Ты спишь?

Кэтлин Барбер, 2017

Джози Бурман лжет уже десять лет. Ложь – каждое слово, которое она говорила о себе и своем прошлом. Ложь – все, что знает о ней любимый человек. Даже фамилия у этой приятной и вполне обычной на вид девушки ненастоящая. А правда – это загадочное убийство отца, мать, сбежавшая из дома и вступившая в секту, сестра, жестоко предавшая Джози. Но вот эта правда выходит наружу. Известная криминальная журналистка Поппи Парнелл начинает собственное расследование преступления, разрушившего когда-то жизнь семьи Джози, и привлекает к нему внимание множества людей. Джози осознает: ложь больше не спасет. Теперь, чтобы надеяться на будущее, ей придется встретиться с прошлым лицом к лицу.

Глава 2

Я закончила слушать вторую серию в пять утра. Уснуть уже не смогла при всем желании. В голове гудело, сквозь гул настойчивой барабанной дробью пробивались растерянные мысли. «Если отпечатки появились во время убийства, то что Уоррен делал наверху?»

Был ли Уоррен наверху в ту ночь? Стоял ли за дверью с оружием — в нескольких шагах от меня, спящей? Я вздрогнула. В таком случае ему пришлось бы двигаться на редкость бесшумно, иначе его услышали бы: не только отец, но и сестра, она ведь бодрствовала.

Если же отпечатки на втором этаже появились не в ту ночь, значит, это произошло в другой раз. Уоррен говорил правду — мама крайне редко куда-то уходила. Поэтому я легко вспомнила описываемый им день: мы отправились в торговый центр выбирать подарок ко дню рождения тети А. Припоминаю, как вечером мама рылась в ящичках и бормотала себе под нос. Я спросила, что она делает, и получила невразумительный ответ — то ли она сходит с ума и сует вещи неизвестно куда, то ли наоборот… Мама часто бывала рассеянной и не знала, где что лежит; я не придала этому случаю никакого значения. Только вдруг она искала лекарство или деньги, украденные Уорреном? И если он оставил отпечатки на втором этаже за несколько дней до убийства, то разве не логично, что и отпечатки внизу оставил тогда же?

«Прекрати», — велела я себе. Не важно, когда именно появились отпечатки. Уоррен мог оставить свежие в ночь, когда убил отца, или мог надеть перчатки. Этот вопрос лишь отвлекает от главного доказательства: Лани видела, как Уоррен нажал на курок.

* * *

Стоило узнать о «Пересмотре», как он начал мерещиться мне повсюду. Любой человек в наушниках становился потенциальным слушателем; любое слово, хотя бы отдаленно похожее на «Бурман», повергало в ступор. В очереди в супермаркете я вдруг уловила сзади: «Пересмотр» — и напряглась. Бросила пугливый взгляд через плечо. Какая-то девушка неистово затрясла головой и заявила парню: «Пересмотреть решение? Не заикайся даже! Твой сосед по комнате — варвар, не буду я знакомить его с Денизой!»

В глубине души я понимала, что моя паранойя безосновательна. И все же не могла отделаться от ощущения, будто на меня все смотрят. Я перестала выходить из квартиры — только на работу. Завела привычку заказывать еду на дом. Когда закончилась туалетная бумага, я заказала и ее, ведь в современную эпоху домой доставляют что угодно. Я перестала спать: ночи напролет читала все подряд о Поппи Парнелл и ее подкасте.

Временами я гадала — что произойдет, когда Калеб прилетит из Африки и узнает о подкасте? Временами пугалась — Калеб уже узнал, соединил кусочки информации и понял, что я лгала о прошлом; он ко мне не вернется. После того, как я услышала о подкасте впервые, мы с Калебом разговаривали лишь раз. Все пять минут беседы в трубке звучало эхо наших собственных слов, а фразы долетали с таким запозданием, что это было почти смешно. Не лучший момент для рассказа об увлекательном новом подкасте, в котором пересматривают убийство твоего отца.

Думать о Калебе оказалось еще больнее, чем о папе, и я постаралась выкинуть из головы тревожные мысли. Пересеку этот мост тогда, когда к нему подойду. Пока же главное — подкаст.

* * *

За последние двое суток я спала лишь несколько часов, да и то с перерывами. Граница между сонным и бодрым состоянием постепенно размывалась, и к пятнице я впала в летаргический полутранс. Расставляя на работе новую партию книг, я добрых пять минут разглядывала «Сто лет одиночества» — вялый мозг не соображал, на какую букву начинается Габриэль Гарсиа Маркес.

Клара немного понаблюдала за моими жалкими потугами, затем мягко отобрала у меня книгу.

— Ты как, Джо? Не обижайся, но вид у тебя не очень.

— Толком не спала, — призналась я, моргая.

— Если хочешь, сбегай в «Старбакс». Я тебя прикрою, без проблем. От кофе взбодришься.

— Спасибо. — Слова с трудом проходили сквозь стиснутое горло. — Не надо, переживу.

