Души. Сказ 2

Кристина Владимировна Тарасова, 2021

Вторая часть книжного цикла "Сказания Монастыря". Война непримиримых душ продолжается. Чуждые и безумные или простившие и отпустившие грехи? Послушница и Хозяин оказываются заперты в душном Монастыре и тесной компании друг друга, и тогда Луна выказывает желание стать женой любого из приближённых Отцу Богов. Осмелится ли мужчина отказаться от небезразличной ему вновь? И чем можно излечить израненное сердце?

Спаситель

Ко лбу её прилипает сырая ткань. По месту ушиба — синхронно с испариной пота — скатывается соленая капля. Я смахиваю её указательным пальцем и задерживаюсь у полуоткрытых губ. Мне всё ещё неясно, отчего я вызвался на погибель с её именем. Следовало оставить всё как есть…

И вот она открывает глаза. Испуганные, добрые. Девочка спешит подняться, спешит осмотреться; я тяжестью руки припадаю на её руку и полным спокойствия голосом велю не торопиться.

— Что случилось? — обеспокоенно спрашивает Луна.

Не помнит…

Говорит, в какой-то момент всё происходящее перестало существовать; окатил тягучий полудрём. Говорит пространно, дико. Отвечаю, что девочка потеряла сознание, незамысловато улыбаюсь и спрашиваю у хмурого лица:

— Не решила ли ты, что я оставлю тебя?

— До сих пор не верится, — созвучно с мыслями напевает девочка и поднимается, скидывая бледные ноги с дивана; те разрезают подол длинной юбки притворно синего цвета и вязнут в ворсе ковра.

Девочка смотрит на пол, смотрит по сторонам, вглядывается в книжные стеллажи и картины, вглядывается в резную скучную мебель.

— Должно быть, ты решил разыграть меня? — спрашивает она.

Поправляю завинченные у висков волосы (от влаги) и, ступив ближе, обхватываю лицо руками. Мне следует приглядеться к тому, на что я пошёл. Следует рассмотреть её. Пугается, притупляет взор. Очевидно…

–…ты…я дома, правильно? — непонимающе продолжает девочка. — У тебя дома?

— У нас. Добро пожаловать домой, Луна.

Она пытается уловить подвох, выхватить притворство. Нельзя быть благосклонным на своей территории, когда объявляется чужак, так она думает. И у девочки есть тысяча оснований не верить ни единому слову. Вижу во взгляде неясную черту; скрученные опасение и тревогу, мимолётные радость и искру.

— Я боялась. И боюсь сейчас, — наспех признаётся девочка.

— Чего ты боишься? — спрашиваю я.

— Оказаться рядом с монстром.

— Иногда называют и так, — утвердительно качаю головой. — Значит, меня ты боишься?

— Тебя… — голос её чертыхается, — …я ждала. — Крутит лицом и оттого ласковым, нежным-нежным румянцем лобызает мои сухие руки. — Может, это неправильно, но тебя я хотела увидеть. Не могу объяснить.

Может ли то быть правдой? Век научил не верить никому — в особенности милым лицам и ясным глазам. Однако…стоит ли мне принять сказанное ею за правду…? Для чего девочке — юной и своенравной — играть на чувствах?

Или только юные и своенравные играют на них?

— Прости, — роняет девочка и отходит; руки падают.

— Не за что извиняться, — улыбаюсь я. — Теперь ты моя супруга. Тебе всё дозволено.

От Луны пахнет мылом и свежей одеждой. Ткань платья стала дороже, фасон интересней, цвет глубже.

— Озвучь свои мысли. Тревожное лицо добавляет тревоги мне, — говорю я и указываю на окна, предлагаю подойти к ним и пригреться — погода отличная, располагающая. Дом пылает, стёкла — угли.

Девочка мягкой поступью переносит себя к бордовой гардине, отодвигает её и ловит — нашло! — вмиг ударившее солнце. Жмурится, прилипает к стеклу, вглядывается. Чуть поодаль — зелень, много. Глаза у неё на свету — светлый циан, можно добровольно нырнуть и там и остаться.

А девочка рассказывает, что всё это время выедала себя мыслями, потому что ничего ей известно не было, молчание провожало до последней монастырской минуты, дорогу опечатывали то злость, то очарование, то грузность, то надежда.

— Я хотела тебя видеть, правда, — признаётся она. — Но каждый раз разоряла эти мысли о сказанное тобой однажды и сказанное о тебе единожды — ты не женат и жена тебе не нужна.

— Она всё ещё не нужна мне, — отвечаю я.

Острый взгляд, окаймлённый длинными ресницами, перцем бросается в лицо. Боевые очертания принимает лебединая осанка. Неужели чьё-то самолюбие оказалось тронуто?

— Представь себе, — простодушно выпалил я и развёл плечами. А самоуверенная (откуда в ней это?) бросила:

— Но нужна я, а потому ты сделал то, что сделал.

Решаю не разбивать горделивые выводы о причину действительную, потому что ответ её мне понравился больше, нежели обстоятельства.

— Согласись? — поддёрнула Луна.

Я кивнул. С тебя достаточно, девочка. Прекрати смешить. И Луна потопила улыбку в глубоком взгляде. Только она одна из всех послушниц могла так смотреть (да и не была послушницей вовсе; сколько в её рассудительности, прыткости и красоте непослушания?).

— Лучше скажи, — начинаю я. — Что тебе нравится во мне?

На месте рта вырисовывается прямая линия.

— А ты оптимистично настроен! — играется девочка.

