Раскольники

Константин Шахматский

Российская Империя, 1854 год. Чиновник особых поручений при канцелярии Вятского губернатора Михаил Салтыков расследует дело сарапульских старообрядцев, подозреваемых в шпионаже в пользу враждебных государств Турции и Австро-Венгрии. Не жалея сил, сыщик стремится завершить порученное ему дело, дабы заслужить прощение Государя Императора и освободиться из ненавистной ссылки.

глава первая

конец сентября 1854 года. кабинет управляющего III Отделением Дубельта

— Поздно уже, голубчик, — проворчал генерал-лейтенант, — Ужели срочно так?

— Да, Ваше превосходительство, — согнулся в три погибели адъютант, — Чрезвычайные обстоятельства. Курьера нашего, с секретным грузом, нашли убитым на Рогожском кладбище.

— Когда?! — приподнял голову генерал.

— Второго дня, утром.

— А груз?

— Исчез.

Леонтий Васильевич протер глаза и протяжно зевнул. Почтенный возраст давал о себе знать. Раньше от такого известия сон как рукой сняло. Теперь же без чашечки кофия не обойтись.

— Поставь-ка, брат, чайничек, — тихо проговорил Дубельт.

Поднявшись с кушетки, Его превосходительство перешел к рабочему столу и тяжело опустился в роскошное кресло с орлами. Стрелки часов, стоявших перед ним, показывали четверть первого.

— И долго я спал, Владимир Андреевич?

— Часа два. Как от патриарха Филарета вернулись, так и сморило вас, — отвечал подполковник.

— Да черт меня дернул церковного винца пригубить. Да и Его Святейшество — тоже хорош, — наклюкался в зюзю.

— Ну и как? Вопросик уладили?

— Да, слава Богу.

— А вот и чайничек.

Владиславлев поставил на краешек стола серебряный поднос с приборами.

— Позволите?

Налив начальнику штаба кофию, адъютант присел на стул рядышком. Леонтий Васильевич взял двумя пальцами горячую чашку, подул в нее, и сделал первый осторожный глоток.

— Сагтынский знает? Он у нас агентами командует.

— Да.

— А кто еще, кроме московской полиции, в курсе?

— Никто, пожалуй. Агент без документов был.

— Х-м, откуда, вообще, известие? Операция секретная.

— Трактирщик с Московской дороги донес. Подозрительные личности расплачивались золотыми дукатами.

Дубельт поморщился:

— Значит, сами разбойники не знали, кого грабили. Наугад действовали. Это хорошо.

— Возможно, Ваше превосходительство.

Адъютант Владиславлев старался не иметь своего мнения, и за долгие года службы научился угадывать настроение хозяина.

Леонтий Васильевич сделал еще глоток.

— Мы трех курьеров отправляли. Как другие двое, от них есть известия?

— Да. Секретные наблюдатели докладывали о прохождении ими контрольных пунктов.

— Отлично, отлично, — промурлыкал Дубельт, — Значит все в порядке, скоро сами отрапортуются.

— Да, до границы путь не близкий.

Генерал поставил чашку на стол.

— Эх! А все Мейендорф виноват! Вот не заартачился бы, дипломатической почтой дукаты отправили… И не стали бы такую грандиозную операцию городить: из Петербурга в Москву, к старообрядцам; из Москвы в Австро-Венгрию.

— Да… уж, — вставил адъютант, — маршруты весьма громоздкие.

— И не говори, голубчик. Такие неприятности. Наш-то Государь в Восточном вопросе непреклонен, что поделаешь.

Генерал покрутил пальцем у виска.

— Но, ничего. Сдается мне, поменяет Государь посланника. Назначит кого посговорчивей.

— Кого же?

Его превосходительство фыркнул:

— Горчакова, разумеется. Он давно в Германском супчике варится. Сейчас в Вене посольством командует, обеими руками за сердечную дружбу с Австрийской империей. Отличная ширма.

— Согласится ли?

— А куда он денется! — усмехнулся Леонтий Васильевич.

Старый жандарм окинул довольным взором бесчисленные полки с толстенными фолиантами. В его обширном архиве были дела на каждого.

— Да, — спохватился Дубельт, — И передайте Сагтынскому: пусть отправит кого в первопрестольную. Пусть узнает подробности.

Октябрь 1854 года. Вятка

— Наконец-то я дома! — выкрикнул Салтыков, ступая в гостиную, — Платон, ну где мои вещи?!

Согнувшись под тяжестью чемоданов, в комнате появился слуга: еще крепкий старик с кудрявой и седой шевелюрой, аккуратно подстриженными бакенбардами.

— А где второй бездельник? Гришка где?

— Не знаю. Три дня уж нет его.

— Запил, подлая натура? — чиновник расстегнул пальто.

Старик неопределенно хмыкнул:

— Может и запил. Караулить мне его, что ли…

— Ну-ну, давай скорее, — скомандовал барин и плюхнулся на маленький диван у стены, — Совсем обессилел, старый хрыч! Али спал весь день, каналья? Не ждал хозяина-то?

— Ждал — ждал, — с готовностью отвечал Платон.

— То я не вижу, — усмехнулся Салтыков, разматывая кашне, — Лучше печь затопи, холодно здесь! И вина дай, замерз я в дороге… Живо!

Старик поставил чемоданы посередь комнаты и зашаркал в кухню. Через минуту возвернулся с графинчиком и рюмочкой на подносе.

— Пожалуйте, Михал Евграфыч.

Барин замахнул первую рюмку и налил вторую.

— Ну, как тут без меня? Приходил кто, почта была ли?

