Ведьма полесская
Белорусское Полесье, середина 19 века… Глухой ночью на незнакомой дороге с главным героем Прохором Чигирём происходит ужасное событие: злой рок сводит его со старой ведьмой, держащей в страхе всю округу. Подавив волю ничего не подозревавшего путника, ведьма заставляет его видеть то, чего на самом деле не было: она предстаёт перед молодым парнем в обличье девушки-красавицы. Но на этот раз матёрая ведьма просчитывается, недооценивает незнакомца, ещё с детства усвоившего наставления своего деда, знахаря из рода Чигирей. Ведьма терпит главное поражение в жизни, получив в противостоянии уродливый ожог лица. Теперь только страшной местью живёт старуха, обманом вовлекши в свои замыслы дочку-красавицу, на свою беду, влюбившуюся в нового панского лесника (Прохора). В жизни персонажей бьют ключи любви и ненависти, ужаса и народного юмора, мистики и реальности, но никто из главных героев даже и не подозревает, что над всеми ими нависла одна общая беда…
Оглавление
Глава 2
Семья Чигирей была крепостной, и все они, от новорождённых и до глубоких старцев, являлись собственностью пана Войховского Егора Спиридоновича.
Ещё после раздела Речи Посполитой около полумиллиона белорусских крестьян оказались в собственности русских помещиков. Егор Спиридонович был сыном одного из дворян, который в числе первых получил во владение поместье на новых землях, вошедших в состав Российской империи.
Имение пана Войховского находилось чуть восточнее центра Полесского края, недалеко от волостного селения Петрикова. Вокруг простирались уникальные, можно сказать, девственные природные просторы. Редко разбросанные хутора и деревеньки полешуков[4]терялись среди первозданных лесов и болот, и, казалось, были оторваны от всего мира. И даже служивые люди царя Российского как-то говаривали Егору Спиридоновичу об одном из близлежащих уголков этого края: «В Лясковичах были по делам ревизским… Селение настолько обособленно, что имеет вид неприметного застенка матушки природы. Ни туда попасть, ни оттуда выбраться. Там и царь, и бог — местный помещик Киневич…» На что пан Войховский, кивая в знак согласия, отвечал: «Особенность жизни у полешуков такова, и никто из них не горит желанием самопроизвольно покинуть родные места. Безмерно любят они свой край. Огромное Полесье у них одно на всех, но у каждого в сердце есть ещё и своё маленькое полесье — отчий кров. Люди свыклись с укладом такой жизни, и что-то менять не помышляют. Да, цивилизация в эти уголки не скоро доберётся со своими соблазнами и искушениями, которые очень быстро развращают человека… Так что этот народ по-своему счастлив в единстве с Богом и природой».
Так и крепостная семья Чигирей, отпрыском которой был Прохор, свято чтила Бога и своего существования в отрыве от природы вообще не мыслила.
Отец Прохора, Чигирь Григорий Максимович, служил у пана Войховского и объездчиком лесных угодий, и смотрителем всего охотничьего снаряжения. Он оберегал лес от самовольных порубок, браконьерства, а зачастую по мере надобности сам добывал дичь к панскому столу. Григорий Чигирь делал всё толково и со знанием. В общем, нёс службу исправно, за что не имел серьёзных нареканий со стороны панской милости.
В детстве Прохор испытывал к батьку двойственное чувство. Как и все крестьянские дети, он побаивался его строгости, но в то же время Прохор и обожал его за то, что батька с особой заинтересованностью приучал сына к своей работе. А мальчишке это очень нравилось.
Гришак — так в деревне звали Григория Чигиря — не прочь был пропустить и шкалик-другой горелки. Но в стельку батька напивался редко, а уж если такое случалось, то дома учинялся настоящий разгоняй. Доставалось всем, но больше всех от таких завихрений Гришака страдала мать. Несмотря на это, Гришак слыл хозяином расторопным. Семья имела хоть и не зажиточный уровень, но и не бедствовала, не перебивалась с хлеба на воду. Хотя, как и у большинства крестьян-полешуков, у Чигирей было в жизни немало тяжёлых моментов, когда всей семье приходилось давиться пушным хлебом[5].
