Моя темная сторона

Лайза Дженова, 2011

Сара Никерсон, работающая мать троих детей, хочет успеть все – и она успевает! Но вся ее жизнь, распланированная по минутам, меняется в мгновение ока… После аварии у женщины оказывается даже слишком много свободного времени. Последствия травмы на медицинском языке называются односторонним пространственным игнорированием – для пациента с синдромом игнорирования «не существует» левой стороны пространства. Теперь самое главное – научиться воспринимать мир заново, а для этого нужна огромная внутренняя работа. Саре приходится переоценить и свои возможности, и отношения с близкими, переосмыслить суть многих вещей и понятий. И она находит в себе мужество признать: на самом деле вполне можно игнорировать то, что раньше казалось таким важным, и быть счастливой даже в самых трудных обстоятельствах. Роман ранее издавался под названием «Синдром игнорирования».

Глава 7

Расплывчатая сияющая белизна надо мной фокусируется и превращается в люминесцентную лампу на потолке. Кто-то что-то говорит, повторяя снова и снова. Я изучаю яркость и форму свечения, но в конце концов понимаю, что кто-то что-то говорит мне.

— Сара, можете сделать глубокий вдох?

Я полагаю, что могу, но когда пытаюсь, горло сжимается вокруг чего-то твердого, и я давлюсь. Я уверена, что перестала вдыхать, но мои легкие все равно полны воздуха. Горло совсем пересохло. Хочется облизать губы и сглотнуть слюну, но что-то во рту не дает мне это сделать. Я хочу спросить, что происходит, но не могу заставить слушаться ни дыхание, ни губы, ни язык. Паникую.

— Не пытайтесь говорить. У вас во рту трубка, чтобы помогать вам дышать.

Люминесцентная лампа на потолке над моей головой, трубка во рту, помогающая мне дышать, и женский голос, который спрашивает:

— Вы можете сжать мою руку?

Я сжимаю, но чужой руки в своей не чувствую.

— Можете сжать другую руку?

Я не понимаю вопроса.

— Можете показать мне два пальца?

Я вытягиваю указательный и средний пальцы.

Ножницы.

Я выиграла. Игра, дождь. Машина. Авария. Я помню. Я слышу электронное попискивание и жужжание каких-то механизмов. Люминесцентный свет, трубка, женский голос. Я в больнице. О господи, что со мной случилось? Я пытаюсь вспомнить, что было после аварии, но макушку пронзает жгучая боль, и ничего не получается.

— Хорошо, Сара. Ладно, на сегодня достаточно. Мы собираемся снова усыпить вас, чтобы вы отдохнули.

Погодите! Игра, машина, дождь, авария — а что потом? Что случилось? Со мной все в порядке?

Люминесцентный свет на потолке становится ярче, его края размываются. Все расплывается в сияющей белизне.

— Хорошо, Сара, выдохните как можно сильнее.

Я выдыхаю, а медсестра вытаскивает из меня трубку. И это ощущается так, будто оклеенное наждаком круглое медицинское зеркало волокут вверх по нежной слизистой моего горла. В подходе медсестры к процедуре нет ни капли деликатности или нерешительности. Извлечение безжалостно, а облегчение, которое я испытываю после, граничит с эйфорией — немного похоже на роды. Я уже совсем готова возненавидеть эту женщину, как вдруг сестра подносит к моим губам картонный одноразовый стаканчик с тающими кусочками льда и тут же становится моим ангелом милосердия.

Через минуту медсестра оборачивает мою ладонь вокруг стаканчика.

— Хорошо, Сара, продолжайте пить мелкими глотками. Я сейчас вернусь, — говорит она и оставляет меня одну.

Я глотаю холодную воду. Мои потрескавшиеся и запекшиеся губы, рот и горло — благодарные губки, так земля впитывает дождь после долгой засухи. Из меня только что извлекли трубку. Мне была нужна трубка для дыхания. Это не очень-то хорошо. Но теперь трубка не нужна. Зачем мне понадобилась дыхательная трубка? Как давно я здесь? Где Боб?

Моя голова чувствует себя странно, но сначала я не могу распознать ощущение. Потом оно проясняется во всех красках, на полной громкости: моя голова обжигающе горячая. Я выпускаю из руки стаканчик и трогаю голову. Мысленный образ, возникший из ощущений пальцев, меня поразил и напугал. Изрядный участок головы, размером с кусок хлеба, выбрит, и в центре этого голого пространства пальцы нащупывают дюжину металлических скоб. Где-то под скрепками мой мозг раскалился до температуры магмы.

