Моя темная сторона

Лайза Дженова, 2011

Сара Никерсон, работающая мать троих детей, хочет успеть все – и она успевает! Но вся ее жизнь, распланированная по минутам, меняется в мгновение ока… После аварии у женщины оказывается даже слишком много свободного времени. Последствия травмы на медицинском языке называются односторонним пространственным игнорированием – для пациента с синдромом игнорирования «не существует» левой стороны пространства. Теперь самое главное – научиться воспринимать мир заново, а для этого нужна огромная внутренняя работа. Саре приходится переоценить и свои возможности, и отношения с близкими, переосмыслить суть многих вещей и понятий. И она находит в себе мужество признать: на самом деле вполне можно игнорировать то, что раньше казалось таким важным, и быть счастливой даже в самых трудных обстоятельствах. Роман ранее издавался под названием «Синдром игнорирования».

Глава 2

— Мам, можно мне кусочек? — спрашивает Люси.

— Конечно, солнышко, какой ты хочешь?

— Можно твои глаза?

— Возьми один.

Я вынимаю свой левый глаз из глазницы. На ощупь он немного похож на фаршированное яйцо, но теплее. Люси выхватывает глаз из моей руки и, подпрыгивая, бежит прочь, на бегу ударяя им о землю, как «супермячиком».

— Поосторожней: он мне еще понадобится!

Я сижу за кухонным столом, глядя одним глазом на сотни цифр в экселевской таблице. Я щелкаю курсором по пустой клетке и ввожу новые данные. Пока я набираю цифры, глаз замечает что-то чуть выше и дальше моего фокуса на экране ноутбука. Мой отец, одетый в полную форму пожарного, сидит на стуле напротив меня.

— Привет, Сара.

— Господи боже, папа, ты напугал меня до смерти!

— Мне нужно, чтобы ты отдала мне свой аппендикс.

— Нет, он мой.

— Сара, не пререкайся. Он мне нужен.

— Никому не нужен даже собственный аппендикс, папа. И новый тебе незачем.

— Тогда почему он убил меня?

Я перевожу взгляд на свой ноутбук. На экране появляется презентация в «Пауэрпойнте». Я читаю:

Почему лопнул аппендикс твоего отца

В течение двух дней у него были сильные боли в животе и он ничего не сделал с этим, только выпил немного пепто-бисмола и некоторое количество виски.

• Он игнорировал сильную тошноту и не обращал внимания на легкий жар.

• Ты была в колледже, твоя мать — у себя в спальне, а он не позвонил в скорую помощь или службу 911.

• Аппендикс воспалился и наполнился ядом.

Как любая живая плоть, которую игнорировали слишком долго, аппендикс в конце концов не смог уже этого выносить и сделал все необходимое, чтобы привлечь к себе внимание.

Я поднимаю глаза на отца. Он по-прежнему ждет ответа.

— Потому что ты игнорировал свои ощущения.

— Может, я и мертв, но я все равно твой отец. Отдай мне свой аппендикс.

— Он вообще не нужен. Без него тебе лучше.

— Именно.

Он все так же пристально смотрит, транслируя мысль в мое сознание, словно радиосигнал, через мой единственный глаз.

— Со мной все будет в порядке. Не беспокойся, — говорю я.

— Мы все за тебя беспокоимся, Сара.

— Со мной все в порядке. Мне просто нужно закончить этот отчет.

Я смотрю на экран — цифры пропали.

— Черт!

Я поднимаю глаза — отец исчез.

— Черт!

В кухню вбегает Чарли.

— Ты сказала «черт»! — объявляет он в восторге, что может наябедничать на меня, пусть даже мне самой.

— Знаю, виновата, — отвечаю я, не отрывая единственный глаз от экрана компьютера, и лихорадочно пытаюсь придумать какой-нибудь способ вернуть все данные. Мне нужно закончить этот отчет.

— Это плохое слово.

— Я знаю и прошу прощения, — говорю я, нажимая на все возможные клавиши.

Я не смотрю на сына и очень хочу, чтобы он понял намек. Этого не происходит никогда.

— Мам, ты же знаешь, что я плохо слушаю?