— И пошта была и письмо, — затараторил Платон, принявшись стаскивать с хозяина сапоги, — Второго дня Тиховидов приходил. Спрашивал, не оставляли ли вы для него денег за проигранную партию.

— А ты что? — изумился Салтыков.

— Так я и сказывал, как велено было, что вас еще нету, не приехали.

— Правильно сказывал, молодец, — кивал Михаил, — А еще?

— Ну,…барышня была. Тоже вас спрашивала.

— Какая барышня?

— Почем я знаю.

— Фамилию сказывала? Да по какому делу?

— Сказывала, но разве ж я запомню. Помню только, что вся из себя, фифа.

— Дурак ты старый. Хоть бы записал.

Платон закончил разувать хозяина, и тот с удовольствием взгромоздил ноги на подставленную банкетку.

— Ладно, хватит. Дай мне письмо и в кухню ступай, приготовь чего-нибудь.

Михаил держал перед собою конверт, медля, однако, с прочтением. Так он устал от командировки, что сил нет…

И эта проклятая поездка через Разбойный бор по пути из Глазова, жуткого и промозглого городишки! До того жуткого, что не описать. А еще кучер, будь он не ладен. Мало того, что замешкал с лошадьми, отчего пришлось ехать ночью, так весь перегон потчевал байками о разбойниках, коими наполнены были здешние места издревле. И что самое страшное, — утверждал пройдоха, — большинство лихоимцев этих из местных, значится, из крестьян! И что ты говоришь? — отзывался Салтыков, стараясь не выдавать страха. Да, вашвысбродь! — настаивал кучер, — И днем можно запросто любого из них в какой-нибудь деревне встретить. Да он еще и поздоровается с тобою, ежели навеселе: Здрасьте, мол, Емельян Макарыч, наше вам с кисточкой! Ну а ежели в лесу встретишь, да еще ночью: и глазом не моргнет, — ножом по горлу, аль дубиной по башке. Вот как! Интересно! — восклицал Салтыков, — И почему же их не арестовывают, ежели каждого в лицо знают? Ямщик усмехался и отвечал с издевкою: Так жить-то, всем хочется! Ну да, ну да, — вслух размышлял Салтыков, — Коль по-твоему рассуждать, то дорога, — она всегда прокормит. Денежку наскреб, глядишь, и до следующей весны дотянул. Верно! — кивал ямщик, — Взять, хочь, меня. Не от хорошей жизни на вольных поштах¹ промышляю.

Мужик замолчал, то ли выглядывая в полутьмах дорогу, то ли размышляя, не сболтнул ли чего лишнего. Мимо пролетали прямые, как корабельные мачты, сосны; разлапистые ели раскачивали на ветру пушистые ветви.

— А вы обратили внимание, вашвысбродь, как в наших краях дорога ухожена? — снова говорил мужик. Обратил, — отвечал Салтыков, смущаясь. То-то и оно! Наши двадцать верст завсегда в порядке. Мы всей деревней ходим, повинность отрабатываем. Что мужики, что бабы, что дети малые: колышки вбиваем, отводы для воды окапываем, настил, где надо, подновлям — все честь по чести. Не хочешь ли ты сказать, — усмехался под шубой чиновник, — что по своей воле ходите,…и никто вас палкою не гонит? Нет, — на чистом глазу отвечал ямщик, — не в жизнь такого не было! Ну-ну, — думал тогда Салтыков, — те же самые разбойники, наверное, и гонят, чтобы проезжих заманивать.

Естественно, его высокоблагородие не верил ни единому слову извозчика.

Когда в комнатах стало тепло, Салтыков наконец-то разделся. Конечно, пурпурного цвета халат с заплатами на локтях и синие брюки с лампасами выглядели не comme il faut², однако в них Михаил чувствовал себя комфортно и по-домашнему.

Теперь он ласково произнес, обращаясь к нерасторопному камердинеру:

— Ладно, старый хрыч. Поди-ка сюда. Что я тебе привез.

— Что? — выглянул из кухни слуга (Михаил Евграфович не часто баловал его подарками).

Барин достал из чемодана маленькую коробочку и протянул мажордому:

— На-ка вот, глянь!

Платон осторожно принял из рук хозяина жестяную коробку и принялся открывать ее дрожащими пальцами. Кое-как управившись с крышкою, слуга обнаружил внутри швейную иглу, и в его слезящихся стариковских глазах застыл немой вопрос: мол, что это? и зачем?

— Аглицкая, — пояснил Салтыков.

Платон фыркнул, раздосадованный.

— Глянь, какое у нее ушко широкое, — продолжал расписывать Михаил, — Это для того, чтобы ты своими незрячими глазищами мог без труда вдеть в нее нитку. Да и сама игла, обрати внимание, не прямая, а специально так изогнута. И сей изгиб назначен для того, чтобы твои дырявые пальцы ее держать могли, а не роняли бы на пол, чтобы по два часа искать… Понял?

— И на что она? — выдавил Платон.

— Будешь мне исподнее штопать, вот что! На новое белье сейчас денег нет. Я вон, давеча, так перед одною мамзелькою опозорился, что вспоминать совестно!

— Как это? — хмыкнул старик, — Где?

— Да, — махнул рукою чиновник, — в одной гостинице. Там, в Глазове еще. Брюки, представляешь, снял, гляжу, а на коленке-то — дырка! Благо, темно было, одна свеча над кроватью и горела.

— Так может и не заметила барышня? — хихикнул Платон.

— Может, — согласился чиновник, — Неудобно ей было мое исподнее разглядывать. Не по той, собственно, надобности, зашедши.

