Раскольники

Константин Шахматский

Российская Империя, 1854 год. Чиновник особых поручений при канцелярии Вятского губернатора Михаил Салтыков расследует дело сарапульских старообрядцев, подозреваемых в шпионаже в пользу враждебных государств Турции и Австро-Венгрии. Не жалея сил, сыщик стремится завершить порученное ему дело, дабы заслужить прощение Государя Императора и освободиться из ненавистной ссылки.

Глава вторая

Конец октября 1854 года. Уездный город Сарапул

В Сарапуле погода стояла отвратительная — все та же слякоть и собачий холод. Выпавший снег сразу таял, перемежаясь с дождем. Временами с реки дул холодный пронизывающий ветер, а колокола церквей в центре города звучали как-то неприятно, с дребезжанием, словно фальшивили. И все вокруг было ненавистно и омерзительно. Возможно, приедь чиновник в другое время, все оказалось бы по-иному. Но сейчас, даже городничий заискивал перед ним и лебезил через чур рьяно, что выглядело крайне противно.

Едва устроившись в гостинице, даже не переодевшись, Михаил пал жертвой Дрейеровского гостеприимства.

Фон-Дрейер, выходец из лифляндских дворян, слыл ретивым служакой, и выставлял себя таким простым, что в отношении его поступков и помыслов невозможно было заблуждаться даже неискушенному человеку. Что уж говорить о Салтыкове, который мог читать с лица все его мысли. В такие моменты Михаил все сильнее утверждался во мнении, что Дрейер — обыкновенный дурак, и ничего больше.

Там же в номере, городничий принялся докладывать чиновнику nuances⁵, которые осмелился опустить в секретном донесении. В собственном понимании ситуации Дрейер был не совсем уверен, поэтому предпочел докладывать лично. Например, среди писем, найденных в сумке арестованного курьера Анания, выискалось одно, написанное на странноватом языке, коего никто не в силах был разобрать.

— Вроде и буквы русские, — говорил Дрейер, — а все равно непонятно. Тарабарщина какая-то…

— Ладно вам, Густав Густавич, — отвечал Салтыков, — я давно расшифровал его, к вам едучи.

Дрейер изумленно выдохнул.

— Я уже сталкивался с подобными письмами ранее, — продолжал чиновник, — Даже заочно консультировался по данному вопросу у известного специалиста. Таким образом раскольники свои письма шифруют, переставляя местами буквы в словах. На деле все очень просто. Вот, смотрите…

Михаил положил перед городничим загадочное письмо и стал объяснять, как делаются эти самые перестановки. Фон-Дрейер хмурил брови, пыжился понять, но в конце — концов махнул рукою:

— Эй, Прошка, неси-ка сюда…

В дверях появился мальчуган с подносом, за ним еще один, и вот уже стол заставлен тарелками, а посередь него — штоф водки с запотевшими гранями.

— Михаил Евграфович, без этого ну никак не разобраться, право слово! — игриво заулыбался городничий, — Заодно и отужинаете. Время-то позднее, куда вы сейчас пойдете. А у меня все готово. Вот, извольте-с.

Салтыков устало плюхнулся на стул.

— Ладно, давайте, — выдохнул он, — Составите компанию?

— С удовольствием, — городничий щелкнул пальцами, и мальчишки официанты исчезли.

— А теперь самое главное, — загадочно улыбнулся штабс-капитан, доставая из кармана аккуратно сложенную бумаженцию.

— Полюбуйтесь-ка на это.

В обрывке вощеной бумаги лежал, поблескивая в свете лампы, золотой дукат.

— Вот он, красавец, — не без гордости произнес городничий, — Что вы на это скажете?

— Лобанчик! — хмыкнул Салтыков, — Э-ка невидаль.

— Ну, может быть, у вас на Вятке таких пруд пруди, но у нас, в грешном Сарапуле наперечет. Сами смотрите.

Михаил взял дукат и приблизил к свету. Монета как монета, ничего особенного. Правда, выглядела как новенькая, без царапин и потертостей, какие бывают от долгого обращения.

— Недавно отчеканена, — произнес Салтыков вслух.

— Как пить дать. Я толк в звонкой монете знаю, уж поверьте.

— Да, новый дукат встретишь редко. Разве что в банке. Где взяли?

— У задержанного Анания Ситникова конфисковал. И ладно бы в кошельке, среди прочей мелочи обнаружился. Так нет, лежал отдельно, в потайном карманчике.

— И что из этого следует?

— Пока не знаю, вам решать, Михаил Евграфович. Скажу только, что мне удалось выяснить по поводу этой денежки.

Фон Дрейер приблизился к чиновнику и прошептал:

— У нас отчеканена, в России-матушке.

— Санкт-Петербург, Монетный двор Его Величества?

— Точнее не куда.

— Секрет, о котором знают все! — рассмеялся Салтыков, — С Петровских времен чеканим голландское золото.

Городничий отстранился от чиновника и обиженно пробормотал:

— А что, ежели разбойник, этот дукат с завода слямзил, поэтому он такой новенький?