Любовь к природе родного края была заложена в роду Чигирей самим Богом. Ещё покойный дед Прохора, будучи мальчишкой, перенимал все азы и премудрости лесной жизни у своего отца, тоже связавшего свою жизнь с лесом. И так повторялось вот уже несколько поколений.
Менялась панская власть, менялись управляющие и приказчики, а вот что относилось к службе, связанной с лесом, то Чигирей никто менять и не подумывал, потому что работников лучше, чем они, не было.
Как некогда дед брал с собой, тогда ещё девяти-десятилетнего Гришака, так и Гришак начал примерно с такого же возраста брать Прохорку с собой на обходы лесных угодий. Такие вылазки для мальчишки всегда были наполнены интересными встречами с обитателями лесного царства. И каждое такое событие сопровождалось не менее интересным рассказом или пояснением о повадках и жизни увиденной птицы, зверька или редкого растения.
Но особо необыкновенные впечатления остались у Прохора от охотничьих походов с ночёвкой. Обычно батька и дед шли с ночёвкой на токующую пернатую дичь к утренней зорьке, и Прошка, которому в ту пору было чуть больше десяти годков, едва ли не со слезами упрашивал взять его с собой. Уж больно заманчиво было провести время у костра в ночном лесу. Конечно, почти все охотники обходились без ночёвок, не было в этом такой уж необходимости. Но и дед, и отец Прохора находили в таких вылазках отдушину от будничных селянских забот. В такие часы они чувствовали себя единым целым с окружающим миром природы.
И если Прошке выпадала удача напроситься на охоту, то во время такой вылазки он с интересом наблюдал за взрослыми и старался помогать в сооружении небольшого куреня[6], разведении костра, устройстве подстилки из веток для ночлега. Ему это нравилось, он постигал и учился этому с удовольствием. Но самое интересное начиналось, когда все подготовительные хлопоты оставались позади, а на костре аппетитно шипели шкварки сала или зажаривался добытый по пути рябчик. И к этому времени в угольях уже доходила печёная картошка.
Наступала пора смачной вечери у огня и неспешных разговоров взрослых о всяких охотничьих былях и небылицах.
Вот тут-то Прохорка забывал обо всём на свете и с замиранием слушал интереснейшие истории.
Большей частью говорил дед. И особую колоритность его рассказам придавали всевозможные звуки и шорохи ночного леса. Сам же лес обступал костёр тёмной стеной с причудливыми фигурами и тенями. Молодая сосёнка на краю опушки в отблесках пламени выглядела затаившимся лешим с раскинутыми руками-ветками; густой лозовый куст казался диковинным и зловещим зверем, приготовившимся к прыжку на сидящих у костра людей; белеющая в вышине, в просвете темных веток, небольшая часть берёзового ствола до ужаса напоминала лицо мертвеца. И чем темнее был вечер и ярче костёр, тем более таинственным и угрожающе-сказочным становилось всё вокруг. Но не одними тенями завораживал ночной лес.
Где-то на другой стороне опушки тоненьким звуком жалейки[7]раздавалась осторожная перекличка затаившихся на ночь птичек. Стрёкот или жужжание первых пробудившихся насекомых, в отличие от зловещих теней, навевали людям у костра мирное успокоение. Но вот, словно эхо, далёкое, а потом вдруг совсем близкое, почти над головой, резкое уханье филина заставляло всех вздрогнуть; от внезапного резкого крика или предсмертного писка какой-либо зверюшки, попавшей в когти хищника, в жилах стыла кровь, и сердце заходилось в сильном трепете.
Изрядно перепугавшись от таких жутких звуков, взрослые крестились и всегда говорили что-нибудь пугающее.
— Свят, свят, свят… Леший кого-то потянул в болото… — серьёзно произносил Гришак.
— Точно, — соглашался дед, — потянул. А может, и кикимора над кем-то измывается. Места-то тут глухие…
Прошка от таких объяснений заметно ёжился, а по телу в разных направлениях пробегало дюжины две мурашек. Дед же, незаметно глянув на внука, спешил бодро добавить:
— Но мы втроём, и у нас огонь, ружья и молитва. Нам и сам чёрт нипочём, — уверял он, но это запоздалое сообщение уже как-то мало успокаивало хлопчика.