— Да. Ты меня прямо с ума сводишь.

— Можно мне взять твои уши?

— Можешь взять одно.

— Я хочу оба.

— Одно.

— Оба, я хочу оба!

— Ладно!

Я откручиваю уши от головы и бросаю их, словно пару игральных костей, через стол. Чарли прикрепляет их поверх собственных, как наушники, и наклоняет голову, будто прислушивается к чему-то вдалеке. Улыбается, довольный. Я тоже пытаюсь это услышать, но потом вспоминаю, что у меня нет ушей. Чарли что-то говорит и убегает.

— Эй, мои сережки!

Но он уже скрылся из виду. Возвращаюсь к экрану компьютера. По крайней мере, Чарли ушел, и я смогу спокойно сосредоточиться в тишине.

Парадная дверь открывается. По другую сторону стола стоит Боб и смотрит на меня. Его глаза наполняются смесью печали и отвращения. Он что-то говорит.

— Я не слышу тебя, милый. Я отдала свои уши Чарли.

Он снова что-то говорит.

— Я не понимаю, что ты говоришь.

Он бросает сумку и встает на колени рядом со мной. Он захлопывает мой ноутбук и обнимает меня за плечи, почти до боли.

Он что-то кричит мне. Я по-прежнему не слышу его, но знаю, что он кричит, — по напряжению в его глазах и синим жилкам, проступившим на шее. Он кричит то же самое, что пытался сказать, будто в замедленной съемке, так что я читаю по губам.

— Прогнись.

Я поднимаю голову и смотрю на потолок.

— Не понимаю.

Он выкрикивает это снова и снова, тряся меня за плечи.

— Проснись?

— Да! — кричит он и перестает меня трясти.

— Я не сплю.

— Нет, спишь.

_{Понедельник}

Велмонт — богатый пригород Бостона с трехполосными улицами, благоустроенными двориками, велосипедной дорожкой, петляющей по всему городу, закрытым загородным клубом и площадкой для гольфа, с центром, утыканным бутиками, спа-салонами, магазином «Гэп» и школами, которыми все хвалятся как лучшими в штате. Мы с Бобом выбрали этот городок из-за его близости к Бостону, где мы оба работаем, и из-за успешной жизни, которую он обещает. Если в Велмонте и найдется дом, стоящий меньше полумиллиона долларов, ушлый подрядчик тут же купит его, сроет до основания и построит что-нибудь в три раза больше по размеру и цене. Практически каждый житель города ездит на роскошной машине, проводит отпуск на Карибах, входит в закрытый клуб и владеет еще одним домом на полуострове Кейп-Код или в горах к северу от Бостона. Наш дом — в Вермонте.

Мы с Бобом переехали сюда почти сразу после Гарвардской школы бизнеса, когда я была беременна Чарли. При долгах в двести тысяч долларов по студенческим кредитам и отсутствии каких-либо сбережений позволить себе Велмонт и все, что идет с ним в комплекте, было чрезвычайно смелым шагом. Но мы оба устроились на перспективную работу и непоколебимо верили в свою возможность хорошо зарабатывать. Спустя восемь лет у нас, по велмонтским меркам, все как у людей.

Велмонтская начальная школа находится примерно в трех милях и десяти минутах от нашего дома, на Пилгрим-лейн. Остановившись на светофоре, я смотрю в зеркало заднего вида. Чарли сидит посередине, играет во что-то на своей «нинтендо». Люси смотрит в окно, подпевая песенке из «Ханны Монтана», звучащей с ее айпода. А Линус, чье автокресло установлено задом наперед, сосет соску и смотрит «Элмоз ворлд» в зеркале, которое Боб пристроил на подголовнике заднего сиденья, — видео показывает за его спиной дивиди-плеер, входящий в стандартный комплект моей «Акуры-SUV». Никто не плачет, не жалуется и ни о чем меня не просит. Вот они, чудеса высоких технологий!

Я все еще злюсь на Боба. У меня в восемь — совещание с Европой по вопросам подбора персонала. Это для важного клиента, и я нервничаю из-за него, а теперь вдобавок беспокоюсь, попаду ли туда вовремя, потому что сегодня понедельник — день, когда детей в школу и сад отвожу я. Когда я сказала о собрании Бобу, он посмотрел на часы и ответил: «Не волнуйся, все у тебя получится». Я-то надеялась не на дзен-буддийский прогноз.