— Да-а, — подхватил чиновник, — или со складов Петропавловской крепости…

А и правда! — подумал Салтыков, — Чем черт не шутит. Факт хищения исключать нельзя.

— Знаете что, Густав Густавич, — серьезно сказал Михаил, — Одолжите-ка мне его… для следствия.

Городничий недоуменно вскинул брови.

— Пожалуй, нет. Я его у вас куплю. Вы, надеюсь, не указали его в описи? Какой нынче курс? Два с полтиной?

Городничий задумчиво кивнул.

— Вот и ладненько.

Салтыков подкинул монету в ладони, поймал ее, и быстренько отправил в нагрудный карман.

— Я с вами позже расплачусь.

— Как скажете.

Фон-Дрейер потянулся за бутылкой и наполнил рюмки.

В процессе дальнейшей трапезы повеселевший чиновник расспрашивал городничего, памятуя о семейном положении оного:

— Ну, как супруга ваша, как дети малые?

— Спасибо, Михаил Евграфович, волей Божею.

— Сами как?

— А что мне старику деется! Пока дождей не было — дорогами занимался. Теперь, вот, за пожарную команду борюсь, чтобы на постоянной основе, а не от случая к случаю… Еще для нужд окружного суда здание реконструируем на Вознесенской площади. Да вы об этом знаете.

— Ну а как, к примеру, взгляды ваши…либеральные? Сильно изменились со времен последнего моего визита к вам?

— Шутить изволите? — Дрейер чуть не поперхнулся куском зайчатины, — Не понимаю я ваших намеков, Махаил Евграфович. Извольте для нас, обывателей, попроще изъясняться.

— А что тут не понятного? — усмехнулся Салтыков, довольствуясь произведенным замешательством.

— Да то, что все мои ошибки молодеческие давно уже в прошлом! Да вы, наверное, и сами знаете.…Но с чего вы спрашиваете?

Салтыков пристально посмотрел в глаза городничему и, изменившись в настроении, сказал, отложив вилку с нанизанным фрикасе:

— Да черт с вами, Густав Густавич. Я и сам ошибки совершал по молодости лет. Тоже, представьте, восхищался французишками со всеми ихними революциями, оказавшимися на поверку результатами очередной бубонной чумы, неурожаем зерновых, или, скажем, обнищанием церкви. По наивности своей и незнанию восхищался западным устройством жизни. Как у них там все рационально и продуманно устроено, в отличие от нашего…бетламса⁶.

Растерявшийся от такого поворота Дрейер аккуратно приложился салфеткой к губам и отложил приборы, вопросительно глядя на Салтыкова.

— А сейчас что?! — продолжал со злостью чиновник, — Нахватался ума. Вижу, насколько лицемерна в своих действиях Европа, будь она проклята. Противодействую Бонопарту, воюю за Палестину, искореняю ересь во славу Государя императора… Хотя сам этим императором и наказан.

Городничий часто заморгал ресницами и судорожно сглотнул, озираясь по сторонам, словно проверяя, не подслушивает ли кто.

— И только Богу известно, сколько мне еще предстоит бороться не только за себя, но и за вас, дорогой мой Густав Густавич. И вообще, за всех…

Только теперь Салтыков поднес вилку ко рту, медленно снял зубами мясо и, методично пережевывая, продолжил, не отводя глаз от Дрейера:

— А вы, случайно, не масон?

Дрейер остановил занесенную к бутылке руку. В его глазах повторно читалось недоумение. Крайнее недоумение.

— Больно уж много по всей Вятской губернии Дрейеров рассеяно, вы не находите? И все на ответственных постах, — продолжал наступать Салтыков.

Городничий начал снимать с груди салфетку, привставая со стула. Ну, это уж слишком!

— Если бы я был масоном, любезный Михаил Евграфович, — медленно багровея лицом отвечал он, — то не ходил бы до сей поры в штабс-капитанах.

— Но в этом ли причина вашего откровенного невезения?

Дрейер окончательно выпрямился и стоял по стойке смирно. С минуту губернский чиновник смотрел на городничего снизу — вверх. И только тут заметил на краешке его мундира маленькую, аккуратно заштопанную серыми нитками дырочку. Заплатка была так мастерски выполнена, что едва различима.

— Моя беда в том, что я честно служу Отечеству… Возможно, через чур честно, — отчеканил Дрейер, продолжая стоять не шелохнувшись.

Салтыков прекратил жевать и, облизывая жирные губы, стал взглядом искать по столу оставленные документы. Найдя заветную папку, воскликнул: «Ах, вот же она!» и, порывшись в ней, извлек секретный рапорт. Затем, держа его перед собою, произнес:

— Ваша честность, господин городничий, весьма хлопотное дело. И чем оно закончится — неизвестно. И что этот Ситников, он же Ананий, — «весьма важное лицо в расколе», — это вы сами решили, да? На основании чего? Непонятного письма, которое по зубам расшифровать последнему гимназисту? А может, вы его сами написали, левой рукою? Заскучали, и решили что-нибудь этакое выдумать? Раздуть из наимельчайшей пустяковины вселенский заговор?