Дед и батька вели разговор вроде как между собой, напуская на лица чересчур уж серьёзный вид. Но Прохорка хоть и был ещё пацанёнком, а сразу смекал, для чьих ушей предназначались такие высказывания. И в такие минуты он старался выглядеть спокойно, но как-то уж самопроизвольно получалось, что он сильнее жался к батьке и обязательно так, чтобы дед со своими повествованиями был напротив.
Такие почти сказочные вечера оставляли неизгладимые впечатления в душе мальчика. Хотя зачастую бывало и страшно, и под утро зябкая прохлада не давала спать, а безжалостные комары до волдырей кусали открытые участки тела, но для Прохорки отправиться опять в такой поход было сродни празднику. Ведь слушать деда — это истинное удовольствие.
В такие вечера в лесу дед мог лишь вскользь коснуться темы о всякой нечисти, а так в основном рассказывал лишь только интересные истории и весёлые казусы, дабы не наводить страху на своего внука, к которому он особенно трепетно относился. И многие сверстники очень завидовали Прошке, что у него такой дед.
Да, дед Чигирь славился на всю округу как удивительный рассказчик. Но коньком его повествований была щекочущая нервы и душу слушателей тема колдовства, нечистой силы и всего такого прочего.
В престольные праздники, когда работать считалось большим грехом, люди, одевшись понаряднее, ходили в церковь, праздно прогуливались по селу, заходили к кумовьям и родственникам отметить такой день чаркой горелки да кислым ржаным блином со шкваркой. Кто таких угощений не нажил — лузгали семечки на лавках или дымили самосадом, приветливо здороваясь и тут же с ехидцей обговаривая проходивших мимо более зажиточных односельчан.
Когда же время подходило к вечеру, многие стягивались на окраину деревни, к хате деда Чигиря, ибо знали, что он обязательно уважит их просьбам и расскажет что-нибудь душещипательное.
Ещё засветло первыми, как всегда, появлялись дети. Занимая места на лежавших у хаты колодах, до блеска отполированных портками, они тоже готовились к страшилкам. Словно стая воробьёв, многочисленная детвора деловито рассаживалась на лучших местах, хотя все, конечно же, знали: взрослые придут и всё равно сгонят их с занятых мест, а то и вовсе отправят домой, если с ними не будет кого-то из старших домочадцев.
Дед Чигирь, зная, что на колодах уже собралось изрядное количество сельчан, с нетерпением ожидающих его речей, не спешил с выходом. Удивительный знаток человеческой души, он любил сначала потомить всех неопределённостью, чтобы потом более театрально, как бы с неохотой, произвести свой выход. Но и мужики не лыком шиты! Они уже давно раскусили дедову тактику и особо не волновались: старый Чигирь сам не упустит случая заворожить односельчан своими рассказами.
Прохор сейчас с улыбкой вспоминал, как в ожидании дедовых повествований многие пытались тоже завладеть всеобщим вниманием, рассказывая разные истории и ведя, по их мнению, умные беседы. Но вскоре эти «умные речи» быстро иссякали и неуклюже комкались от скудости языкового слога.
Подавляющему большинству крестьян было в тягость вести длинные речи, да и суровая жизнь от них этого не требовала. Так что все разговоры сводились к обыденным темам: погода, урожай, панское да селянское житие-бытие. Некоторые же просто пытались пересказывать уже известные истории старого Чигиря. Но любая интересная история деда Чигиря в исполнении другого рассказчика получалась пресной, без завораживающей изюминки. А вот если ещё и деревенские бабы начинали вмешиваться в «серьёзные» разговоры, то тема неизбежно меняла русло в сторону пересудов, сплетен, а то и вовсе начиналась перебранка прямо тут же у костра.
Но вот уже сумерки заметно начинали перевоплощаться в тёмный вечер. В пылающий костёр чаще подбрасывались заранее заготовленные ветки и сучья.
Дождавшись своего часу, наконец появлялся и дед Чигирь. Выходя из хаты, он зачастую дожёвывал на ходу специально брошенную в рот корку хлеба или кусочек овсяной ковриги.
— Вечер добры всем! — кивал головой старик.
— Добры!
— Добры! — раздавалось со всех сторон.