* * *

Действительно ли я переживу, оставалось большим вопросом. Подкаст распространялся с пугающим упорством, проникал даже в коридоры книжного магазина — место, сугубо предназначенное для споров о том, можно ли приравнивать коммерческий успех к литературному достижению и кем был Хемингуэй, мизогинистом или мизантропом. Если даже литературные снобы ломали копья по поводу услышанного в Интернете, а не испытывали друг друга заумными литературными аллюзиями, то я пропала.^[1]

По дороге домой я дрожала от недосыпания и все нарастающей паники. Шла, опустив голову, — была уверена, что каждый встречный слышал глупую болтовню Поппи и знал о моем горьком прошлом все. Я давно официально сменила имя и оставила Джозефину Бурман позади, но эта простая формальность не спасла бы меня от фанатов подкаста, решивших поискать изображения в Интернете. Фотография отца на сайте «Пересмотра» возбудила любопытство слушателей — значит, скоро они найдут и снимки остальных Бурманов. Или уже нашли? Я-то, наивная, убеждала себя, что подкаст — не более чем современное радио; слова, плывущие в эфире. На самом же деле они существовали в Интернете, по соседству с картинками «Гугл», и лишь ждали появления толпы увлеченных онлайн-ищеек.

Я зашла в винный магазин, но оставила выбранную бутылку — в очередь за мной встала девушка и принялась быстро набирать сообщение на телефоне. Меня охватило подозрение, что она меня узнала, и я опрометью выскочила из магазина. На улице заметила разноцветную витрину парикмахерской — и нырнула внутрь.

— Хочу постричься! — слишком громко оповестила я.

Во взгляде девушки-администратора мелькнуло беспокойство. Мне следовало бы приглушить голос, убрать из него истерические нотки, но это было выше моих сил, и я пошла ва-банк — наклонилась ближе и добавила:

— Побыстрее!

— Хорошо, — осторожно проговорила администратор, словно я помахала у нее перед лицом пистолетом. — Узнаю, есть ли свободные мастера.

Она опасливо выбралась из-за стола и пошла в конец салона, по пути дважды недоверчиво оглянулась. Шепотом посовещалась с тремя парикмахерами в черном. Одна из них, тщедушная платиновая блондинка, пожала плечами и шагнула вперед, звякнув тонкими браслетами на запястье.

— Я Эксл, — сообщила она. — Могу вами заняться.

— Обрежьте, — скомандовала я, усаживаясь в кресло. — Состригите все.

Меня вдруг обожгло воспоминание. Другой день, почти десять лет назад, дождливый майский день в Лондоне — и я в кресле дешевой парикмахерской. «Обрежьте, — сказала я, как мне думалось, смело. — Просто состригите». Мастер одним взглядом оценила мои красные опухшие глаза, размазанную по лицу косметику не первой свежести — и покачала головой. «Ты сейчас не в том настроении, чтобы принимать кардинальные решения насчет таких красивых волос, деточка. Давай я тебя лучше подровняю? Освежу?» Не в силах спорить, я безропотно кивнула и вышла из парикмахерской лишь чуть более ухоженной, чем вошла. Через несколько недель похожая история повторилась в Париже: пропахшая табаком женщина держала в руках мои волосы и сокрушалась, словно над разумным существом, которое я хотела бессердечно уничтожить. Мытье, ополаскивание — и то же самое в Амстердаме и Барселоне. В конце концов я уговорила кого-то в Риме сделать мне стрижку покороче, но ко времени нашей встречи с Калебом — спустя четыре года, пятнадцать стран и несчетное количество неофициальных работ официанткой — я уже перестала думать о сестре при каждом взгляде на себя в зеркало и позволила волосам отрасти. Это было давно. Я утратила навык ведения переговоров о стрижке и приготовилась к возражениям.

Однако Эксл лишь равнодушно пожала плечами.

— Как скажете.

— И покрасьте, — велела я, расхрабрившись. — Как у вас.

Губы, в помаде цвета фуксии, насмешливо изогнулись.

— Ваше слово — закон.

Я пожалела о своем решении почти сразу. Перекись жгла и постепенно нагревалась; казалось, на голову мне постелили ковер из огненных муравьев. По щекам бежали слезы, и я мечтала попросить у Эксл пощады, но стискивала зубы и молча терпела боль. Моим предыдущим попыткам стереть Джозефину Бурман не хватало убедительности; нужно отчистить ее следы химией, чтобы ничего не осталось.

Перекись наконец смыли, локоны обкорнали, превратив в стрижку «под мальчика», и Эксл развернула меня в кресле к зеркалу.

— Ну как?

Перемена была ошеломительной. Волосы — точнее, их остатки — стали не платиновыми, как я хотела, а приобрели легкий желтоватый оттенок сливочного масла. Глаза на открытом лице выделились — огромные, темные, — а синеватые круги под ними стали заметнее. Брови, по-прежнему чернильно-черные, угрожающе нависали над глазами. Я выглядела как сумасшедшая. И чувствовала себя сумасшедшей.

— Брови, — выдавила я.

Эксл кивнула. Вскоре перекись уже выедала мои надбровные дуги, а я с ужасом ждала слепоты в результате химического ожога. Однако кратковременный ужас того стоил: когда меня вновь повернули к зеркалу, я выглядела гораздо адекватнее. Я изучила свое отражение и удовлетворенно кивнула — ни малейшего сходства с Джозефиной Бурман.

Пусть Эксл и не показала себя умелым колористом, я все равно оставила ей восемьдесят процентов чаевых и вышла на улицу. Теперь я не боялась чужих взглядов. По крайней мере, понимала, что они вызваны моей эпатажной прической, а не принадлежностью к про́клятому семейству Бурманов из Элм-Парка. Какая разница, что именно толкнуло меня на спонтанное преображение — паранойя или разумное желание замаскироваться? Главное, я наконец-то смогла несколько минут не думать о подкасте. Наконец-то вновь почувствовала себя тем человеком, которого взращивала в себе с большим трудом.

Пост из «Твиттера», опубликовано 18 сентября 2015

Примечания

1

Мизогинист — женоненавистник; мизантроп — человеконенавистник. — Здесь и далее примечания переводчика.