Ночевала тучка золотая…

Агния Кузнецова, 1970

«Они ехали в метро, в троллейбусе, шли какими-то переулками. Она ничего не замечала, кроме Фридриха. – Ты представляешь, где мы? – с улыбкой наконец спросил он. – Нет. Я совершенно запуталась. И удивляюсь, как ты хорошо ориентируешься в Москве. – О! Я достаточно изучил этот путь. Они вошли в покосившиеся ворота. Облупившиеся стены старых домов окружали двор с четырех сторон. Фридрих пошел вперед. Соня едва поспевала за ним. Он остановился около двери, притронулся к ней рукой, не позвонил, не постучал, а просто притронулся, и она открылась. В дверях стоял Людвиг. Потом Соня смутно припоминала, что случилось. Ее сразу же охватил панический страх, сразу же, как только она увидела холодные глаза Людвига. Фридрих втолкнул ее в прихожую, и дверь позади ее бесшумно закрылась. – Если пикнешь… – на чисто русском языке прохрипел Людвиг, показывая острое лезвие. Почти теряя сознание, Соня лязгнула зубами и ошалело подняла кверху руки. Ее втолкнули в комнату. Фридрих торопливо схватил ее сумочку, стал вытаскивать деньги. А Людвиг в это время снимал с нее шубку. – Часы. Кольцо не забудь, – сквозь зубы процедил Фридрих, не отрываясь от сумочки. …»

2

Осень. Грустная осень. Как ни пытаются художники опоэтизировать ее, все равно это конец тепла, света, ярких красок, ласкающих глаз. Небо хмурое, злое. Мокрые дома и дороги. Нудный шорох неумолкающего дождя.

На скамейку возле училища сел паренек в плаще болотного цвета и таком же берете.

— Не уходи, — сказал он, обращаясь к старушке, проходившей мимо него под зонтом и в резиновых ботах. — Не уходи. Без тебя мне одиноко и даже страшно…

Старушка прибавила шаг, но, взглянув на вывеску, которая была рядом с дверью: «Театральное училище», успокоилась и даже улыбнулась парню.

В вестибюле училища девушка перед зеркалом сперва поднимала правую бровь и опускала левую, а потом поднимала левую и опускала правую.

По лестнице, энергично постукивая каблучками сапог, спешила Александра Антоновна — художественный руководитель второго курса. В черном английском костюме, в белой кофточке, с подсиненными седыми, коротко подстриженными волосами, она вся была тщательно промытой, свежей и бодрой. Невозможно было подумать, что ей больше семидесяти, что вчера после просмотра ее курса кафедра заседала до двух ночи и что уснула она только в четыре часа. А сейчас было без пяти девять. Ее недоспавшие студенты вяло раздеваются в гардеробе, а некоторые опоздают или же вовсе не придут, и потом она обрушит на них свой гнев.

В училище сегодня сенсация. Известный режиссер привез с периферии воспитанницу детского дома, недавно окончившую школу. И ее (подумать только!) без экзаменов зачислили прямо на второй курс.

Все идут разглядывать новую студентку Люсю Бояркину. Ничего особенного нет в ее внешности: небольшая, вертлявенькая. Лицо похоже на лисью мордочку, зеленоватые глаза смотрят с грустной хитринкой. Волосы зачесаны назад и резиночкой высоко собраны в длинный, почти до талии, хвост, тоже смахивающий на лисий — рыжий, пушистый.

Разглядели и одежду: совсем не модное серенькое платье в талию, с черными пуговицами спереди; узконосые, сильно поношенные туфли; чулки — капрон, самые дешевые, и колечко на пальце с аквамариновым камнем. Очень красивое колечко.

Антон посмотрел на эту студентку и сказал однокурсникам:

— Ее приняли сразу на второй курс? Вполне законно! Она уже постигла то, чему безрезультатно учат наших девиц. Что говорили нам о моде на одной из первых лекций, вы помните? Говорили, что торопливо подхватывать моду — дурной тон. Мода должна отстояться. А вы? — обратился он к девушкам. — Бездумные челки, закрывающие самые выразительные и необходимые актрисам человеческие приметы: лоб, брови, глаза. Для мимики остаются лишь нос и рот. Этого слишком мало. Губы белые, как у утопленниц, жуткие, прямо-таки преступные глаза в черном окаймлении. Ну и мини-юбки, конечно! Предвидя это, великий Пушкин сказал: «Едва ль найти в России целой две пары стройных женских ног». Вот и выходит, что не для всех мини-юбки годятся…

Антон подошел к Люсе Бояркиной и назвал ей свою фамилию. Она улыбнулась, оживилась, чуть-чуть даже похорошела. Он отметил это мгновенное превращение, подумал: «Травести!..»