— Што это вы тут галдите на всю округу? Даже вечеру не доел. Дай, думаю, пойду гляну: што тут народ так шумит? — говорил дед, ещё больше шамкая губами, чтобы было видно, что его оторвали от вечери, которую на самом деле он давным-давно уже съел.
— Да это Ульянка с Авдотьей спор учинили! Всё не выяснят, чей мужик лучше! — моложавый селянин ухарского вида с громким смехом поддевал непримиримых соперниц во всём, о чём только можно было поспорить.
— Ы-ы, зубоскал! — тут же взъелась на смельчака одна из молодиц. — Тебе до моего Антипки — ой, как ещё далеко!
— А до моего Петра и того дальше! — не смогла промолчать и другая молодица.
— Ой-ё-ёй! А чего это до твоего Петра «и того дальше»?! — напрочь не соглашалась с такой оценкой первая.
— Потому как мой Петро лучше!
И понеслось! И опять заново начинался бесконечный спор. Это забавно тешило всех, кроме самих присутствовавших здесь виновников словесной перепалки — Петра и Антипки. Такое всеобщее внимание вводило их в крайне неловкое положение. И надо ж вот было такому случиться, чтобы самым тихим и безропотным мужикам попались такие взбалмошные и шумные жонки[8]. Ну, тут уж судьбе в иронии не откажешь.
— Ладно, бабоньки, угомонитесь! — вроде как намереваясь примирить сцепившихся молодиц, молвил всё тот же мужик бравого вида, но потом вдруг, решая всё же восстановить истину, со скрытым подвохом добавлял: — В таком гвалте вы никогда не добьётесь толку. Ну, вот как рассудить, который из семьянинов лучший? Каждая из вас знает всё только о своём мужике, а о достоинствах другого лишь догадывается. А тут надобно, чтоб кто-то их обоих знал как облупленных…
— А к чему это ты гнёшь? — подозрительно прищурив взгляд, подалась на говорившего мужика одна из соперниц.
— А к тому, что вот вы, мабудь[9], и не догадываетесь, а на селе всем уже давным-давно известно, что Фроська обоих ваших тихонь изучила вдоль и в поперёк. И ведь ваши ненаглядные Антип с Петром сами до Фроськи украдкой бегают на всякие там сравнения. Вот идите к ней, и она тут же рассудит, чей мужик лучше! Фроська-то толк в таких сравнениях знает!
Фроська — молодица трудолюбивая и как хозяйка во всём умелая, но уж очень славилась на всю округу своей ненасытной распутностью. Хотя и мужик у неё был нормальный, и поколачивал частенько, но, как говорится, горбатого могила исправит. Так и Фроська, несмотря на все воспитательные меры, подгуливала с кем попало, где и когда попало.
У костра все посмеивались, отводя в сторону глаза и пряча довольное обличье, чтобы, не дай бог, самим не нарваться на острый язык взбеленившихся баб. А напуганные таким несусветным оговором несчастные мужики втягивали головы в плечи и в оправдание лишь пробовали что-то сказать, растерянно хлопая выпученными глазами. Но вместо оправданий получались невнятные мычания, и их затравленные взгляды в ожидании приговора были устремлены на своих грозных жонак.
Но со временем и до рьяных супружниц доходило, что их разыгрывают, а тут уж в долгу они ну никак не могли остаться! Да ещё если под угрозой посмешища стояла честь их мужиков!
— Так мы уж давно справлялись у Фроськи, — задиристо отвечала одна из баб. — Наши мужики-то в первых рядах доблестью славятся и всё одно наравне идут, а вот про тебя, — баба демонстративно тыкнула пальцем в сторону охальника, — так Фроська и говорить не хотела. Сказала, что только языком молоть горазд, а в остальном — евнух! — Безнадёжно махнув рукой на наглеца, баба вдобавок ещё и гордо отвернулась, будто там и глядеть было не на что.
Тут уж дружный хохот заставлял и бравого мужика сконфузиться. Да-а, видать, зря он тогда затеял подшутить над первыми склочницами на селе.
Но вот вскоре после полной капитуляции опрометчиво поступившего мужика, его облик быстро потерял разудалый вид, а шум понемногу стих. Несколько неуклюжих попыток оправдания за поднятый шум — и бабы тоже мирно замолкали. Мужики, перекинувшись с дедом Чигирём двумя-тремя незначительными фразами, выжидающе посматривали на его кудлатую бороду.