Хозяин и слуга посмеялись недолго, после чего Салтыков погнал старика обратно в кухню, напоминая об ужине:

— Тебе лишь бы языком чесать!

Интересно, — размышлял чиновник, пока камердинер убирал со стола остатки курицы, — что за барышня приходила? Ежели фифа, как говорил Платон, то он только одну такую знает, Катеньку. Хотя, то могла быть вовсе и не Катя, а Маша, к примеру.

Тот час мысли чиновника побежали в известном направлении. Все молодые и неженатые люди, тем паче вынужденные вести одинокий образ жизни, частенько забредают в те недалекие дебри, а бывает, и по нескольку раз на дню, стоит лишь узреть в фарваторе особу женскага полу. И настолько это направление заманчиво и привлекательно, что ежели вовремя не пресечь его, то и опомниться не успеешь, как через минуту другую заплутал, запутался, отдался на волю сладостным фантазиям…

Салтыков, подвязал распустившийся халат, прихватил графин вина, и с ногами плюхнулся на застеленную одеялом скрипучую кровать, — читать письмо.

Письмо было от маменьки. Писала она, что летом непременно будет ждать Михаила, в отпуск; жаловалась, что давно не получала известий от его брата Ильи; опять просила повлиять на остальных детей в разделении наследства; и так далее. В общем — скука.

***

На следующее утро, прибыв в правление что-то около 10-ти, Салтыков сел писать рапорт о проделанной ревизии в Глазове. Прочие рапорты он отправлял почтою, только лишь последним был вынужден задержаться. Поэтому писал нынче.

Ситуация складывалась не из легких: получалось так, что в уездном городе Глазове воровали все, кроме, пожалуй, городничего Виктора Фелициановича. Все, от исправника Ергина до начальника инвалидной команды Диденко или винного пристава Щетенева. И все свои изыскания чиновник теперь истово выкладывал на бумагу, никого не жалея, не задумываясь о последствиях.

Где-то посередине его прервали. В кабинет ворвался коллежский Лапников и со сбившимся придыханием сообщил некую новость, ибо знал, что она покажется Михаилу интересной. Чиновники, можно сказать, дружили, а иногда засиживались за картами, поэтому о причинах многих терзаний советника губернатора коллежский асессор был прекрасно осведомлен.

— Ты знаешь, — сходу выпалил он, — некий господин Пащенко назначен к нам управляющим палатой имуществ! Сам он здесь еще не появлялся, но достоверно известно, что карьеру начинал в Петербурге. Как и ты. И вообще, наши поговаривают, что сей господин имеет отношение к…

Лапников осекся.

— Нужели? — оторвался от рапорта Салтыков, — И как звать этого Пащенко?

— Константин Львович.

Салтыков покачал головой:

— Н-н-нет, не знаком… Но, ты-то откуда знаешь?

— Так все говорят… — развел руками проныра.

— Ах, да! — кивнул Михаил, продолжая работу, — Ладно. Сейчас некогда мне. Рапорт, вот, закончу, и сам к тебе зайду. Тогда и поговорим.

— Точно зайдешь?

— Точно-точно. А сейчас поди,…поди прочь. Не мешай.

Лапников вышел, а Салтыков на секунду задумался: Чиновник из Петербурга — значит есть общие знакомые. Ежели есть знакомые, значит могут дать рекомендации. Но что означает это двусмысленное «имеет отношение к»? Уж не масон ли? В любом случае, надобно самому расспросить Драверта и срочно писать в Петербург брату Дмитрию, — может он знает? Да, и сегодня же вечером — в клуб.

***

Вечером Салтыков отдыхал в благородном собрании на улице Спасской. Отдыхали, по обыкновению, за картами. Компания для игры подобралась подходящая: все тот же учитель гимназии Тиховидов, вожделевший партии накануне, сослуживцы Драверт и Федосеев…

Допивали последнюю мадейру из старых запасов клуба, а Тиховидов беспрестанно повторял, сокрушаясь прекращением поставок оной продукции:

— Вот, ведь, господа, какая напасть приключилась с этими заграничными виноградниками!

— Да что за напасть? — спрашивали его.

— А мучнистая роса! И ведь ничем ее, заразу, не выведешь.

— Так надобно купоросом ее, купоросом! — советовал кто-то.

— Нет уж, дудки! — не соглашался учитель, — Только серой, господа, исключительно серой!

— Тиховидов, — говорили ему, — Ну вам-то, голубчик, что с того. Ну, закончится мадера, — перейдем к хересу!

— Подумаешь, — кричал Тиховидов, — я и сейчас могу… перейти!

Игра, вопреки ожиданиям, не пошла. Поэтому Салтыков воспользовался первой же возможностью и увлек Драверта в угол, учиняя допрос.

— Я слышал, вам нового начальника назначили?

Станислав Иванович Драверт, правитель канцелярии, утвердительно кивнул:

— Да, ждем со дня на день.

Салтыков ухватил Драветра за верхнюю пуговицу:

— Ты мне про этого Пащенко расскажи. Что за человек, не знаешь ли?

— Да практически ничего. Знаем только, что лет десять назад значился управляющим палатой в Пензе. Но что-то там плохо кончилось и его перевели в Министерство без содержания.

— Н-да, маловато, — отступил Михаил.

— А тебе что? — Драверт поправил пуговицу, — У тебя, кажется, и без того, полно связей в Петербурге.

— Шутишь?! Моим связям теперь грош цена. Да и кому я нужен, кроме собственной матушки.

Станислав Иванович виновато потупился.