Мимо проходила преподавательница училища — шестидесятилетняя молодящаяся женщина, вся в янтарных украшениях: на шее бусы, на руке браслет, в ушах серьги.

— Ой! — сказала она, останавливаясь и протягивая указательный палец с большим янтарным перстнем в направлении Люси Бояркиной. За сорок с лишним лет сценической деятельности она привыкла играть и в жизни. — Милочка моя, из вас выйдет отличный мальчик. Вы с какого курса?

— Со второго, — растерянно сказала Люся.

— Да. Травести, — вслух произнес Антон и, окончательно разочаровавшись в новой студентке, пошел в аудиторию.

— Я сейчас договорюсь с вашим руководителем, милочка, и попросим вас вечером сыграть в спектакле четвертого курса. У нас заболела исполнительница. Сущий пустячок сыграть. Не волнуйтесь. Ваше имя и фамилия? Отлично.

Она удачно сделала приветливое лицо. Затем так же удачно сделала приветливую улыбку. Антон крикнул:

— Судьба, Люся! Счастливая звезда! Не успела вступить в училище — и сразу дебют!

Дебют состоялся в тот же вечер. И без репетиции. Режиссер, та самая молодящаяся женщина, наскоро объяснила Люсе ее роль мальчишки-газетчика на баррикадах Парижа. Она должна была пробежать по сцене, затем залезть на бочку, перевернутую кверху днищем, и, стоя на ней, размахивать газетами, подавая условный сигнал.

Хоть роль и незначительная, но это был первый в жизни выход на настоящую сцену, и Люся волновалась.

Потом она часто вспоминала эти незабываемые минуты. Неповторимый запах сцены, прохлада ее, приглушенный шум зрительного зала, его слепящая темнота и свет на сцене от прожекторов и огней рампы.

С трепещущим сердцем пробежала она по сцене и направилась в глубину ее, к бочке. Но бочки не оказалось. Люся растерянно оглянулась и сделала второй полукруг. Но бочка не появилась. Тогда Люся остановилась и стала размахивать газетой. А в это время за сценой молодящаяся женщина, опершись локтем о сваленные декорации и картинно подперев висок указательным пальцем с тяжелым янтарным перстнем, распекала рабочего сцены за упущение.

Рабочим сцены в училище была тетя Настя — молодая, ширококостная женщина, белолицая и румяная.

— Я что? Я туда-сюда! Голова аж кругом идет! — невразумительно оправдывалась она. — Закрутят ведь эти аскариды, до сотрясения мозгов закрутят!

— Ну зачем так? — брезгливо морщилась молодящаяся женщина. — Аскариды! Это же почти нецензурно!

— Милочка! Благодарю за находчивость, — обратилась она к Люсе, которая с пылающим лицом появилась за кулисами. — В следующей сцене вы выходите вместе с толпой и стоите первая, у самой рампы. Вдали появляются всадники на конях. Все смотрят туда, в их сторону. И вы смотрите, прикрываясь ладонью от солнца. Вот так. — И она, блеснув перстнем и браслетом, показала рукой, как нужно прикрываться от солнца.

Выйти на сцену с другими актерами оказалось гораздо легче, чем одной. И Люся совсем почти не волновалась. Она стояла вполоборота, самая первая, ладонью защищая глаза от воображаемого солнца и напряженно вглядываясь в лицо молодого человека, сидящего с левого края в шестом ряду. Позади Люси кто-то говорил громким, сдавленным от волнения голосом:

— Видите — они скачут! Все ближе и ближе!

И вдруг в этот напряженный момент в разных концах зала послышался смех.

Люся не удержалась и оглянулась.

Все актеры, стоявшие сзади, за ней, напряженно глядели в противоположную сторону. Оказывается, воображаемые всадники появились именно там.

Занавес опустился.

— Эх ты, малютка! — со вздохом сказал четверокурсник, играющий главного революционера.

— Ну ничего, ничего, милочка! — утешала Люсю молодящаяся дама, забывшая объяснить ей, в какую именно сторону должен был смотреть мальчишка-газетчик.

Огорчение вскоре забылось. Люся шла из училища и смеялась, вспоминая поиски несуществующей бочки и то, как старательно она разглядывала молодого человека в зрительном зале, когда все актеры смотрели в противоположную сторону.