Я хватаю стаканчик и вываливаю мокрый лед на свою прошитую скобками голову. Признаться, я ожидаю, что вода зашипит, но все тихо. Лед не уменьшает жгучую боль, я только зря потратила все свое питье.

Я жду, вдыхаю и выдыхаю без помощи трубки. Не паникуй. Медсестра не оставила бы тебя одну без дыхательной трубки и с картонным стаканчиком льда, если бы твой мозг действительно плавился. Но может быть, он все же плавится. Проверим-ка, работает ли он.

Кто ты такая? «Я Сара Никерсон». Хорошо, ты знаешь свое имя. «Моего мужа зовут Боб. У меня трое детей: Чарли, Люси и Линус. Я заместитель директора по кадрам в „Беркли“. Мы живем в Велмонте. Мне тридцать семь лет». Молодец. Сара, ты в порядке. Я касаюсь скобок и ощупываю лысый участок по периметру. «Если человек в порядке, ему не бреют голову и не втыкают в нее всякие железки».

Где Боб? Кто-то должен сообщить Бобу, где я и что случилось. Как давно я здесь? И что случилось?

Только во время родов и после них мне требовалась какая-то медицинская помощь, кроме мотрина и пары лейкопластырей. Я смотрю на люминесцентный свет, и мне он совсем не нравится. Где медсестра? Пожалуйста, вернитесь. Разве где-то здесь не должна быть кнопка, чтобы я могла позвать сестру? Я ищу кнопку, телефон, микрофон — что-нибудь, куда можно крикнуть. Вижу люминесцентную лампу на потолке и уродливую бежевую занавеску. Больше ничего: ни окна, ни телевизора, ни телефона — ничего. Эта палата — просто позор.

Я жду. Моя голова уже совсем раскалилась. Я пытаюсь позвать медсестру, но моему ободранному горлу удается издать только слабый хриплый шепот:

— Эй…

Я жду.

— Боб…

Я жду. Я жду целую вечность, представляя, как плавится и тает мой мозг и все, что я люблю.

Снова люминесцентный свет. Должно быть, я потеряла сознание. Свет и низкий постоянный электронный гул и попискивание аппаратуры, которая следит за моим состоянием. Следит и поддерживает мою жизнь? Господи боже, надеюсь, нет. Мой мир — это совещания и дедлайны, имейлы и аэропорты, Боб и дети. Как мой мир сжался до этого? Сколько я уже лежу под этим мерзким фонарем?

Я передвигаю руку под простыней вниз, к ноге. О нет! Я нащупываю по меньшей мере недельную щетину. Волосы у меня на ногах светлые, почти белые, но их множество, и обычно я брею ноги каждый день. Я провожу ладонью вверх-вниз — как будто глажу козу в зоопарке.

Боже, мой подбородок! На левой стороне подбородка у меня растет пучок из пяти волосков. Они грубые и жесткие, как свиная щетина, и последние несколько лет остаются моей страшной тайной и заклятыми врагами. Волоски вылезают каждые несколько дней, так что приходится не терять бдительности. Я держу свое оружие — щипчики «Ревлон» и зеркало с десятикратным увеличением — дома, в своей сумке шерпа, а также в ящике рабочего стола, так что теоретически можно ехать куда угодно, и если хоть что-то из этой подлой поросли пробьется на поверхность, я всегда смогу его выдернуть. Бывало так, что на совещаниях генеральных директоров, могущественнейших людей в мире, мне едва удавалось удерживать внимание на речах, поскольку, нечаянно коснувшись подбородка, я зацикливалась на идее изничтожить пять микроскопических волосков. Я ненавижу эти волосы и боюсь, что кто-нибудь заметит их раньше меня, но должна признаться: почти ничто не приносит мне такого удовлетворения, как их выдергивание.

Я трогаю подбородок, ожидая нащупать свою поросячью бороденку, но касаюсь только гладкой кожи. Мои ноги все в шерсти, как какая-нибудь деревенская скотина, — это означает, что я не брила их не меньше недели, но подбородок чист, а значит, я лежу в этой кровати не больше двух дней. Волосы совсем меня запутали.

Я слышу голоса медсестер, доносящиеся, как я предполагаю, из коридора, и слышу еще что-то. Это не машины, которые поддерживают или не поддерживают во мне жизнь, не болтовня медсестер и даже не слабое жужжание люминесцентной лампы. Я задерживаю дыхание и слушаю. Это же храп Боба!

Я поворачиваю голову — и вот он, спит в кресле перед бежевой занавеской.

— Боб?

Он открывает глаза, видит, что я смотрю на него, и рывком выпрямляется:

— Ты очнулась!

— Что случилось?

— Ты попала в аварию.

— Со мной все в порядке?