Тут Салтыков сбавил тон, и произнес:

— Ведь я уже не первый раз у вас в городе, Густав Густавич! Ну что я вам плохого сделал, а? Обидел чем-то? Или плохо отозвался в ревизиях? В чем проблема, дорогой мой?…Ну, сидел бы я сейчас в Вятке, отдыхал от трудов праведных, а тут, представляете, — оказия. Вы не подумали, какая сейчас из-за вашего рапорта круговерть подымется?

Городничий горестно вздохнул и опустил голову.

— Ладно, — отступил Салтыков, отодвигая от себя недоеденное блюдо, — Давайте-ка завтра с допросами, на свежую голову…

— Так точно-с, — сухо ответил Дрейер и пошел прочь.

Почему городничий не осмелился возражать, Салтыков знал наверняка, поэтому не стеснялся в выражениях. Дело в том, что в прошлое свое посещение Сарапула в качестве проверяющего, губернский чиновник обнаружил небольшое, так сказать, разночтение, в делах винного пристава Владимирского. Не знамо почему, но за последнего вступился сам городничий и убедительно просил не давать делу огласки. Уж как он сумел убедить проверяющего — не имеет значения. Остался, однако, должен.

Поднявшись из-за стола, Салтыков добрел до кровати и рухнул на нее лицом вниз, тут же уснув без зазрений совести. На душевные терзания Фон-Дрейера ему было плевать. Точно так же, как и на все остальное.

Да пошли они к черту!

***

Придя домой, Густав Густавич украдкой пробрался в столовую, извлек из буфета графинчик, и присел за стол. Он был крайне расстроен нападками губернского чиновника, и оскорблен до глубины души. Оттого ему захотелось выпить и завершить с оппонентом незаконченный, как ему представлялось, диалог.

«Да что вы обо мне знаете, коллежский асессор! — говорил воображаемому визави городничий, — Вы еще в нежном возрасте пребывали, а я уже военную карьеру заканчивал. Из рядовых, можно сказать, выбился. И единственный смысл, который я для себя тогда вывел: служить дорогому Отечеству. И служил, представляете? Многие лета служил и получал поощрения… А вот у вас, господин Салтыков, награды имеются? Нет наград? Так что ж вы от меня требуете? Чтобы я вам кланялся? Чтобы сознался в каких-то там ошибках юности? А не дождетесь! Потому как не было этих ошибок, Михаил Евграфович. Ну, разве ж это ошибка: сказать в лицо командиру полка, что он подлец? Нет, не ошибка это, господин хороший, а нравственное убеждение! Но вам ли знать о существовании такого понятия. Лично вы, скольких товарищей предали и открестились от них, по собственному малодушию, а? Молчите. Сказать вам нечего. То-то же. И не надо передо мною бумажкой размахивать, петрашевец деланый. Думаете, я не знаю, за какие грехи вы сюда сосланы…»

В дальнем конце коридора мелькнул огонек и послышались шаркающие шаги. Матушка! — встрепенулся Дрейер, пряча меж колен хрустальный графинчик. В дверях появилась семидесятилетняя Гертруда Марковна: в ночном халате и мятом чепчике.

— Явился, — сказала матушка, поднимая над головою свечу.

— Да, — прошептал городничий, заслоняя рукой налитую рюмку.

— Да не прячь ты уже. Пей.

Гертруда Марковна поставила свечу перед Густавом, прошла к буфету, и достала из среднего ящика баночку с каплями.

— Забыла принять. Ох, опять сердечко пошаливает.

— Что ты, матушка. Вечером, наверное, понервничала, вот и пошаливает. Надо было почитать на ночь Слово Божие.

Гертруда Марковна вздохнула.

— Читала, да толку-то. Все за тебя, Густав, переживаю. Вот, например, чиновник, что прикатил. Настолько ли строг? Не придирается ли? Да много ли денег требует?

— Ах, ты об этом…

Старуха присела рядышком.

— Ведь недавно ревизор был. Ты ему тыщу рублей поднес. И вот, опять. Чего им всем надо-то?!

— Это другой, матушка. Он взяток не берет. Порядошный, — последнее слово Фон-Дрейер произнес с издевкою.

— Не может быть! — безапелляционно произнесла Гертруда, — Все берут, иначе жить на что?

— Я не беру, — потупился городничий, разглядывая на пальце наградной перстень.

— Дурак, — матушка ткнула Густава в бок, — Поэтому живем в долг. И всякий заезжий болван пользуется твоей мягкотелостью. А все потому, что не знаешь ты себе цену, дорогой мой. Вот назначил бы таксу, каждый и знал, что городничий Густав Густавич человек серьезный.

— Да не умею я взятки брать. Даже не знаю, какие суммы и по каким случаям требовать. А вдруг, запрошу больше, чем следует? Так меня и посадят в тюрьму…по доносу. Али меньше? Тогда какой смысл репутацию пачкать. Взятка — вопрос тонкой организации. На нее нюх нужен. Ну, не создан я для этого.

— Вот — вот, — покачала головой мать, — Сам и создаешь проблемы. На доходном, можно сказать, месте.

— Согласен, матушка.

Фон-Дрейер, наконец-таки, опрокинул рюмку и, задержав дыхание, выждал какое-то время.