— Дед, а что сталось с тем парубком? — не выдержав, давал наводящий вопрос один из селян.
— С каким парубком? — непонимающе переспрашивал старый Чигирь.
— Ну, с тем, которого черти извести хотели. Запрошлый раз поздно уже было, и ты, дед, обещал, что в следующий раз доскажешь, чем там дело закончилась.
— Хм… А чем закончилось?.. — хмурился дед, вспоминая прошлую историю. — Не на того черти напали! Смелый и хитрый оказался хлопец, да ещё и заговоры от ихней братии знал. Так что пришлось тем чертям, не солоно хлебавши, катиться назад к себе в болото. Во, как оно было…
Хотя такой быстрый и простой конец истории и разочаровывал всех, но начало было положено. Дед Чигирь ненадолго замолкал. У костра тоже воцарялась тишина. Все догадывались, что в голове старого Чигиря рождается новая жуткая история. Догадывались — и не ошибались.
И вот в мёртвой тишине таинственно начинал вещать голос старика, с первых же фраз завораживая слушателей. Затаив дыхание и стараясь не пропустить ни единого слова, все неотрывно взирали на рассказчика. Напряжение нарастало. Казалось, что во тьме вокруг огня витали упыри или ведьмы, зловещие мертвецы или неведомые чудища из рассказов старого Чигиря. В такие мгновения отчётливо слышались лишь писк комаров, охотящихся за человеческой кровью подобно персонажам звучащей истории, да слабое потрескивание костра, по праву своей значимости осмелившееся вплетаться в новую страшную историю.
У всех захватывало дух. Дети, ещё не достигшие отроческого возраста, жались к матерям, у которых у самих от страху округлялись глаза; мужики сидели с застрявшими в бороде или повисшими на губе потухшими самокрутками; молодёжь испуганно переглядывалась, ища заранее с кем бы после возвращаться домой. Все теснее жались друг к дружке, и никто не хотел сидеть с краю.
Маленькому Прохору тоже тогда становилось жутко и страшно, но его ещё и распирало чувство гордости за своего деда.
Иногда история старого Чигиря заканчивалась далеко за полночь, но никто из неподвижно сидевших всё это время слушателей, включая и самых младших, ни разу не зевнул, ни разу не клюнул носом. А после все расходились тесными кучками — напуганные, но довольные.
Прохор, как сейчас, помнит момент, когда после одного из таких вечеров спросил у деда:
— Деда, а откуда ты столько страшилок знаешь? Их тебе кто-то рассказывал?
— Не, внучек, никто не рассказывал. Половину всего выдумал твой дед, — отвечал старик и, видя разочарование внука, с улыбкой трепал его вихрастую макушку.
— Ну а как же с другой половиной? Кто-то ж тебя научил? — никак не унимался хлопчик.
С морщинистого лица старика тогда вдруг сошла улыбка. Взяв Прошку за плечи и глядя ему в глаза, дед твёрдо, чтобы это запомнилось надолго, произнёс:
— А другой половине, внучек, научила меня жизнь. И не дай бог познать тебе такой науки на своём пути.
Старик задумчиво вздохнул. Не отрывая серьёзного взгляда от любимого внука и, словно что-то предчувствуя, старый Чигирь добавил:
— Хотя… жизнь, Прошка, — шибко[10]сложная дорога, и кто его знает, что нас ждёт впереди. Но ко всему надобно быть готовым. Всяко ведь может статься…
После этого разговора дед начал часто объяснять, показывать и рассказывать Прохорке много разных и странных слов, действий, вещей. Дело в том, что старый Чигирь славился не только своим умением интересно рассказывать. Во всей округе его знали как умелого знахаря. Люди обращались к нему со всевозможными просьбами, жалобами, хворями и прочими напастями.
Знахарство было обычным и неотъемлемым явлением в жизни сельской глубинки, и без этого не могло обойтись ни одно хозяйство. Зачастую в деревне или на селе проживали несколько знахарей, и, естественно, люди охотнее обращались к тем, у кого чаще получался положительный результат. Этому во многом способствовала и молва, как всегда, преувеличенная и приукрашенная.