Чарли и Люси включены в школьную программу «До уроков», которая проходит каждый день в спортзале с семи пятнадцати до восьми двадцати. Там дети, чьим родителям нужно попасть на работу до девяти часов, развлекаются под надзором учителя, пока в половине девятого не начнется официальный учебный день. При стоимости всего пять долларов в день на ребенка «До уроков» — поистине экономическая манна небесная.

Когда Чарли впервые пошел в садик, я очень удивилась, увидев на «До уроков» лишь пару-тройку детей из его группы. Я-то полагала, что эта услуга необходима всем родителям в городке. Потом я предположила, что у большинства детей няни живут с ними. Для некоторых это оказалось верно, но у большинства велмонтских детишек, как выяснилось, матери предпочли покинуть ряды трудящихся и стать домохозяйками — все с университетским образованием и даже с учеными степенями. Мне бы такое и за миллион лет в голову не пришло. Не представляю, как можно бросить работу, отправить псу под хвост все образование и опыт. Я люблю своих детей и они важны для меня, но так же важны и моя карьера, и стиль жизни, который эта карьера нам позволяет.

Припарковавшись на школьной стоянке, хватаю оба детских рюкзака — честное слово, они весят больше, чем сами дети, — выбираюсь из машины и открываю заднюю дверь, словно шофер. Кого я дурачу? Не «словно шофер», а я и есть шофер. Никто из детей не двигается с места.

— Быстрей, идем!

По-прежнему прикованные к своим электронным устройствам, без всякого намека на «быстрей», Чарли и Люси выползают из машины и плетутся, словно улитки, к парадному входу в школу.

Я спешу за ними, оставив Линуса в машине, — с включенными мотором и «Элмо».

Я знаю, кто-нибудь из «Шестидесяти минут» или «Дейтлайн Эн-би-си» устроил бы мне за это выволочку, и я почти жду, что не сегодня завтра из-за соседнего «вольво» выскочит Крис Хансен. Я даже мысленно отрепетировала речь в свою защиту. Во-первых, автокресло Линуса — кресло, в котором обязаны находиться в машине все дети младше года, — возмутительно тяжелое: девятнадцать фунтов. Добавим к этому Линуса, весящего почти столько же, и неудобную ручку — и становится физически невозможно куда-либо его отнести. Я бы с радостью побеседовала с тем исключительно сильным и явно бездетным человеком, который проектировал это кресло. Линус всем доволен, смотрит «Элмо» — зачем же его трогать? Велмонт — безопасный городок. Я убегу всего на несколько секунд.

Для первой недели ноября погода не по сезону теплая. Только вчера Чарли и Люси ходили на улице во флисовых шапках и варежках, но сегодня почти пятьдесят по Фаренгейту, и им даже куртки, по сути, не нужны. Без сомнения, из-за погоды школьная спортивно-игровая площадка до отказа забита шумными детьми, что нетипично для утра. Это привлекает внимание Чарли, и не успеваем мы дойти до дверей, как он уносится прочь.

— Чарли! Вернись сейчас же!

Он и ухом не ведет — летит прямо к рукоходу, не оглядываясь. Я подхватываю Люси левой рукой и бегу за ним.

— У меня нет времени на это, — сообщаю я Люси, моей маленькой союзнице.

К тому времени, как я добегаю до рукохода, единственной приметой Чарли оказывается его куртка, скомканная и брошенная на груду щепок. Я подбираю ее рукой, в которой и так уже два рюкзака, и оглядываю площадку.

— Чарли!

Я почти сразу его замечаю. Он сидит на самой верхушке «муравейника».

— Чарли, спускайся сейчас же!

Он делает вид, что меня не слышит, но ближайшие мамочки реагируют. Очевидно, в распоряжении этих мамочек, одетых в дизайнерские свитера, футболки и джинсы, теннисные туфли и сабо, все время мира, раз они торчат на школьной спортплощадке с утра. Я чувствую осуждение в их взглядах и воображаю, что они себе думают:

«Он всего лишь хочет поиграть на свежем воздухе в это прекрасное утро, как все прочие дети».