Матушка, сидевшая рядом, грустно смотрела на него, держа на коленях руки. В ее взгляде читалось сочувствие и глубокое материнское сострадание к непутевому отпрыску. В это же время сухие пальцы ее левой руки, похожей на куриную лапку, сжимали пузырек с сердечными каплями, правой — перебирали тяжелые складки халата и подрагивали.

— Возьми арестованного Анания, — сказал ей Густав, словно оправдываясь, — Он, ведь, мне денег сулил. Еще во время обыска.

Гертруда Марковна, будто очнувшись, воскликнула:

— Так взял бы!

— Признаться, я иногда так думаю. Вот, взял бы, глядишь, и не было этой неприятной истории с заговором. Я бы даже не знал о нем.

— Видишь! А я что говорю!

Городничий хмыкнул и покачал головой.

— Поздно. Сейчас открылись многие обстоятельства, от которых не отвертеться… Опять же — чиновник из Вятки приехал. Наорал на меня. Обвинил в том, что я сам этот заговор выдумал.

Старуха отставила пузырек в сторону, решительно встала и положила руки на плечи сыну.

— С другой стороны, — продолжал рассуждать городничий, глядя на мать снизу вверх, — Что ежели и вправду — заговор? И Государя хотят убить. Ведь я, получается, спасу его от верной гибели. Все благодаря моей бдительности, а главное — неподкупности. Вот что вы тогда скажете, а?

Гертруда Марковна пригладила сыну на голове редкие седые волосы.

— Гордиться мною будете — вот что! — выдохнул Густав.

— Ну, дай Бог, — матушка поцеловала Густава в лоб и пошла к себе в спальню, позабыв сердечные капли на столике.

***

А Сарапульское дознание пришлось начать заново. Салтыков начал тем, что для острастки и пользы дела поднял всю вертикаль земской полиции. Затребовал дополнительные сведения о надзоре за старообрядцами от исправника Алексеенко. Трех становых — Мышкина, Назарьева и Тукмачева опросил дополнительно, потребовав предоставить списки всех подозрительных личностей по каждому стану. Сотских обязал ежедневно отчитываться о сношении лиц, уличенных в неблагонадежности, десятских же — выстроил в шеренгу и чуть не каждому приставил кулак к носу и прорычал «ужо я вам!». А вот со следственным приставом Радзишевским побеседовал тет-а-тет без посторонних, после чего тот бывал у Салтыкова чуть ли не ежедневно и при закрытых дверях. Свои методы имелись у следователя Салтыкова. Людей толковых привечал и способствовал, а вот лентяев и тугодумов разносил в пух и прах без стеснения. Был случай, когда в одного такого чернильницей запустил. Хорошо в голову не попал, иначе зашиб бы насмерть.

Так вот, изучив суть, Салтыков принялся за работу. В течение месяца допрашивал арестованных Дрейером раскольников поочередно — то Смагина, то Ситникова. Сводил их вместе, стращал, убеждал в бесполезности упорствования; в другое же время умасливал, проникался обстоятельствами, симпатизировал. И главное: из многочисленных объяснений разбойников чиновник постепенно, от беседы к беседе, уяснял для себя, в чем же могла заключаться суть так называемого заговора против Государя императора? Ежели имелись ввиду Донские казаки, то бишь — некрасовцы, то вся их подковерная деятельность сводилась к тому, чтобы усадить в Белой Кринице собственного старообрядческого митрополита, а затем принять в свои ряды несметное количество крестьян-переселенцев из центральной России, имеющих религиозные расхождения с официальной церковью. Однако же, вновьприбывшие в Криницу раскольники никакой политической вражды к бывшему Отечеству не питали. Скорее, наоборот. Никакая польско-османская агитация не могла заставить старообрядцев встать с оружием в руках против Российской империи на стороне бусурман.

Хотя, из любого правила всегда можно сделать исключение и найти одного-двух негодяев, которые испортят тебе всю картину маслом. Например, стать курьером по переправке из какой-нибудь Добруджи фальшивых ассигнаций для подрыва экономики страны собственной. А это явная и неоспоримая связь с небезызвестным Саид-пашой, который, в свою очередь, именовался чуть ли не врагом номер один для государя Николая Павловича. И только в таком варианте событий, при определенной фантазии, можно было бы усмотреть заговор.

Но печатный станок, в таком случае, отпадал. Фальшивые ассигнации печатались бы в Турции. Это и большой тираж, и хорошее качество, и относительно дешево. К тому же, не надо постоянно бояться, что тебя вот-вот накроет жандармерия.

Дальше. На кого можно было бы возложить обязанности по переброске фальшивок? Да на кого угодно! На того же Анания Ситникова, к примеру. Родившись в старообрядческой семье поповского согласия, а после второго брака числясь принадлежащим к официальному православию, часто отлучался он по заводским делам в другие губернии и, как оказалось, продолжал заниматься делами раскольников. После увольнения с завода, странствуя по разным местам, — из города в город, от одного скита в другой, — он вполне мог исполнять обязанности курьера. А почему бы и нет? Ведь закупал же он книги, иконы, прочую утварь, исполнял всевозможные поручения.