— Извини… Не хотел…

— Все прошлое, — фыркнул Салтыков, — Новые связи налаживать надо. А что, ежели Пащенко этот, приличным человеком окажется? Еще одно знакомство не помешает. Верно я говорю?

— Скоро увидим! — воскликнул с готовностью Драверт, — Как появится, я тебя сразу представлю, мне не трудно.

— Будь так любезен, — сквозь зубы процедил Салтыков.

Теперь уже Станислав Иванович ухватил младшего товарища за руку и поволок к выходу:

— Лучше пойдем ко мне, отужинаем. Игры все равно нет, а моя Анелла гуся обещала запечь.

Салтыков, поколебавшись для виду и пожаловавшись, что ему никак нельзя жирного, согласился. В гардеробе, насилу отбившись от пьяницы Тиховидова, господа оделись и вышли на улицу.

— Ну и погодка нынче, — поежился Драверт, — Слякоть одна.

— Гадкая погодка, — соглашался Салтыков, ища глазами извозчика.

— Пора тебе, брат, менять своего калабреза³ на что-нибудь подходящее, — усмехнулся Драверт, глядя как Салтыков натягивает шляпу по самые уши.

— А тебе свой картуз на вату подбить, — парировал Михаил.

Всю дорогу правитель канцелярии расспрашивал Салтыкова о прошедшей командировке. Потом читал собственное стихотворение и требовал от Михаила компетентного мнения. Потом допытывал, не написал ли он сам чего-нибудь новенького. Салтыков отвечал нехотя, через силу — зачастую Драверт был так невыносим, хоть плачь. В конце-концов коллежский асессор отделался отговоркою, что в последнее время не писал ничего стоящего, акромя донесений о вороватых исправниках.

— Да и вообще, пошло оно к черту, это писательство! — вконец разозлился Салтыков, — Никогда в жизни не притронусь боле к перу и чернилам, ежели не касается сие обязанностей по службе. Слышишь, брат, — никогда в жизни! Помяни мое слово!

— Как скажешь, Миша, — соглашался Станислав Иванович, похлопывая приятеля по плечу, — Сейчас приедем домой, покушаем, домашнего ликеру выпьем… Кстати, ты ликер любишь? Моя Анелла прекрасно готовит вишневый с косточками.

— Нет.

***

Вскоре, как Драверт и обещал, Салтыков был представлен новому управляющему палатой, и в тот же вечер приглашен к нему на обед. Ох уж эта странная вятская традиция обедать по вечерам!

Предположения чиновника оправдались: у них с Пащенко оказалось много общего, и существенная разница в возрасте не помешала общению. Мало того, жена Константина Львовича, — Мария Дмитриевна, — в молодые годы блистала в Александринском. Салтыков даже потрафил ей, сказавши, что кажется, видел ее в роли Финеллы.

— Да как вы можете помнить? — кокетничала Мария Дмитриевна, — Вы в то время, должно быть, совсем еще были дитя!

— Прекрасно помню! — отвечал, смеясь, Салтыков.

На самом деле, чтобы не прослыть невеждой, ему срочно пришлось вспоминать кое-что из либретто и пересказывать даме, ведь оперы Салтыков, к собственному стыду, не видал.

Ну а сам Пащенко имел то же пагубное пристрастие, что и его молодой коллега. Сразу после обеда приятели сели в вист. Салтыков сходу проиграл Константину Львовичу несколько партий и господам подали кофий. Тут же выяснилась и еще одна интересная подробность. Управляющий рассказал, как год назад разоблачал в Ярославской губернии секту раскольников и героически завершил дознание. В ответ Салтыков поделился некоторыми деталями своего нынешнего расследования по делу старообрядца Елчугина, и господа чиновники окончательно сблизились.

После третьей проигранной партии, Салтыков, как бы в шутку спросил:

— А нельзя ли, дражайший Константин Львович, устроить мой перевод в ваш департамент?

— А чем же вам свой не по нраву? — так же в шутку отвечал Пащенко.

— Да слишком уж хлопотно.

— Думаете, у нас по-другому будет?

— Нет, не думаю. Но по вашей линии у меня появится больше возможностей.

— Не знаю, не знаю, — качал головою Пащенко, — Ничего конкретного обещать не могу.

Салтыков приуныл: старый хрыч ломал его планы. Но Константин Львович, желая подсластить пилюлю, вымолвил:

— Ваше стремление похвально, ежели продиктовано благими намерениями. Я вот, к примеру, имею желание многое поменять в здешнем распорядке, потому как перед отъездом имел беседу с самим министром…

Салтыков вздохнул:

— Советуете и мне заняться тем же? Ну-у-у, я могу, конечно. Отчего бы и нет. Прикажете гербовые пуговицы на мундирах обратно поменять?! Извольте, перешьем!

Внимательно посмотрев на поникшего Салтыкова, Константин Львович сказал:

— Давайте-ка, Миша, вернемся к этому разговору несколько позже. Я осмотрюсь, освоюсь. Войду, так сказать, в должность….

— Непременно, — отвечал Салтыков, — Еще партию?

— А давайте! — махнул рукою Пащенко.

Дальнейшие партии выигрывал исключительно Салтыков, удовлетворенно покрякивая и, всякий раз, требуя реваншу.

Москва. Рогожский участок полиции

— Вот он, ваш покойничек, — сторож ткнул пальцем в лежащий на полу труп.

— Точно он?

Чиновник особых поручений Аверкиев неприязненно поморщился. Он не любил трупы. Даже побаивался.

— И что, он вот так неделю и лежит, на полу?