— Да, — соглашаюсь. — Я вижу. Можешь не лукавить и не отшучиваться. Иначе быть не может, я всё вижу.

Не признаюсь, что ответ сыграет на нашей с ней связи: на моём отношении к ней и степени доверия вообще, на её положении в доме и свободе передвижения, на её открываемых возможностях и моей благосклонности.

— Твоя отчуждённость, — немедля признаётся. — От мира, от людей, от самого себя.

Девичье личико вновь расслабляется. Озёрные глаза — некогда влипавшие в смолу — тонут в схожих водах.

— Твоё мышление — независимое, устойчивое и настойчивое, — продолжает она. — И твоё отношение ко мне — ведь я не боюсь.

Довольно киваю, обдумывая сказанное. Компаньонка из неё могла получиться пригожая. Собираюсь отступить, но девочка одаривает меня рвением и прыткостью и с нескрываемым в голосе интересом восклицает:

— Твоя очередь! — И обнимает саму себя: ладони прилипают к локтям. — Что тебе нравится во мне?

— А ты оптимистична настроена.

Схоже кивает.

— Твой характер, — отвечаю я, — ибо ты сильна и добра.

Не верит и потому хмурится. Должно быть, считает себя иной…но я вижу открытую миру душу и горячее сердце.

— Твоя улыбка — по поводу и без.

Тогда Луна одаривает меня упомянутой: уголки коралловых губ поднимаются.

— И твои волосы.

— Волосы?

Единственное, о чём она переспрашивает. Женщины…

— Как небо в самую тёмную из ночей, — объясняю я и вглядываюсь в бесконечное полотно густых нитей за её спиной; пряди у лица собраны в крохотные косы, что добавляет очарования узкому личику. — Ладно, жена, хватит любезностей. — Осекается. — Ты подходишь мне.

— Вот как? — рокочет растерянный вмиг голосок. — А ты собирался вернуть меня по гарантийному талону?

— Как вернуть?

Глаза её падают в ворс ковра. Еле слышно:

— Так говорил Отец…

— Мне не нужна жена, Луна, но быть с тобою я согласен. Твой — сам себя не понимающий — хозяин не видит, что делает, что рушит, что уничтожает…и потому я хочу вмешаться.

Кажется, Луна не готова ни к единому слову (не такого содержания уж точно), но я продолжаю:

— Он — то ясно — пытается удержать тебя: вопреки твоему желанию и унижая твои чувства (да, я помню, что ты сказала о нём в день знакомства). Он хочет быть с тобой, не будучи с тобой; чтобы ты была рядом, но не с ним — парадоксально, правда? Мне же не нужна жена и никого в её лице я не представляю — ни единую из женщин; однако вступиться считаю должным.

Луна очаровательно хлопает ресницами.

— Я выкупил тебя, и, надеюсь, союз себя оправдает. Ты не будешь вольна, но будешь свободна. Ты не обязана нести потомство. Ты не должна декорацией скользит со мной на вечера и встречи. Поглядывай за слугами, когда меня не будет в поместье — это большая из плат, о которой я могу просить за пребывание здесь. Радуй глаз садовым деревьям. А если серьезно: просто уважай этот дом и принадлежность к клану, ведь отныне имя твоё вписано в историю. Условия тебя устраивают? Ты согласна?

И девочка — с протяжным вздохом — выдаёт лаконичное «согласна».

— Спасибо тебе, — говорит Луна.

Однако благодарить её должен буду я — за спасение, за открытия, за эмоции, за врачевание, за отдушину.

Вскользь девочка упоминает, что с выходом из Монастыря ощутила расправленные (некогда скованные) плечи и свободное (несмотря на взаимозаменяемый один другим плен) дыхание. А я спешу поделиться, что женой она стала в день торгов (к чему лишние дни тоски?).

— В момент отъезда из Монастыря ты попросту приблизилась ко мне. Свобода должна была настигнуть в вечер с благими, относительно, вестями.

— Никаких благих вестей не было, — признаётся Луна. — Хозяин Монастыря ничего мне не говорил и говорить отказывался. Тянул. А Мамочка сказала, что никакие торги никто не устраивал. Как это понимать?

— Так и понимать. Обдурил и Ману, и тебя, и едва не обдурил меня (но об этом позже). Неизвестность, она — причина войн: и внешних, и внутренних.

Ян — будь неладен — поиздевался напоследок: утомил и распял; и тому могла быть одна причина — Луна сказала, что не желает видеть его чёртову физиономию.

— То есть, — заключаю следом, — находиться здесь ты рада.

— Более чем. — И Луна отчего-то смущённо улыбается. Её детским повадкам стоило радоваться и умиляться, ибо вот она — не тронутая миром и другими сердцами — женщина, которую можно воспитать на свой лад. А воспитание мне хотелось дать (надо же!) достойное.

Провожаю чудесный — ласкающий взор — стан до спален и показываю соседствующую с моей дверь. Луна удивляется. Кажется, песни Хозяина Монастыря заставили её представить себя в кровати с неизвестным мужем. Могу только вообразить, какое волнение поражало девочку весь путь, если имя моё ей названо не было; она приготовилась вкусить все радости и горечи (а первое, к слову, являлось просто меньшим проявлением и объёмом второго) семейной жизни.

— Ты не раба, — говорю я. — И спать ни с кем по принуждению не должна. Отвыкай так думать. — Махнул рукой. — Слуги подготовили комнату. Хочешь, называйся гостьей. О всех своих нуждах сообщай.

И я оставляю её возле комнаты, приглашая через несколько минут на полуденный чай. Так она знакомится с многовековыми традициями дома. И со мной.