Что же касается Тимофея Смагина, то сидел он на своем месте ровно, и на курьерскую беготню не разменивался. Постепенно выяснялось, что мещанин-старообрядец Смагин, в прошлом — зажиточный купец, промышлявший торговлей мясом и хлебом, а ныне действующий лишь по поручениям пермского купца Любимова, предоставлял дом свой не только для ночлега всевозможных переселенцев-раскольников, а сидел на пересечении своеобразной паутины. Паутины, по которой общались и переписывались старообрядцы Москвы, Петербурга, всего Поволжья, Киева, Кавказа, Болгарии и даже Турции.

Вот вам и исполнитель и координатор всего этого безобразия. Но были и еще участники. Кроме указаний местоположения раскольничьих обителей, чиновник добился от арестованных еще с десяток имен и фамилий, которые необходимо было проверить.

Чего Салтыков не смог пока выяснить, так это каким образом в вещах у Ситникова оказался золотой дукат? Разбойник отвечал неохотно, юлил, и озвученная им версия выглядела неправдоподобной. Салтыков не стал дожимать старика, оставляя одного в сырой и холодной камере, — пущай помучается.

Санкт-Петербург. В министерских приемных

— Ну, как ваша матушка? — поинтересовался Дмитрий Гаврилович Бибиков у вошедшего в кабинет Аверкиева.

— Полегчало, но не сильно, Ваше высокопревосходительство.

Прошлое свое отсутствие на службе коллежский асессор выдал за очередное обострение у матери Ольги Петровны. Старуха страдала брыжейными связками.

— Замечательно, — сказал министр, — А у меня для вас поручение.

— С превеликим удовольствием.

Генерал от инфантерии протянул чиновнику готовое предписание.

— Надобно в Вятку съездить. В канцелярию местного губернатора. Там у них и заговор против Государя императора и фальшивые ассигнации… Так что посмотрите документы, оцените их значимость, произведете выемку. Потом ко мне с бумагами. Может, дело выеденного яйца не стоит.

— Слушаюсь, Ваше высокопревосходительство, — отчеканил чиновник, — Какие-то особые пожелания?

Герой Бородина вскинул седые брови.

— Привезете бумаги — там видно будет. Пока все что я знаю, это бравурные рапорты губернатора Семенова. Но можно ли верить написанному? Кстати, ежели будет такая возможность, разузнайте побольше о следователе, которому сие дело поручено. Опять же: уж больно хвалебно о нем губернатор отзывается. А я такие patronage⁷ не приветствую.

Спустя непродолжительное время коллежский асессор Аверкиев сидел в кабинете другого ведомства.

— Значит, в Вятку едите? — спрашивал Сагтынский.

— Совершенно верно, ваше превосходительство. От канцелярии начальника Вятской губернии командирован в Сарапул некий Салтыков для следствия по делу старообрядцев. Что-то там такое нашли, и теперь думают, что раскольники к заговору и печатанию фальшивых денег причастны. Его высокопревосходительство господин министр бумаги по делу затребовал, секретным образом.

— Поэтому вы от Леонтия Васильевича аудиенции просите, вопреки правилам.

— Я подумал, что это как-то связано с моей недавней поездкой на Рогожское кладбище, поэтому осмелился напрямую.

— Странные вы делаете выводы.

— Ничего странного.

Адам Александрович презрительно хмыкнул. Хоть коллежский асессор и радел за службу, но как человек, как личность, он ему никогда не нравился. В глазах тайного советника Аверкиев выглядел крысой, которая и сейчас пришла, потому что ей требовалось денег (по долгу службы Сагтынскому приходилось сталкиваться со многими тварями).

— Хорошо. Подождите здесь. Я доложу Его превосходительству. Не знаю, примет ли.

Леонтий Васильевич внимательно выслушал старшего помощника.

— Так я скажу, что вы заняты? Скажу, чтоб впредь являлся только по вызову? Ему, ведь, деньги нужны, вот и выдумывает всякие глупости.

— Зачем ему деньги? Мы ему недавно платили.

— Говорит, на лечение матушки.

— Подождите, Адам Александрович.

Дубельт отодвинул кресло и встал. От долгой сидячей работы все чресла его затекли, а уставшее тело требовало разминки.

— Не торопи старика, дай подумать, — полушутя произнес генерал-лейтенант.

Адам Александрович Сагтынский был, честно говоря, на несколько лет старше Дубельта. Польский шляхтич, повидавший и войну и плен, сделавший блестящую карьеру он, тем не менее, чуть склонив голову, тактично отступил в сторону, давая дорогу начальнику.

— Салтыков в эту Вятку за вольнодумства отправлен, — рассуждал Леонтий Васильевич, — Я сам бумаги подписывал. И как бы там ни было, хоть и молод он, но не испорчен окончательно. Вы знаете, Адам Александрович, что молодые люди, подобные этому, благодатный материал, из которого можно лепить что тебе вздумается.

— Не понимаю, о чем вы.