Старый Чигирь в помощи никому не отказывал. Если мог — помогал. Если не мог, то успокаивал и говорил, что Бог обязательно поможет.
Как-то после ухода одной посетительницы дед грустно произнёс, глядя ей вслед:
— Жаль… Молода ведь ещё.
— Деда, так ты ж сказал, что всё буде добра! — заметил находившийся рядом Прохорка.
— Сказал, сказал… — задумчиво произнёс дед и тут же грустно добавил: — Отойдёт она скоро… Не поможет ей уже ничто. Но всё равно… без надежды человеку нельзя. Худо, брат, без надежды-то жить… особливо, когда эта жизнь сама же тебя за горло и давит…
Прошка хотя и был тогда совсем ещё мальчишкой, но уже точно знал, что дед его связан с какими-то неведомыми силами. А таких людей называли колдунами. И слово это очень нравилось мальчику.
— Деда, а почему тебя называют знахарем, а не колдуном? — как-то раз спросил он деда.
Дед удивлённо взглянул на внука и, чуть поразмыслив, ответил:
— Запомни, внучек, что знахари, в отличие от колдунов, в основном помогают людям. Ну а колдуны большей частью норовят зло сотворить. Хотя, конечно, и они могут помочь человеку… но, видать, душа у них не лежит к этому. Теперь тебе понятно, почему твоего деда кличут знахарем?
— Угу.
— Ну, вот и ладно.
После того разговора для Прохорки уже слово «знахарь» звучало более красиво и значимо.
И так уж получилось, что именно Прохору дед многое передал из своего умения и знания. Проницательный взор деда именно Прохора выделил из множества внуков за его тягу к познаниям, за его крепнущую силу воли и духа. И главное за то, что старый Чигирь видел в Прошке искру божью, которой обладал и сам.
Однажды в осеннюю пору дед внезапно занемог. Несколько дней он тихо лежал на полатях в глубоком полузабытьи. Все домочадцы уже догадывались, что дед не жилец. И, как будто делая обыденную работу, взрослые с грустью, но деловито готовили холстины, тесовые плахи для гроба и другие необходимые вещи для похорон.
Прохорка подолгу сидел возле любимого деда. Ему было очень жалко его, было непривычно и дико видеть всегда бодрого деда угасающим и безмолвным. Мальчишка по-настоящему боялся остаться без такого заботливого радетеля.
Однажды дед Чигирь пришёл в себя; сознание старика прояснилось, и он слабеющей рукой протянул Прошке свой необыкновенный нательный крестик.
— Возьми… Не расставайся… с ним. Он будет оберегать… — на последнем дыхании произнёс старик.
Совсем ослабшая рука упала, и еле слышный голос деда замолк навсегда. У Прошки на ладони остался странный крестик деда Чигиря, которым старик очень дорожил и о котором никогда ничего не рассказывал.
Как-то раз после похорон деда Гришак заметил у Прошки крестик и приоткрыл его тайну.
— Твой покойный дед, Прошка, лишь однажды разоткровенничался об этом крестике. Это было давно, тебя тогда и в помине не было. Да где там в помине! Я сам тогда ещё только портками зад прикрыл. Ну, взрослеть, значит, начал. Вот тогда-то в ночном он и поведал мне историю об этом крестике…
Давно это было… Хранцуз тогда на Москву пёр, поспешал безмерно. К нам-то сюда в глухомань да болота он, можно сказать, и не заявлялся. Не до нас ему было. Ну, а кали хранцзов тех назад погнали, вот тут-то и полешукам пришлось поволноваться да вилы с топорами в руках подержать. Оголодали шибко хранцузы, забирались в самые дальние и глухие хутора, выискивая, чем бы похарчеваться. А кто ж просто так хлеб свой отдаст? Да ещё и чужеземному супостату! Вот и случались иногда стычки с отрядами хранцузов. Иного выхода, как биться за добро своё, ни у кого не оставалось. Или с голоду подыхать, или в схватке голову сложить — всё один конец! Ну так если уж и суждено голову сложить, так не грех за собой и одного-двух ворогов прихватить.
