Ночевала тучка золотая…

Агния Кузнецова, 1970

«Они ехали в метро, в троллейбусе, шли какими-то переулками. Она ничего не замечала, кроме Фридриха. – Ты представляешь, где мы? – с улыбкой наконец спросил он. – Нет. Я совершенно запуталась. И удивляюсь, как ты хорошо ориентируешься в Москве. – О! Я достаточно изучил этот путь. Они вошли в покосившиеся ворота. Облупившиеся стены старых домов окружали двор с четырех сторон. Фридрих пошел вперед. Соня едва поспевала за ним. Он остановился около двери, притронулся к ней рукой, не позвонил, не постучал, а просто притронулся, и она открылась. В дверях стоял Людвиг. Потом Соня смутно припоминала, что случилось. Ее сразу же охватил панический страх, сразу же, как только она увидела холодные глаза Людвига. Фридрих втолкнул ее в прихожую, и дверь позади ее бесшумно закрылась. – Если пикнешь… – на чисто русском языке прохрипел Людвиг, показывая острое лезвие. Почти теряя сознание, Соня лязгнула зубами и ошалело подняла кверху руки. Ее втолкнули в комнату. Фридрих торопливо схватил ее сумочку, стал вытаскивать деньги. А Людвиг в это время снимал с нее шубку. – Часы. Кольцо не забудь, – сквозь зубы процедил Фридрих, не отрываясь от сумочки. …»

1

Антон Веселый свернул в переулок, где помещалось театральное училище, но путь ему преградила плотная толпа молодежи. Толпа шумела, кричала, прорываясь в глубь переулка. Задние нажимали, а передние взывали к их совести: «Тише! Задавите!»

Работая локтями, Антон попытался втереться в толпу.

— Ты куда, птенец?

— Так двину, что в забор влипнешь!

— Я в училище… на первый тур… — стал объяснять Антон.

— А мы куда? В магазин за бубликами? — огрызнулся красавец парень и действительно двинул Антона так, что он хоть в забор и не влип, но выскочил на середину тротуара и чуть не сшиб с ног выходившую из ворот девушку.

— Сумасшедший, — спокойно сказала она, отступая. Увидев гудящую в переулке толпу, она улыбнулась и понимающе взглянула на Антона.

«Не глаза, а фонарики…» — про себя отметил Антон. Ему представился темный фон сцены, а на нем сверкают и качаются два горящих веселых фонарика.

— На первый тур? — спросила она. Фонарики прошлись по щуплой фигурке Антона, по его черным волосам, унылыми прядями свисавшим на лоб. Потом они встретились с испуганными, раскосыми глазами Антона, чуть-чуть припухшими, словно бы от бессонницы.

Девушка взяла Антона за руку и повела во двор, из которого только что вышла.

— Дитя мое, — с покровительственной улыбкой сказала она и кивнула на маленькую калитку в глубине двора, — войдешь туда и по черному ходу — в училище. Понял? Там по коридору и наверх пред светлые очи комиссии. Ну, ни пуха тебе, ни пера!

— К черту! — воскликнул Антон и помчался к заветной калитке.

А Нонна Соловьева смотрела ему вслед и вспоминала, как год назад она вот так же мчалась к спасительной калитке, чтобы через нее попасть на первый тур, потому что проникнуть в училище обычным путем, через парадную дверь, было, как и теперь, невозможно.

Семьдесят абитуриентов на одно место! На двадцать мест тысяча четыреста человек, и все они — здесь, в переулке. Как отобрать из них двадцать (всего только двадцать!) и не ошибиться?..

Рост, ноги, голос, темперамент и даже прикус — все надо учесть. Но главное, есть ли «от бога»? А то, что «от бога», иногда так глубоко запрятано, так закрыто, что и не разглядишь сразу.

Она читала тогда стихотворение «Ночевала тучка золотая…». Было в нем грустное очарование ее собственной первой любви… Она тревожно предчувствовала, что любовь эта, подобно золотой тучке, исчезнет, оставив незабываемый след. Была в этом стихотворении грусть о короткой и неповторимой юности. Еще чудилась Нонне в стихах тоска по друзьям детства, уже потерянным на всю жизнь. И мучительные воспоминания о рано умерших родителях пробуждали эти стихи. И Москву, любимый свой город, видела Нонна в могучем утесе, погрузившемся в прекрасную лазурную даль, по которой бродят золотые тучки…

Вот уже целый год размышляет Нонна о том, есть ли у нее «от бога» или она, как многие, как большинство, просто-напросто успешно осваивает школу Станиславского…

Нонна снова вышла в переулок и, уже не обращая внимания на толпу абитуриентов, направилась к автобусной остановке.

В автобусе она вспомнила смешного мальчишку, которого через двор провела на конкурс, и улыбнулась. Улыбнулась, глядя на какого-то парня и не замечая его. Но он многозначительно ухмыльнулся и на остановке около киностудии выпрыгнул следом за ней. Попробовал было сказать пошленький комплимент… Но она столь блестяще разыграла сцену презрения, что он, обескураженный, оробевший, поплелся назад к остановке.

А Нонна, тоже вдруг оробевшая, вошла во двор киностудии, где должны были делать пробу, увы, уже четвертую в этом году.