— А я о том, что негоже Его Величеству светится в финансовой помощи Балканским союзникам. Зачем кому-то знать, что на государевы денежки приобретается оружие для православных наших братьев или подкупаются высокопоставленные люди во враждебных кабинетах? Восток — дело тонкое, а турки, как вам известно, союзники не надежные. Взять, хоть, недавний пример. Помните, кому они ключи от церкви Рождества Христова выдали? Тому, кто денег больше предложил. То-то же!

Вернувшись к своему креслу, Дубельт остановился.

— И возвращаясь к Салтыкову. Нельзя ли нам его в собственных целях использовать?! Пускай коллежский асессор сие дело спокойно расследует! И пусть выяснит, и пусть растрезвонит на всю Ивановскую, что Белой Кринице помогают своими деньгами старообрядцы-раскольники!

— Они и так помогают, — кивнул Сагтынский.

— Это мы с вами знаем, но не широкая публика. А нам необходимо создать résonance⁸. Понимаете? Пусть все уверуют, что раскольники эти радеют для собственной выгоды. Ведь у кого ключи от церкви, тот и главный. Разве нет?

Генерал Сагтынский неопределенно хмыкнул, мол, все понятно, но… Можно ли доверять либералу? Пусть молодому, сопливому юнцу, но уже явно испорченному этой ползучей заразой.

Леонтий Васильевич, не обращая внимания на нерасторопность помощника, продолжал:

— Мы же в ближайшие год-два с ними справимся, с раскольниками? Ну, вот. На том и концы в воду. А Салтыков, добрая душа, пусть работает в заданном направлении — сочините для него официальное предписание со всеми, так сказать, вытекающими.

— Так мне позвать Аверкиева? — спросил Сагтынский через минуту.

— Нет, — отрезал генерал-лейтенант, восседая в кресле, — Пусть едет в Вятку по поручению Бибикова. Мы к Салтыкову другого человека пошлем. Тут дело такое, что еще одного Мельхиседека заиметь — совсем не хочется. Вы, Адам Александрович, посмотрите у себя в картотеке: нет ли у вас какого-нибудь агента в Сарапуле?

***

Итак, для проверки показаний арестованных раскольников потребовались дальнейшие обыски, которые Салтыков и производил совместно с городничим Фон-Дрейером. Ради истины надо сказать, что поначалу чиновник пытался сплавить сие дело штабс-капитану, но в процессе работы так проникся к нему, что в конце концов махнул рукою и впрягся в расследование всеми силами.

Дополнительным стимулом к работе послужило и подоспевшее известие, что сам министр Бибиков, на основании первых отчетов чиновника, признал Салтыкова «заслуживающим полного доверия», хотя не знал Михаила лично. «Не иначе, как наш губернатор Семенов постарался выставить мое усердие в наивыгодном свете», — не без довольства думал Салтыков и был абсолютно прав.

Поссорившиеся вначале господа потихоньку примирились и, как в таких случаях водится, Салтыков был приглашен к Фон-Дрейеру на обед. В ходе непринужденного общения в теплом семейном кругу, Михаил открыл для себя новые черты и привязанности ретивого градоначальника.

Прежде, с семейством Дрейера Салтыков был знаком понаслышке. Теперь же увидел их всех воочию. Супругу Софью Александровну, детей Александра и Аделаиду 6-ти и 4-х лет соответственно. Они даже разыграли перед гостем сценку из Евангелия, причем, с большим успехом, в которой мальчик играл одного из волхвов, а девочка младенца-Иисуса в люльке. Напоследок хозяин дома за чашкой кофия рассказал Салтыкову забавную и весьма поучительную историю, приключившуюся с ним не так давно, во время известных пожаров в Сарапуле. Салтыков был вкратце знаком с ней и раньше, но сейчас с удовольствием выслушал от первого лица во всех подробностях…

— А Зылев как схватил меня за грудки, — живописно представлял Густав Густавич, — так в огонь и поволок. Ну, думаю, все, конец мне, вот и смертушка. И помощи-то ждать неоткуда, кругом разбойники эти, треклятые.

— Ну, и….? — не сдерживая смеха, вопрошал Салтыков.

— Бог свидетель, видать нужен я еще кому-то на этом свете. Послал мне Бог заступника в лице бывшего нашего градоначальника Федора Михалыча Гутовского. Уж откуда взялся он, мне не ведомо. Но как вышел он, как выхватил из ножен саблю свою, как взмахнул клинком, да как гаркнул зычным голосом: «А ну, разбойники, подходи, кому жизнь не мила, изрублю на мелкую фракцию! Руки прочь от городничего!» Тут все разбойники опешили, а у Зылева-душегуба хватка ослабла и он меня выпустил. А я стою, как истукан, не знаю что и делать дальше. А Гутовский говорит мне шопотом: «Идика-ты отсюда, Густав, потихонечку, а я как-нибудь решу это дело по-своему».

— Ну, и….?

— Так я сразу к заседателю и побег! Полномочия передал и домой, раны зализывать.

— А Гутовский что?

— Ну, пришлось ему еще своею саблею помахать для острастки, после чего все и разбежалися…

Напоследок, Густав Густавич в тех же красках описал, как толпа мужиков разгромила его сарай с каретами, в отместку за неудавшееся покушение. Хотя этот эпизод, по мнению городничего, повлек за собой более тяжкие последствия для него лично, так как потребовал изрядных финансовых затруднений: пришлось покупать и новых лошадей и коляску с выездами.