«Помрет она, что ли, если позволит ему немного поиграть?»

«Заметили? Он ее никогда не слушается. Она не умеет обращаться с собственными детьми».

— Чарли, пожалуйста, спускайся и пойдем со мной. Мне нужно успеть на работу.

Он не двигается с места.

— Ладно. Раз!

Он ревет, словно лев, на группу детей, наблюдающих за ним снизу.

— Два!

Он не двигается.

— Три!

Ничего. Убила бы. Я смотрю на свои трехдюймовые шпильки от «Коул Хаан» и целую безумную секунду размышляю, смогу ли в них лазать. Потом вижу свои часы от «Картье», на которых уже половина восьмого. Ну, хватит.

— Чарли, сейчас же, или неделю без видеоигр.

Это срабатывает. Он встает, поворачивается ко мне спиной и повисает на перекладине, но, вместо того чтобы дотянуться ногами до нижней ступеньки, сгибает колени и взлетает в воздух. Я и пара мамочек судорожно ахаем. За долю секунды я успеваю представить сломанные ноги и поврежденный позвоночник, но Чарли, улыбаясь, вскакивает с земли. Слава богу, он резиновый. Мальчишки, наблюдавшие за его смертельным трюком, разражаются восхищенными воплями. Девчонки, играющие поблизости, как будто вообще его не заметили. Мамочки теперь выжидающе смотрят, как я справлюсь с дальнейшим представлением.

Зная, что Чарли и сейчас может сбежать, я отпускаю Люси и хватаю сына за руку.

— Ой, больно!

— Очень жаль.

Он тянет меня за руку изо всех сил, вися на мне и пытаясь вырваться, как возбужденный доберман на поводке. Моя ладонь вспотела, и рука Чарли начинает выскальзывать. Я сильнее сжимаю захват. Он сильнее тянет.

— Меня возьми за ручку, — ноет Люси.

— Не могу, солнышко, пойдем.

— Я хочу идти за ручку! — визжит она, не двигаясь с места, уже на грани вспышки гнева. Я быстро обдумываю ситуацию:

— Возьми за руку Чарли.

Чарли мгновенно облизывает свободную ладонь и подает ей.

— Фу, гадость! — вопит Люси.

— Ладно, вот.

Я передвигаю два рюкзака и куртку Чарли ближе к локтю и, таща по ребенку в каждой руке, вбегаю в Велмонтскую начальную школу.

В спортзале ужасно жарко и все те же действующие лица. Девочки сидят у стены, читая, болтая или просто наблюдая за мальчиками, играющими в баскетбол и бегающими по всему залу. Как только я отпускаю руку Чарли, он срывается с места. Я не нахожу в себе сил и желания окликнуть его и нормально попрощаться.

— Хорошего тебе дня, моя Люсена-Гусена.

— Пока, мам.

Я целую ее красивую головку и сбрасываю рюкзаки на груду портфелей на полу. Здесь нет мам или пап, болтающихся без дела. Я не знакома с родителями, оставляющими здесь детей. Некоторых детей я знаю по именам и, пожалуй, могу вычислить, кто чей родитель. К примеру, вон та женщина — мама Хилари. Большинство родителей вбегают и тут же убегают, на болтовню у них нет времени. Не особенно много зная об этих родителях, я прекрасно их понимаю.

Единственную родительницу в «До уроков», которую я знаю по имени, зовут Хайди — это мама Бена, сейчас она тоже выходит из зала. Хайди всегда в медицинской форме и фиолетовых кроксах — она кто-то вроде медсестры. Я знаю, как ее зовут, потому что Бен дружит с Чарли, и Хайди иногда подвозит Чарли домой после футбола, а еще потому, что она дружелюбна и энергична и множество раз за прошедший год одаривала меня своей искренней улыбкой, выражающей море понимания и сочувствия.

«Я понимаю, у меня тоже дети».

«Понимаю, у меня тоже работа».

«Понимаю, я тоже уже опаздываю».

«Я тебя понимаю».