«Не везет, — думала она, — то проба получается плохая, то отменяется фильм, то назначается новый режиссер и заменяет актеров». А уверенность в том, что она актриса именно кино, а не театра, ее не покидает. Вот не везет, и только!

Нонна убеждена, что будущность актера зависит только от одного: повезет ему или нет. Сложатся ли обстоятельства так, что на пути окажется т о т с а м ы й режиссер, и будет ли предложена т а с а м а я роль… Она верила в судьбу, только в судьбу.

Но вот Нонна уже на втором курсе, а звезда ее еще не взошла. И взойдет ли когда-нибудь? Все чаще и чаще она теряет уверенность в этом. В училище ее не отличают от других студентов, в киностудиях ролей не дают.

Она сидела перед зеркалом в студии, и гример — женщина неопределенного возраста, сама искусно загримированная, — говорила, ни на минуту не умолкая, о том, что стихия восстает против покорения ее человеком, поэтому в мире наводнения, ураганы, ливни, морозы…

Наложив тон, она замолчала.

Режиссер, которого все звали Игорем, в стандартной замшевой курточке, сказал, прищуривая глаза и разглядывая лицо Нонны:

— Тон сделайте слабее. Слишком большие глаза получились. Они у нее и без того…

Гримерша принялась переделывать лицо Нонны и снова заверещала, теперь уже, наоборот, о величии человека в покорении стихии.

Перед аппаратом, освещенная юпитерами, задыхаясь от жары, Нонна репетировала роль девушки-партизанки. Ей казалось, что режиссер и оператор остались довольны.

Выходя из студии, она неожиданно столкнулась с тем самым мальчишкой, которому указала путь через двор. Она даже испугалась. Ей показалось, что он появился в ее воображении.

— Прочел прозу, стихи, басню. Как прочел — не понял от волнения. Контроль потерял… — сообщил он Нонне.

— А… что ты тут?

— Да так! — отмахнулся мальчишка.

— А ты?

— Да так! — передразнила его Нонна.

Они вышли на улицу.

— Ух ты! Хорошо-то как! — Он воздел руки к небу. И чистое небо с краем, освещенным солнцем, и провода над головой, на которых сидели галки, он мысленно перенес на сцену. — Да, кстати, я — Антон Веселый, а ты?

— Я — Нонна Угрюмая.

— Нет, я же серьезно.

— Ну, тогда Соловьева.

— А почему не Фонарикова? — разочарованно протянул Антон.

Нонна не поняла и пожала плечами.

Вечер и в самом деле был удивительный. Солнце кидало на землю свой добрый прощальный взгляд. И все — тротуары, дома, макушки деревьев — розовело, загоралось, оживало под этим взглядом.

— Недаром молились и поклонялись светилу в древние времена! — воскликнул Антон, блаженно хмурясь и даже хорошея под солнечными лучами.

Несколько километров они прошли пешком, взахлеб рассказывая друг другу о себе. А потом сели в троллейбус и поехали к Нонне домой.

В тот вечер у Соловьевых Антон познакомился с девяностолетней бабушкой Нонны, в прошлом известной балериной.

Бабушка пришла поглядеть на гостя, одержимая любопытством старого человека, запертого в четырех стенах. Она долго шла от своего кресла до комнаты Нонны, с трудом передвигая больные ноги в клетчатых туфлях. Когда бабушка появилась в дверях — старая-престарая, маленькая и сгорбленная, — Антон вскочил в растерянности.

Она величаво протянула ему сухую руку, с гордостью сказала:

— Марфа Миронова. — И с капризной придирчивостью спросила: — Надеюсь, молодой человек видел меня на сцене?

Ему было всего девятнадцать. Видеть ее он не мог. Он читал о ней книги. Знал из них о ее необычайной красоте и таланте, в свое время потрясавшем людей.

Бабушка медленно повернулась и поплелась назад к своему креслу. В этом кресле она дремала целыми днями… Иногда она смотрела на свои старческие ноги, и ей чудились крепкие стройные ножки в бледно-розовых балетках на пуантах. Разглядывала сморщенные руки свои, и ей казалось, что они вот-вот начнут трепетать крыльями «умирающего лебедя»…

Она вспоминала свое прошлое уже без волнения, будто не о себе вспоминала, а о ком-то другом, постороннем.

За бабушкой ухаживала женщина, тоже старая, но еще бодрая. Когда-то она была билетершей в Большом театре. Она называла себя компаньонкой и гордилась тем, что была свидетельницей былой бабушкиной славы.

А больше у Нонны никого не было. Отец и мать умерли, когда ей едва исполнилось три года.

Впрочем, была еще тетка, сестра отца. Но она давным-давно, еще до второй мировой войны, вышла замуж за немца и уехала в Мюнхен. С тех пор даже слухов о ней не было…

Нонна узнала, что Антон приехал в Москву из Сибири и держит экзамены на режиссерский факультет.

С первого взгляда Антон показался ей необычным. Это впечатление не исчезло и после целого вечера, проведенного вместе, не исчезло и через год. Антон действительно был человеком своеобразным, со своим «царем в голове».

Нонна любила преувеличивать. Поэтому она сразу решила, что Антон гениален. Так она и представляла его своим однокурсникам и знакомым.

Он оказался среди немногих счастливчиков: его приняли в училище.

— Повезло! — сказала Нонна.

Антон не согласился. Он считал, что родился на свет режиссером. Его не могли не принять!..