Отчаянно отбивали мужики своё добро. Хотя, по правде сказать, и на тот раз наши места большей частью бог миловал. Как-то стороной такая напасть прошла, але[11] ж деду твоему всё же пришлось раз свидеться с чужеземцами…
Зимой дело было. Дед твой в ту пору нечасто в лесу бывал, потому как холода стояли лютые. Но однажды его вдруг словно на верёвке потянуло в лес. Ну… глянуть всё ж надобно как там, да что там в его обходах творится. Вот он и наткнулся в тот день на израненного и обессиленного человека… вернее, на троих. Только двое кончились уже: холод и голод взяли свою дань. Ну а третий живой ещё был. Шибко отощавшим и измождённым оказался незнакомец, уж и говорить не мог. И чего их нелёгкая занесла аж в наши края — одному богу вестимо! Наверное, от погони уходили… тут уж надо переть, не разбирая пути. Вот и сбились в горячке с него…
По одёжке-то дед и признал в них хранцузов. Сначала добить хотел живого, но потом словно какая-то сила отвела его руку. А дальше и вовсе дед странно себя повёл. Схоронил раненого в лесном курене, утеплил пристанище то хилое да огонь жаркий развёл. Одёжками тёплыми укутывал несчастного, травами отпаивал, еду приносил…
Дед одному лишь мне потом всё рассказал. Сильно диву давался, что это на него тогда нашло… Лишь потом, спустя некоторое время, он догадался, в чём причина. Ну а тогда не до размышлений деду было. В общем, хоть и был тот человек ворогом, да сжалился дед твой над немощным, а потом вроде бы даже как и привязался к тому хранцузу. Перепало ему добре… Другой человек в таких передрягах вряд ли выжил бы, а тот выкарабкался.
Толмачём оказался хранцузик, по-нашему непогано швердекал. Окриял[12]он, да и в свои края засобирался, а деду за помощь оставил этот вот крестик. «На, — говорит он ему, — за доброту твою награду прими. Это самое дорогое, что есть у меня. Непростой это крестик. Более двух веков ему будет, и силу чудодейственную он имеет. Кто праведно им владеет, оберегать будет того, а кто украдёт иль силой отымет этот крестик — на несчастья себя обречёт! Мне-то давно уж, наверное, суждено было умереть, да, видать, этот крестик отводил все время такую беду… Мне не жалко крестика. Доброму человеку дарю… Ну а я… Устал я. Как даст Бог, так пусть и будет», — с этими вот словами и отдал тогда хранцуз крестик.
Дед понимал, конечно, что для хранцуза эта штуковина очень дорога и не хотел принимать такой дар. Да уж шибко настойчив был чужеземец… Говорил, что обиду дед причинит ему отказом…
Хотя и был хранцузик тот супостатом, а вот душа и сердце у него были добрые, даже быть может, благородных кровей. Эх, нашим бы людям задушевности такой… Вот такие, брат, дела… — с грустью закончил говорить Гришак, держа в руках подарок спасённого дедом Чигирём француза. Затем, протянув крестик Прошке, он уже более бодро добавил:
— Так вот и появился этот крестик у деда твоего…
Держа на ладони диковинный крестик, Прошка задумчиво смотрел на него, а потом вдруг спросил:
— А что с хранцузом тем сталось?
Гришак на мгновение задумался и как-то неуверенно ответил:
— Окреп и ушёл… К себе додому ушёл.
Не сказал тогда батька маленькому сыну, что француз тот и до соседнего повета[13] не успел дойти, как его поймали. Хоть и был он в одёжках дедовских, да всё равно распознали в нём француза. Поймали да без всякого разбирательства до смерти и забили… Озлобленные мужики забили. Всё припомнили чужаку, все свои беды и несчастья выместили на нём, как будто он один был причиной всему этому. Никто не вступился тогда за несчастного. Не было уже с ним и его крестика в тот роковой час…
Такой вот странный крестик оказался в руках Прохорки, и вступал мальчишка тогда в отроческий возраст.
Впоследствии советы и наука деда Чигиря, а может, и этот крестик-оберег не раз помогали Прохору принять правильное решение во многих трудных моментах в его ещё только начинающейся самостоятельной жизни. И он был премного благодарен деду за его подарок и наставления.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Ведьма полесская предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