— Как у тебя дела? — спрашивает Хайди, пока мы идем по коридору.

— Хорошо, а у тебя?

— Хорошо. Сто лет не видела вас с Линусом. Наверное, он уже совсем большой вырос.

— О боже, Линус!

Без всяких объяснений я срываюсь и бегу от Хайди прочь по коридору, вон из школы, вниз по ступенькам парадного входа — к своей работающей машине; слава богу, она по-прежнему на месте. Я слышу рев Линуса даже прежде, чем берусь за ручку двери.

Банни на полу, дивиди-плеер показывает меню, но материнские уши и сердце знают, что плачет мой малыш не по плюшевому любимцу и не по красному «маппету». Как только видео закончилось и Линус вышел из колдовского транса, он наверняка понял, что заперт в машине один. Брошен. А ведь страх, что тебя бросят, — главный для ребенка этого возраста. Красное личико Линуса и волосенки надо лбом все мокрые от слез.

— Линус, прости меня, мне ужасно жаль!

Я как можно быстрее вытаскиваю его из кресла, а он орет. Я беру его на руки, обнимаю и глажу по спинке. Он выпускает лужицу соплей на воротник моей рубашки.

— Ш-ш-ш, все хорошо, у тебя уже все хорошо.

Это на него не действует. Его рыдания становятся только громче. Линус не собирается прощать меня вот так запросто, и я его ни капли не виню. Но если все равно не выходит успокоить его, то с тем же успехом можно ехать в ясли. Я засовываю безутешного ребенка обратно в автокресло и еду в «Санни хорайзонз», а Линус дико вопит.

Я вручаю все еще ревущего Линуса, Банни и пачку подгузников одной из ясельных воспитательниц — доброй молодой бразильянке, новенькой.

— Ш-ш-ш, Линус, уже все хорошо. Линус, солнышко, все хорошо. — Я делаю последнюю попытку успокоить его. Ненавижу оставлять его в таком состоянии.

— С ним все будет в порядке, миссис Никерсон. Вы лучше просто идите.

Вернувшись в машину, я выдыхаю: наконец-то я еду на работу. Часы на приборной панели показывают без десяти восемь. Очевидно, я опоздаю. Опять. Стиснув зубы и руль, я отъезжаю от сада и начинаю копаться в сумке, ища сотовый телефон.

Моя сумка до нелепости огромна. В зависимости от того, где я и с кем, она служит дипломатом, дамской сумочкой, мешком с подгузниками или рюкзаком. Где бы и с кем я ни была, с этой штукой я чувствую себя шерпом. Роясь в поисках телефона, я натыкаюсь на ноутбук, цветные мелки, ручки, бумажник, помаду, ключи, крекеры, пакет сока, визитки, тампоны, подгузник, квитанции, лейкопластырь, пачку влажных салфеток для рук, калькулятор и папки с бумагами. Но телефона не нахожу. Вываливаю содержимое сумки на пассажирское сиденье и снова ищу.

Черт, да где же он? У меня не больше пяти минут, чтобы его найти. Тут я понимаю, что мои глаза куда больше смотрят на пассажирское сиденье и пол, чем на дорогу. Парень, пролетающий мимо по правому ряду, показывает мне средний палец. И говорит по сотовому.

Я вдруг вижу свой телефон, но только мысленным взором: он лежит на кухонном столе. Черт, черт, черт! А я — на Масс-Пайке, минутах в двадцати от работы. Секунду я размышляю, куда можно заехать позвонить с таксофона. Но потом думаю: «А существуют ли еще таксофоны?» Я не могу припомнить, когда последний раз где-нибудь видела его. Завернуть в аптеку или «Старбакс»? Там какой-нибудь добрый человек может дать мне позвонить со своего телефона. «Лишняя минута. Сара, твое совещание будет идти целый час. Просто езжай туда».

На полном газу, словно гонщик в заезде NASCAR, я пытаюсь мысленно собрать воедино все подготовленные мной данные к собранию, но мне трудно сосредоточиться. Я не могу думать. И до въезда в гараж «Пруденшиэла» я не замечаю, что мои мысли пытаются перекричать видео Линуса.

«Элмо хочет побольше узнать о семьях».