— Восьмой день, — уточнил штафирка, поднимая лампу повыше, — Водичкой холодненькой окатываем время от времени, и ничего, не жалуется.

Подобный цинизм от видавшего виды служителя был вполне объясним. Человечек склонился над мертвым телом и сунул лампу ему в лицо. Аверкиев утвердительно кивнул, давая понять, что осмотр закончен. Отступив в сторону, спросил провожатого:

— Никто, значит, не приходил за ним, не справлялся насчет личности?

— Нет. Кому он, бродяга, нужен. Документов при нем не было, — мужичок почесал под мышкой, потом закашлялся, — Его же сначала в Лефортово хотели везти, но там занято. Пришлось к нам в часть отправлять, для выяснения. Потом ждали дохтура…

Аверкиев, недослушав объяснений смотрителя, замахал перчаткою, дескать, пора бы наружу. Выскользнув с завидным проворством на улицу, коллежский асессор радостно глотнул свежего воздуха.

— У-уф!

Следом из подвала покойницкой поднялся и сам мужичок, в стеганой душегрейке поверх непонятного цвета рубище и подшитых валенках. Нагло уставившись на чиновника, протянул раскрытую ладонь.

— Значит, вскрытие уже делали? — спросил Аверкиев, не обращая внимания на понятный жест.

— Огнестрельное ранение в голову. Остальное в целости, — досадливо выдохнул человечек, — Что зря полосовать, и так ясно: пульнули в затылок, и вся любовь. Дохтур с ним, конечно, повозился, но что он там колдовал, мне не ведомо.

— Из револьвера стреляли?

— Может из револьвера. Пулю-то не нашли. Навылет прошла.

— Понятно, — хмыкнул чиновник, — И кроме одежды никаких предметов при нем не было?

— Этот вопрос не ко мне, ваша милость. Ко мне покойнички налегке попадают. Не обремененные, так сказать, излишним имуществом.

— Понятно, — повторил чиновник.

— Вот полежит еще недельку, схороним за казенный счет. А так…

Аверкиев достал из кармана монетку и сунул сторожу.

— Благодарствую, — пробормотал маленький человек, разглядывая медный гривенник, — А ведь с ним ведь еще одного старообрядца привозили, для допроса. Весь день держали, вечером только выпустили.

— Вот как?!

— Да-а. На извозчике уехал. Бородатый, как черт. А во рту зуб из золота.

— И как же ты впотьмах золото разглядел?

— Ругался он сильно, матом кричал.

— Старообрядец? ругался?

— Я таких слов и не слыхивал, — утвердительно закивал мужичок.

— Пристав допрашивал?

— Разумеется.

Квартира пристава располагалась здесь же: на территории полицейского участка в главном здании. Поднимаясь по деревянной лестнице, Аверкиев вспомнил, что никаких документов, подтверждающих его полномочия, предъявить блюстителю закона не сможет. И как поступить? — думал чиновник, — Пристав меня самого в кутузку засадит. Спросит, кто таков? и по какому делу? а я, что? Да, все-таки работать на два департамента, дело неблагодарное. Да и опасное — тоже. Двойных агентов никто не жалует. Хотя и без них никуда. Одно хорошо: в жандармерии деньгами снабжают за хлопоты. В родном-то Министерстве внутренних дел не озолотишься.

Аверкиев постучал. Не дождавшись ответа, толкнул скрипучую, обитую конопляной дерюжкою дверь. Пристав, в накинутом поверх белой рубашки кителе, заканчивал убирать со стола нехитрую снедь. Совершенно очевидно, что Аверкиев помешал ему с ужином.

— Разрешите, ваше благородие?

— Чем обязан? — штабс-капитан задвинул под стол почти пустую бутылку и провел пальцами по лихо закрученным кверху усикам.

— Пропавшего брата ищу, — выдал первое, что пришло в голову, Аверкиев, — Неделю назад как исчез. У вас, как я слышал, неопознанный труп имеется? Без документов, с Рогожского кладбища привезен?

Пристав хмыкнул, что-то припоминая, и полез в шкап за бумагами, оставив посетителя один на один с лежащей на столе полураскрытой кобурой. Бывалый вояка Аверкиев сразу распознал внутри новехонький револьвер Нэви, фирмы Кольта, аглицкой сборки, кстати. И откуда он у дурака? — подумал Аверкиев, — подарил кто?

Из-за отворенной дверки со шторкою, тут же донеслось:

— Вашему, извиняюсь, брату, сколько лет было?

— Тридцать пять.

— Понятно. А росту?

— Два аршина восемь вершков.

— Одет?

— Креповое пальто, шерстяные брюки,…ботинки.

— Так-так-так, — деловито пролопотал пристав, появляясь с раскрытою папкою, — Вот он, голубчик. Смертельное ранение в голову. Особые приметы у вашего брата имеются?

Аверкиев задумался. Забирать из участка труп и брать на себя соответствующие хлопоты не входило в его полномочия. Всего-то и нужно — узнать от полиции насколько те продвинулись в розысках, и не раскопали ли чего лишнего. Надо опять что-то выдумывать.

Пристав, уставившись на посетителя, ждал ответа на свой вопрос.

— Переломы, травмы в детстве были? Татуировки в неположенных местах?

— Да! — подхватил Аверкиев, — Татуировка в виде черепа!

— Где?

— Здесь! — Аверкиев ткнул себя пальцем в грудь.

Штабс-капитан внимательно посмотрел на чиновника, потом сверился с актами вскрытия, отрицательно покачал головой.

— Боюсь, не ваш покойничек… К сожалению.

Аверкиев облегченно выдохнул.

— Не убивайтесь вы так, — посочувствовал пристав, — найдется обязательно.