Он бросает быстрый взгляд на мою макушку, а потом старательно смотрит не на нее, а мне в глаза.

— С тобой все будет хорошо.

Выражение лица Боба напоминает мне его гримасы во время матчей «Ред Сокс». Конец девятого, последнего иннинга, два аута, счет три — два, на поле никого, и бостонцы отстают на четыре пробежки. Боб хочет верить, будто они еще смогут победить, но понимает, что они наверняка уже проиграли. И это разбивает ему сердце.

Я трогаю скобы на своей голове.

— Тебе сделали операцию, чтобы ослабить давление. Врач сказал, ты отлично ее перенесла.

Его голос дрожит. «Сокс» не просто проигрывают — они играют с «Янкиз».

— Сколько я уже здесь?

— Восемь дней. Тебе давали успокоительные. Большую часть времени ты проспала.

Восемь дней. Я провалялась без сознания восемь дней. Я снова трогаю бритую голову.

— Наверное, я ужасно выгляжу.

— Ты прекрасна.

Да ладно. Я собираюсь поддразнить его за такую слюнявую сентиментальность, как вдруг он начинает плакать, и я ошарашенно закрываю рот. За те десять лет, что я знаю и люблю Боба, я ни разу не видела его в слезах. Несколько раз он чуть не разрыдался: когда «Ред Сокс» выиграли мировую серию в две тысячи четвертом и когда родились наши дети, но его слез я не видела никогда. Я плачу легко: когда смотрю новости, когда кто угодно поет государственный гимн, когда умирает чья-нибудь собака, когда на меня слишком много сваливается дел на работе или дома… И сейчас, когда плачет Боб.

— Мне так жаль, извини меня, — всхлипываю я вместе с ним.

— Не извиняйся.

— Прости.

Я протягиваю руку и касаюсь его мокрого искаженного лица. Видно, что Боб изо всех сил старается загнать эмоции обратно, но сейчас он как взболтанная бутылка шампанского, а я взяла и вытащила пробку. Только никакого праздника нет и никто не радуется.

— Не извиняйся, Сара. Просто не уходи.

— Да ты посмотри на меня, — говорю я, указывая на свою голову. — Разве похоже, что я куда-то собираюсь?

Он фыркает и вытирает нос рукавом.

— Со мной все будет хорошо, — говорю я с печальной решимостью.

Мы киваем друг другу и пожимаем руки, заключая соглашение о будущем, о котором понятия не имеем.

— Дети знают? — спрашиваю я.

— Я им сказал, что ты уехала по работе. У них все нормально, на работе как обычно.

Хорошо. Радует, что Боб не сказал детям, что я в больнице. Не нужно их пугать. Я обычно провожу с ними дома час или два перед школой и час перед сном, но также вполне нормально, что иногда мне приходится работать допоздна и не видеться с ними вечером. Они привыкли и к моему довольно плотному графику командировок, когда меня нет несколько дней подряд. Однако если я еду в командировку, то обычно отсутствую не больше недели. Интересно, как долго мне нужно пролежать в больнице, чтобы они по-настоящему забеспокоились, где я.

— На работе знают?

— Да, они и прислали большую часть открыток. Велели ни о чем не волноваться и поправляться.

— Каких открыток?

— Вон там, на стене прилеплены.

Я смотрю на стену, но не вижу на ней ничего прилепленного. Наверное, они за занавеской.

— Как долго мне придется здесь оставаться?

— Не знаю. Как ты себя чувствуешь?

Моя голова больше не горит и, что удивительно, не слишком болит. Однако болит все тело — так, по моим представлениям, чувствует себя боксер после боя. Проигравший боксер. Еще и сильная судорога в правой ноге. Я заметила, что иногда какой-то прибор на ноге массирует мышцы, и становится легче. И совсем нет сил. Один только разговор с Бобом всего за несколько минут меня вымотал.

— Честно?

— Ну да, — отвечает он, и я чувствую, как он готовится к чему-то ужасному.

— Я помираю с голоду.

Боб с облегчением улыбается:

— А чего бы тебе хотелось? Достану что угодно.

— Как насчет супа? — Суп мне, наверное, можно. Сомневаюсь, что мне сейчас разрешат есть все что угодно.

— Считай он твой. Сейчас сбегаю.

Боб наклоняется и целует меня в запекшиеся губы. Я вытираю слезы с его щеки и подбородка и улыбаюсь. Потом он исчезает за уродливой бежевой занавеской.

Опять только я и люминесцентная лампа. Яркий свет, попискивание, жужжание и бежевая занавеска. И где-то за ней, на стене, милые открытки с работы с пожеланиями поправляться.