Посмеявшись еще, господа распрощались в добром расположении духа.

Определенно, есть в моей службе хорошие стороны, — думал Салтыков, возвращаясь в гостиницу. Хотя городничий этот, как его не облизывай — похож на облезлую курицу.

***

Следующим вечером, что-то около восьми, Салтыков вновь появился в доме Фон-Дрейера. Раздевшись и проходя в комнаты, чиновник радостно потирал ладони, обращаясь к хозяину:

— А давайте-ка, Густав Густавич, мы с вами планчик опробуем. Секретный планчик, чтоб ни одна живая душа не проведала.

Городничий утвердительно кивнул, откладывая в сторону газету с кричащим заголовком крупными буквами: «ИНКЕРМАНСКОЕ СРАЖЕНИЕ»:

— Давайте, Михал Евграфыч. Проще пареной репы. Я ведь и Ситникова таким манером словил, ежели помните. Агенты у меня есть, Радзишевского привлечем.

— Я уже привлек, — заулыбался Салтыков, присаживаясь к столу.

— Так вы уже начали? Без меня?

— Можно и так сказать. Осталось уточнить детали.

— И в чем же будет заключаться сей план?

— А вы налейте для начала рюмочку, господин городничий, я тот час и поделюсь с вами.

— Извольте, — Дрейер налил Салтыкову водки из хрустального графинчика и поставил рядом, закрыв графин крышечкой.

Выбрав чем закусить, Салтыков взял в одну руку вилку с закускою, в другую — налитую рюмку, и бодро произнес:

— Ваше здоровье, незабвенный Густав Густавич!

— Ваше здоровье! — поднял рюмку городничий.

Господа выпили, и Салтыков тут же набросился на еду, одновременно излагая план.

— Но как мы будем уверены, что получится? — спрашивал городничий, глядя как коллежский асессор налегает на рябчика.

— Ну, недаром же я свой, то есть — ваш, хлеб кушаю, Густав Густавич. Вот вы не знаете, а я кой-какую предварительную работу ужу проделал. Вы про агента говорили, а у меня свой агент.

— Неужели? — ковыряясь в тарелке вопрошал смущенный городничий.

— Представьте себе. И этот агент, назовем его «N», был подослан мною в известное вам раскольничье логово с интересным письмецом, якобы от другого известного раскольника, назовем его «Z».

— О чем же письмо?

— Я позволил себе немного пофантазировать, и выдумал коммерческое предложение об организации торгового предприятия лесом, хлебом, ну и всем тем, чем эти купцы-старообрядцы занимаются. Но это для затравки, так сказать, чтобы привлечь внимание. Самое же главное: для проверки правильности моей теории заговора, или опровержения оной, как вам будет угодно, я решил сподвигнуть их на необдуманные действия. В том же письме предложил заняться печатанием фальшивых ассигнаций с клише, изготовленных новым способом… Гальваника! Слыхали про такое? Нет? Недавнее изобретение.

Фон-Дрейер почесал затылок и произнес:

— Нет, пустое, не согласятся они. По старинке действуют. И что означает это ваше: «моя теория заговора»? Разве не я вам…

— Моя теория заключается в том, что никакого станка для печатания бумажных денег ни в Сарапуле, ни в каком другом городе, нету! Станок в Турции! И ассигнации печатаются там же.

— Вот даже как! — подхватил Дрейер.

— Да. Хотя это вовсе не означает, что заговора, как такового, не существует.

— Все равно не согласятся, — пробурчал штабс-капитан.

— Да и не надо! — воскликнул Салтыков, не замечая кислую мину на лице городничего, — Главное, что в назначенное время в одном месте соберутся, чтоб совет держать. Тут-то мы и накроем всю компанию. А дальше наша задача будет заключаться в том, чтобы выбить из них показания. Кто-нибудь да расколется. Ловко, а?

— Ловко. Как я сам не додумался.

— Не печальтесь, Густав Густавич. Лавры пополам разделим, эка невидаль.

— Ну, а как препираться начнут?

— Так агент-то на что! Он на сходке присутствовать будет, а на допросе, как свидетель, все их тайные совещания выложит. И еще: для придания большей правдоподобности, перед раскольниками мы его разоблачать не будем, а представим так, будто он вместе с ними под суд пойдет.

— Ловко, ловко, Михаил Евграфович… И сколько ваш агент за услуги требует?

— Триста рублей, Густав Густавич! Сущие мелочи по сравнению с предполагаемыми результатами. Вам платить, кстати.

— Помилуйте! — городничий развел руками, — Таких денег у меня нет.

— И у меня нет, я командированный.

Фон-Дрейер почесал затылок.

— Ладно. Завтра что-нибудь придумаю. На худой конец можно городского голову тряхануть.

— Тогда еще по одной? — заключил Салтыков и налил обоим, — Бог нам в помощь.

— Так вы же в Бога не верите!

— Ради победы — уверую! — парировал Салтыков, — Чудеса не всегда зависят от религии.

— А отчего же?

