый огонёк. Подпись: «В тот день Синий Кролик не знал, чем себя занять». Следующая рамка: настороженное ухо Синего Кролика. Следующая рамка: на стеклянной двери в офис виден силуэт какого-то забавного зверька в бейсбольной кепке и с удочкой в лапе. Подпись: «Тук-тук». Мельчайшие, подробно нарисованные детали. Картотека с выдвижными ящиками, на каждом — табличка с чёткими иероглифами. Ботинки второстепенного персонажа с затейливой шнуровкой, с облупленными носами, каждая трещинка прорисована. Узорчатый панцирь черепахи, на которой главный злодей едет по тропическому лесу с мухоморами под каждым деревом. На такой лист у отца уходит до недели работы, зато его можно рассматривать часами. Девочка снимает ранец и достаёт литровую бутылку воды. Открывает её, переворачивает и тщательно поливает водой все листы, лежащие на столе. Синий Кролик расплывается в огромную кляксу с чёрной каймой. Ботинки второстепенного персонажа наползают на черепаший панцирь и мухоморы в горошек. Лужа растекается по столу, цвета перемешиваются, теперь на столе плавает разноцветное месиво. Девочка слышит скрип двери за своей спиной. Она оборачивается, держа пустую бутылку в руке, и короткое время смотрит на своего отца, не опуская глаз. Засовывает бутылку в ранец, забрасывает его на плечо и выходит из мастерской, чуть задев человека, застывшего в дверях.

Я молчал не потому, что мне было нечего сказать, а потому, что в эту секунду в этом не было никакой необходимости ни для меня, ни для моей пациентки. Кладовка с воспоминаниями есть не только у меня. Митико открыла свою настежь, выпустила всех её обитателей наружу, и теперь мы должны были аккуратно рассортировать их, разложить по полочкам, успокоить злобно ощерившихся и поддержать добрых, но слабых. Собственно, именно сейчас и начиналась моя работа. Я глубоко вдохнул, обдумывая свою следующую фразу, но Митико поднялась.

— Уважаемый доктор, — девушка церемонно поклонилась, — я благодарна вам за то, что вы меня выслушали. Мне стало легче, но теперь я хочу сделать перерыв в терапии.

Видимо, я выглядел несколько озадаченно, так что она прибавила:

— Нет, правда, спасибо. Вы мне очень помогли. Я позвоню вам, когда буду готова продолжать.

Мне не оставалось ничего, кроме как улыбнуться, кивнуть, заверить её в том, что я уважаю её решение и буду ждать её звонка. Мы вежливо, хоть и чуть скованно, попрощались. Митико ушла, а я повернулся к окну, чтобы в очередной раз посмотреть на медные крыши Васастадена. Пейзаж, который сопровождает меня всю жизнь. Какого чёрта я снимаю офис в этой части города, кто бы мне объяснил? Не знаю. Может быть, я остаюсь здесь, чтобы не забывать. Или чтобы ждать в обычном месте. А может, я остаюсь здесь, чтобы извиниться. Извиниться? Так, на этой карусели я уже катался, не хочу начинать сначала. К тому же сейчас меня слишком интересовал вопрос, удастся ли Митико, последней пациентке доктора Свантесона, справиться с призраками из её кладовки.

Примечания

1

Сёдзи — лёгкая панель, состоящая из тонкой деревянной решётки, оклеенной специальной бумагой. Может выступать в качестве окна, двери или перегородки между комнатами в японском доме.