Чиновник сделал вид, что собирается плакать. Надулся, покраснел лицом, нижняя губа задрожала. Штабс-капитан, придерживая на плече китель, метнулся налить воды.

— Сами-то откуда будете? Служите где? — участливо спрашивал пристав, отпаивая сидящего на стуле Аверкиева.

— В департаменте, — чуть слышно отвечал тот.

Раскрывать инкогнито ему не хотелось, да и нельзя. Отсюда вывод: продолжать комедию.

— И всю жизнь с ним так, сколько помню. То в одни неприятности ввяжется, то в другие. Представляете?

Пристав вместо ответа почесал себя за ухо.

— Один раз связался с жуликами. Поддельные векселя подписывал. Почерк у моего брата каллиграфический,…был.

Пристав смахнул с плеча посетителя невидимую соринку.

— Теперь вот, как исчезнуть, грезил какими-то пиастрами.

Штабс-капитан, отстранившись от бедолаги, покосился под стол, выясняя, не осталось ли чего в бутылочке.

Аверкиев поставил стакан и резко выпрямился.

— Пойду я, ваше благородие.

Пристав вздрогнул от неожиданности. Потом развел руками и округлил глаза, мол: воля ваша, кто вас держит.

— Побольше бы таких как вы, участливых блюстителей законности, господин штабс-капитан.

— Не стоит благодарностей, — распластался в улыбке служака, подбирая со стола револьвер.

Выйдя на улицу, Аверкиев усмехнулся: пристав, называется. Даже фамилии моей не спросил. И про неопознанный труп, наверняка ничего конкретного не выяснил.

Вятка. Кабинет Губернатора

Появившись в кабинете Наиглавнейшего, Михаил встал в десяти шагах от начальника, склонив голову.

Николай Николаевич Семенов, тучный старик 60-ти лет с холеными бакенбардами, предложил чиновнику сесть. Удивительно, но сие обстоятельство было против обыкновения губернатора держать подчиненных на ногах. Ходил слух, что сию привычку старый пердун приобрел еще со времен своего директорства в Рязанской гимназии.

Салтыков примостился на краешек стула, готовясь внимательно выслушать.

— Вот что, Мишенька, — сказал губернатор, по-отечески обращаясь к чиновнику, — У меня к тебе очень важное дело. И оно, к твоему сведению, не только по линии министерства а, возможно, и выше.

Сказав это, губернатор многозначительно воздел палец к верху и со значением посмотрел на молодого человека.

Николай Николаевич взял со стола папку, аккуратно завязанную тесемочками, и подошел к Михаилу.

— И что за дело, Ваше превосходительство? — осторожно спросил Салтыков.

Семенов поставил рядом стул и грузно сел, широко раздвинув колени.

— Намедни, Сарапульский городничий Фон-Дрейер прислал мне рапорт. Вот, тут все, — Николай Николаевич протянул визави папку с документами, — Кроме рапорта здесь еще куча других бумаг. Но ты не торопись, потом прочтешь. Я расскажу тебе суть.

Салтыков кивнул.

— Так слушай, голубчик. Фон-Дрейер опасается, что раскрыл заговор против Государя императора. И местные старообрядцы — главные его участники.

— Заговор?

— Да, — подтвердил губернатор, — Съездил бы ты до Сарапула. Разобрался в чем дело. Не слишком я доверяю этому Дрейеру.

— Опять?! — не сдержался Михаил, — Опять эти чертовы раскольники? Да я еще с Елчугиным не разобрался! Зачем же еще-то?

Семенов сдвинул седые брови:

— Да, определенный опыт у тебя имеется. И, несмотря на некоторые неудачи, я бы даже сказал, — хороший.

— Может, все-таки, Минху отдадите, Николай Николаевич, — робко возразил Салтыков, — Из меня, признаться честно, сыщик некудышный. Мне и без того поручений хватает в правлении. Я, вон, еще статистику за прошлый год не подвел. А Минх дольше меня работает. С этого лета, если не ошибаюсь, по раскольничьим делам курсирует.

Губернатор терпеливо выслушал чиновника и тоном, не терпящим возражений, вымолвил:

— Ну как ты не понимаешь, Мишенька! Такое дело, — шанс для тебя. Подумай хорошенько, ведь пойдет оно, обязательно, в послужной списочек. Этакая жи-и-и-рная галочка с плюсом… А что до Минха, то у него свои задачи, и не такой уж он сообразительный, как некоторые.

Салтыков надулся как сыч, а Семенов продолжил:

— Миша, ты просил меня хлопотать за свое освобождение, а сам в кусты. Нет, брат, так не пойдет. Будь любезен постараться для Государя Императора чуть больше положенного. Ведь ежели постараешься, то и результат будет нешуточный. Дело-то серьезное.

Старик почесал залысину.

— Вдобавок к заговору, Фон-Дрейер полагает, что проклятые раскольники еще и фальшивые деньги печатают…

— Правда?

Губернатор, вместо ответа, развел руками и наиграно улыбнулся.

Черт! Вот кому было сейчас не до смеха, так это коллежскому асессору. Ну, не было ничего более утомительного и неблагодарного, чем связываться с этими разбойниками! Не-бы-ло! По крайней мере, для самого Салтыкова.

Он уже видел себя скитающимся по лесам, всяким деревням, вязнущим в грязи и лужах. А что еще хуже, — подвергающим свою жизнь опасности. Ведь чем дальше от столицы и от самой Вятки, крестьяне становились, в массе своей, более злыми и не было никакой возможности предугадать, что у этих фанатиков и изуверов на уме, что они будут вытворять в следующую минуту, когда ты повернешься к ним спиною.