— От человеческого усердия и благоприятного стечения, господин городничий.

— Тогда, давайте.

Чиновники выпили, после чего Салтыков громко и торжественно произнес:

— Ну так что, Густав Густавич, я завтра уезжаю!

— Так уезжайте, Михаил Евграфович! Скатертью дорога!

На следующий день, после полудня, в присутствии всего уездного начальства и подчиненных, Салтыков с помпою сел в повозку и укатил в неизвестном направлении.

Городничий Дрейер демонстративно перекрестил чиновника в спину и сказал, обращаясь к городскому голове Ехлакову, стоявшему рядом:

— Ну, слава-те Господи, спровадили ирода.

Купеческий сын Алексей Михайлович, исправляющий должность головы, хитро прищурился и спросил городничего:

— Небось, много кровушки выпил, а, Густав Густавич?

— Знамо дело, — ответил Дрейер, — Еще больше харчей извел. Каждый день у меня столовался, ненасыть.

— Да-а-а-а, — протянул Ехлаков, — еще и умаслить пришлось. Сказали бы раньше, мы бы всей конторой по рублику скинулись, а так в последний момент из своего кармана пришлось выкладывать.

— А вы, никак, денег жалеете, Ляксей Михалыч?

— Да не то чтобы…, Густав Густавич. Спонтанно как-то все вышло, неожиданно.

— Деньги ваши на благое дело пошли.

Тут городничий подхватил Ехлакова под руку и доверительно прошептал:

— Больше дадим — дольше не приедет и дела наши в благоприятном свете в губернии выставит. Тем более, что все дела у него здесь закончились, а в соседних волостях еще пруд пруди.…Только, тс-с-с-с!

Ехлаков понимающе кивнул и тихо-тихо отошел в сторону. Городничий же, дождавшись, когда купчина исчезнет вовсе, достал из кармана остатки денег и быстренько пересчитал. Закончив подсчет, довольно кашлянул, и пошел обратно в Правление.

План удался. Отъехавши верст пятнадцать от Сарапула, Салтыков ночевал в заранее подготовленном приставом Радзишевским месте — в доме тестя Станислава Осиповича. Возвратясь тайно следующей ночью, чиновник взял на себя командование и господа следователи накрыли всю шайку разом. Зная, что обыскивать придется три дома одновременно, Салтыков еще накануне подготовил для этого три группы. Первая группа, во главе с городничим, в отсутствие хозяев действовала в доме отца и сына Ивана Дементьевича и Михаила Колчиных; вторая, возглавляемая уездным стряпчим Анисимовым — в доме Александра Гавриловича Колчина; сам Михаил учинял обыск в доме вдовы Пелагеи Алексеевны, у которой и назначена была сходка. Кстати, там же обнаружили и проживающую на тот момент Екатерину — двоюродную сестру Смагина.

Задержанных оказалось так много, что пришлось препроводить их в здание земского суда и оставить там под охраною полицейских чинов. Разбирались с ними всю следующую неделю и много чего узнали. Узнали-то много, но лишь парочка интересных фактов укладывалась в рамки расследования о вселенском заговоре и фальшивомонетчестве.

Во-первых, в числе конфискованных по домам икон, лестовок, бумаг и писем особый интерес чиновника Салтыкова вызывали лишь расписки Санкт-Петербургского почтамта на весьма кругленькую сумму в размере пяти тысяч рублей серебром от купца Колчина. Все — на имя Тимофея Смагина. Расписки, с определенной натяжкою, можно было бы отнести к предполагаемому заговору, предположив, что указанная сумма предназначалась для передачи третьему лицу. Но это ежели отмести объяснения самого Смагина об их назначении.

Во-вторых, несмотря на прошлогоднее истребление по лесам раскольничьих обителей что в Пермской, что в Нижегородской губерниях, — сохранились некоторые из них в целости и поныне. Задержанные давали показания о расположении скитов и кто в них управляется. Среди названных имен промелькнула некая матушка-настоятельница Тарсилла, — в миру Наталья Леонтьевна Мокеева, — заинтересовавшая чиновника своим происхождением. Мокеева оказалась Донской казачкой, уроженкою станицы Есауловской, что уже наводило на мысли о ее связях с так называемыми «некрасовцами». Вот бы найти ее, — подумал Салтыков, и решил в очередной раз поговорить с Ситниковым.

***

— Ну, здравствуй, Ананий, — сказал Салтыков, шагнув в отворенную камеру.

За пару месяцев, что Ананий Ситников просидел в Сарапульской тюрьме, он исхудал, его лицо стало серым и осунулось, прибавилось так же морщин. Борода и волосы отросли, арестантская одежда поистрепалась. Даже ростом он выглядел будто бы меньше.

— Скучал без меня? — чиновник дал знак надзирателю, чтобы принес стул.

Арестант прищурился, приглядываясь, потом свесил с лежанки ноги и принял вертикальное положение.

— Как же, — буркнул старик, — по вам соскучишься.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

5

Незначительные различия (фр).

6

Сокр. от названия Бетлемской королевской психиатрической больницы в Лондоне.

7

покровительство (фр).

8

резонанс (фр).