Так резонно полагал Салтыков.

— Понятно, — подытожил чиновник, а про себя подумал: я тебе еще припомню, дурак набитый.

— Вот и ладно! — хлопнул по коленке Семенов, — Решено. Отношение я сегодня подготовлю, дадим тебе письмоводителя и солдата для охраны. Так что скучно не будет. Завтра-послезавтра и поезжай. А с Дрейером ты знаком, ежели что — поможет. Это он просил прислать кого посмышленее. Так что сам понимаешь, — кроме тебя некому.

Уже в дверях Николай Николаевич окликнул Михаила:

— Ах да, чуть не забыл! Голова садовая…

Салтыков остановился.

— Вчера получил из Петербурга письмо от дочери!

— И как молодые, устроились? — грустно улыбнулся Михаил.

— Да, все у них хорошо. Машенька передает тебе сердечный привет, а Михаил Федорович еще раз благодарит за оказанную услугу.

— Пожал… ста, — кивнул Салтыков.

Семенов, потеряв интерес к подчиненному, отвернулся и, заложив руки за спину, бодро зашагал по кабинету в сторону широкого окна, фривольно насвистывая. Должно быть мазурку из Шопена, или что-нибудь еще, безумно перевирая ноты.

Передавая Михаилу привет от дочери, Николай Николаевич имел ввиду ее недавнюю свадьбу — Мария, эта толстозадая коровища, вышла замуж за чиновника министерства иностранных дел Бурмейстера, с которым Михаил Евграфович когда-то выпускался из одного лицея, а на церемонии бракосочетания, по причине отсутствия стоящих кандидатов, был тому свидетелем.

Счастливые люди, чтоб им пусто было, — подумал Салтыков, притворяя тяжелую дверь, — Будет ли и на моей улице праздник? Будет ли?

Прочитав донесение Сарапульского городничего и, пролистав остальные документы из папки, чиновник подумал, что ежели оно и будет, это счастье, то совсем не скоро. Да, и о переводе в другой департамент придется, скорее всего, забыть.

***

Накануне отъезда в Сарапул Салтыков, буквально, не мог найти себе места. То пытался лежать с закрытыми глазами, представляя себе Софью Карловну или Машеньку, непременно в прозрачных платьицах; то незабвенную Наталью Николаевну Середу, с ее округлыми формами; то начинал бегать по комнате, роняя все на пол и ругая старого Платона за то, что в доме не прибрано. Наконец, не выдержав пытки, выскочил на улицу с намерением прогуляться.

Десятый час, а на улице ни души. На небе ярко горят звезды. Странно, — думал Салтыков, задирая голову, — в середине октября небо, обычно, затянуто тучами и звезд почти не видать. Но сегодня, на удивление, небо чистое. Вот Большая медведица, а вот Малая… Точно так же она будет выглядеть из Сарапула…

В конце-концов, Михаил оказался возле дома своих старых знакомых — Иониных. Влекомый порочными мыслями, он проскользнул сквозь чугунную решетку ограды и, минуя вымощенную дорожку, напрямик через деревья, поспешил к особняку с белыми колоннами, что стоял посередь сада. Ему нетерпелось увидеть, пускай краешком глаза, предмет сиюминутных стремлений — Софью Карловну. В паре шагов от заветного окна он остановился.

Прошло какое-то время. И вот в комнате появилась она, — Софья! В сером домашнем платье с белыми кружевами, забранною вверх прическою, открытой шеей с ожерельем из белого жемчуга. Помнится, ожерелье ей подарил супруг на прошлое Рождество. Сам же Михаил трусливо презентовал bien-aime⁴ серебряное колечко, купленное по случаю (стыдно вспоминать, денег не было).

Софья Карловна села на диван и взяла в руки книжку. О, как же она была прекрасна и очаровательна! Ее грудь чуть заметно вздымалась и опускалась от ровного дыхания, глаза мягко скользили по строчкам, тонкие изящные пальцы перелистывали прочитанные страницы.

Салтыков ринулся вперед, готовый ломиться в закрытое окно, но раскрыть свое инкогнито. Он желал рассказать Софи, что опять уезжает и неизвестно когда вернется; что в качестве напутствия требует-таки ее (дружеского или сестринского) поцелуя или,…на худой конец, простой улыбки.

Он уже взобрался ногами на какой-то пенек, подтягиваясь на руках до подоконника, как тут… в комнате появился мужчина. И это был муж Софьи — Николай Васильевич. Супруги стали о чем-то беседовать. Разговор их, поначалу спокойный и размеренный, постепенно перешел на повышенные тона. Говорили они громко, но до слуха Михаила доносились лишь отдельные фразы. Николай Васильевич яростно жестикулировал, наступая на Софью Карловну. Бедняжка поначалу кричала ему в ответ, но потеряв всякое терпение, швырнула в супруга книжкой. Закрыв лицо руками, она зарыдала, и плечи ее судорожно задергались.

Наблюдая эту картину, Салтыков почувствовал себя вором, тайком и безо всякого разрешения проникшим в чужую тайну, в которую нельзя вникать никому, даже под страхом смерти. Ведь через пару минут ссора супругов закончилась актом обоюдного примирения. И Михаил стал невольным свидетелем этого драматического и полного любовной страсти акта. Да-да! Он смотрел на все это и, что самое страшное, не мог отвести глаз. Белые юбки Софьи Карловны мелькали в воздухе, а грязные каблуки туфель Николая Васильевича истерично скреблись по паркетному полу.

В какой-то момент ноги Салтыкова соскользнули с мокрого пня, и Михаил с грохотом повалился на землю, ломая под собою кусты смородины. Окно, в которое он только что бессовестно подглядывал, распахнулось, и из него высунулась голова доктора с растрепанными волосами:

— Кто там?! — крикнул доктор, едва различая барахтающуюся в сырой траве и опавших листьях фигуру.

Кабинет управляющего III Отделением Дубельта

В кабинете управляющего горела одна только лампа. Генерал-лейтенант устало восседал в своем кресле, тяжело дыша. В дальнем конце кабинета, куда едва доходил свет, сидел другой господин, закинув ногу на ногу. Посередине стоял Аверкиев и докладывал.

— Труп с прострелянной головой. В Рогожском участке лежит. Сам видел. Пристав — дурак. Ничего про покойничка так и не выяснил. Беспокоится не о чем, Ваше превосходительство.

Леонтий Васильевич кашлянул. Ему, как будто, нездоровилось.

— Ну, это не вам решать, господин коллежский асессор. На кладбище были?

— Так точно, Ваше превосходительство, был. Труп возле Никольской часовни нашли. Разговаривал с местными. Никто убийц не видал. Да, вот еще что.

Аверкиев замялся.

— Говори, — небрежно шевельнул пальцами генерал-лейтенант.

— Мельхиседека взяли. Вернее, как взяли: вместе с трупом в полицейский участок свезли, допрашивали.

Леонтий Васильевич замер.

— Через пару часов выпустили, — кивнул коллежский асессор.

Дубельт выдохнул, и принялся массировать переносицу.

— Понятно. Что еще?

— Все, — пожал плечами Аверкиев, — Остальное — мелочи.

Управляющий III Отделением из-под руки взглянул на чиновника.

— Мелочей в нашей профессии не бывает, господин коллежский асессор. Говорите, что?

— Не знаю, заметил ли кто в участке, но височки у нашего покойничка пострижены по-военному. Мне, как бывшему офицеру, сразу в глаза бросилось. Несведущий человек, или разгильдяй какой, может и не увидит вовсе, но попадись дотошный следователь, — появится ниточка.

— Правда?

— Да.

Дубельт опустил ладонь на зеленый бархат стола.

— Ладно, господин Аверкиев, ступайте. Как понадобитесь — вызову.

Когда коллежский асессор ушел, Леонтий Васильевич опять закашлялся. Помощник управляющего, Адам Александрович Сагтынский, спокойно сидевший в дальнем конце кабинета, поднял голову. Худощавый, седой, внешне он был похож на кардинала Ришелье, такой же немногословный и загадочный.

— Слыхали? — спросил Дубельт, вытирая платочком рот, — Височки у него особенным образом подстрижены!

— Да, Ваше превосходительство, — отвечал Сагтынский из темноты, — Упущение.

— Где вы этого Смирнова, покойничка, выкопали?

— Год назад с затонувшего транспорта Неман сняли. Сам транспорт на рифах разбился, команду расформировали, его я лично из дюжины кандидатов выбирал.

— По какому принципу?

— Ну-у, — Сагтынский замялся, — Силен был, чертяка. Кочергу в узел завязывал. Поэтому и взял.

— Морячок, значит.

— Капитан-лейтенант.

— Однако, — задумчиво произнес начальник штаба, складывая платок в карман, — Не велика птица, но человеческого обращения требует. Вы, Адам Александрович, как все закончится, проследите, чтобы с ним по-божески обошлись. Похоронили как полагается, семью, ежели таковая имеется — обеспечили.

— Сделаем-с, Ваше превосходительство, — кивнул помощник.

— А вот с Мельхиседеком этим, будь моя воля, я бы по-другому обошелся. Честное благородное. Ведь теперь получается, что это его рук дело? Так?

— Так.

— Получается, что знал, кого грабил, разбойничек.

— Он уже объявлен в розыски.

— Ну, это само собой, — кивнул Дубельт, — Но я бы предпочел, чтобы его кто-нибудь из бывших сослуживцев выследил, по вашей III-й экспедиции. Слишком много на этом мерзавце замешано.

— Так точно, Ваше превосходительство. Именно он с Белой Криницей связи налаживал.

— Вот и я о том же…

Начальник штаба поднялся из кресла и, тронув звонок, направился в сторону шкафа с одеждою. Сагтынский тоже встал.

— Подай мне, голубчик, одеться, — кивнул Леонтий Васильевич вошедшему адъютанту, — Домой пойду.

Владиславлев распахнул дверки шкафа и извлек из него генеральскую шинель, пару раз обмахнув маленькой щеточкой.

— Но чтоб не быстро ловили, окаянного. Время у нас еще есть в запасе. Пущай немного побегает. Хуже не будет.

Сагтынский кивнул в ответ, мол, постараемся.

— Сколько там, в саквояже, было?

— Много, Ваше превосходительствою. На наши деньги перевести — четыреста тыщ.

Сагдынский задумался и добавил:

— Почти четыреста… Я ведь специально для этого дела Смирнова взял. Саквояж с дукатами, ох, не легонький. Пуда три весу.

— Понятно, — протянул Дубельт.

Дома Леонтия Васильевича ждали только сыновья со своими женами. В тесном семейном кругу поминали покойную Анну Николаевну. Супруга Дубельта скончалась год назад от тяжелой болезни.

Примечания

1

Коммерческое учреждение, альтернативное казенным почтовым службам.

2

В соответствии с приличиями (фр).

3

Калабрез — шляпа с высокой сужающейся тульей

4

возлюбленной (фр).