Будем как солнце! (сборник)

Константин Бальмонт

Константин Бальмонт (1867–1942) – поэт «мимолетности», мгновения, ворвавшийся в русскую поэзию как метеор, один из виднейших представителей старшего поколения символистов и Серебряного века. «Солнечные» стихи, «моцартианское» начало поэзии К. Бальмонта настолько пришлись по душе современникам, что начинающие поэты того времени часто начинали с подражания поэту, как некогда сам Бальмонт начинал с подражания Некрасову. «Кому дорога русская поэзия, тому навсегда будет дорого певучее имя Бальмонта», – сказал о поэте Георгий Адамович. В книге собраны не только самые знаменитые, но и малоизвестные стихи поэта.

Из книги «Горящие здания»

Лирика современной души

1900

Мир должен быть оправдан весь, чтоб можно было жить.

К. Бальмонт

Кинжальные слова

I will speak daggers.

Hamlet^[5]

Я устал от нежных снов,

От восторгов этих цельных

Гармонических пиров

И напевов колыбельных.

Я хочу порвать лазурь

Успокоенных мечтаний.

Я хочу горящих зданий,

Я хочу кричащих бурь!

Упоение покоя —

Усыпление ума.

Пусть же вспыхнет море зноя,

Пусть же в сердце дрогнет тьма.

Я хочу иных бряцаний

Для моих иных пиров.

Я хочу кинжальных слов

И предсмертных восклицаний!

Морской разбойник

Есть серая птица морская с позорным названьем: глупыш.

Летит она вяло и низко, как будто бы спит, но — глядишь,

Нависши уродливым телом над быстро сверкнувшей волной,

Она увлекает добычу с блестящей ее чешуей.

Она увлекает добычу, но, дерзок, красив и могуч,

Над ней альбатрос длиннокрылый, покинув возвышенность туч,

Как камень, низринутый с неба, стремительно падает ниц

При громких встревоженных криках окрест пролетающих птиц.

Ударом свирепого клюва он рыбу швырнет в пустоту

И, быстрым комком промелькнувши, изловит ее на лету,

И, глупую птицу ограбив, он крылья расправит свои —

И виден в его уже клюве блестящий отлив чешуи.

Морской и воздушный разбойник, тебе я слагаю свой стих,

Тебя я люблю за бесстыдство пиратских порывов твоих.

Вы, глупые птицы, спешите, ловите сверкающих рыб,

Чтоб метким захватистым клювом он в воздухе их перешиб!

‹1899›

Красный цвет

Быть может, предок мой был честным палачом:

Мне маки грезятся, согретые лучом,

Гвоздики алые и, полные угрозы,

Махрово-алчные, раскрывшиеся розы.

Я вижу лилии над зыбкою волной:

Окровавленные багряною Луной,

Они, забыв свой цвет, безжизненно-усталый,

Мерцают сказочно окраской ярко-алой,

И с сладким ужасом, в застывшей тишине,

Как губы тянутся и тянутся ко мне.

И кровь поет во мне… И в таинстве заклятья

Мне шепчут призраки: «Скорее! К нам в объятья!

Целуй меня… Меня!.. Скорей… Меня… Меня!..»

И губы жадные, на шабаш свой маня,

Лепечут страшные призывные признанья:

«Нам все позволено… Нам в мире нет изгнанья…

Мы всюду встретимся… Мы нужны для тебя…

Под красным Месяцем, огни лучей дробя,

Мы объясним тебе все бездны наслажденья,

Все тайны вечности и смерти и рожденья».

И кровь поет во мне. И в зыбком полусне

Те звуки с красками сливаются во мне.

И близость нового, и тайного чего-то,

Как пропасть горная, на склоне поворота,

Меня баюкает, и вкрадчиво зовет,

Туманом огненным окутан небосвод,

Мой разум чувствует, что мне, при виде крови

Весь мир откроется, и все в нем будет внове.

Смеются маки мне, пронзенные лучом…

Ты слышишь, предок мой? Я буду палачом!

Скифы

Мы блаженные сонмы свободно кочующих скифов,

Только воля одна нам превыше всего дорога.

Бросив замок Ольвийский с его изваяньями грифов,

От врага укрываясь, мы всюду настигнем врага.

Нет ни капищ у нас, ни богов, только зыбкие тучи

От востока на запад молитвенным светят лучом.

Только богу войны темный хворост слагаем мы в кучи

И вершину тех куч украшаем железным мечом.

Саранчой мы летим, саранчой на чужое нагрянем,

И бесстрашно насытим мы алчные души свои.

И всегда на врага тетиву без ошибки натянем,

Напитавши стрелу смертоносною жёлчью змеи.

Налетим, прошумим — и врага повлечем на аркане,

Без оглядки стремимся к другой непочатой стране.

Наше счастье — война, наша верная сила — в колчане,

Наша гордость — в незнающем отдыха быстром коне.

‹1899›

В глухие дни

Предание

В глухие дни Бориса Годунова,

Во мгле Российской пасмурной страны,

Толпы людей скиталися без крова,

И по ночам всходило две луны.

Два солнца по утрам светило с неба,

С свирепостью на дольный мир смотря.

И вопль протяжный: «Хлеба! Хлеба! Хлеба!» —

Из тьмы лесов стремился до царя.

На улицах иссохшие скелеты

Щипали жадно чахлую траву,

Как скот, озверены и неодеты, —

И сны осуществлялись наяву.

Гроба, отяжелевшие от гнили,

Живым давали смрадный адский хлеб,

Во рту у мертвых сено находили,

И каждый дом был сумрачный вертеп.

От бурь и вихрей башни низвергались,

И небеса, таясь меж туч тройных,

Внезапно красным светом озарялись,

Являя битву воинств неземных.

Невиданные птицы прилетали,

Орлы парили с криком над Москвой,

На перекрестках, молча, старцы ждали,

Качая поседевшей головой.

Среди людей блуждали смерть и злоба,

Узрев комету, дрогнула земля,

И в эти дни Димитрий встал из гроба,

В Отрепьева свой дух переселя.

Смерть Димитрия Красного

Предание

Нет, на Руси бывали чудеса

Не меньшие, чем в отдаленных странах.

К нам также благосклонны небеса,

Есть и для нас мерцания в туманах.

Я расскажу о чуде старых дней,

Когда, опустошая нивы, долы,

Врываясь в села шайками теней,

Терзали нас бесчинные моголы.

Жил в Галиче тогда несчастный князь,

За красоту был зван Димитрий Красный.

Незримая меж ним и небом связь

В кончине обозначилась ужасной.

Смерть странная была ему дана.

Он вдруг, без всякой видимой причины,

Лишился вкуса, отдыха и сна,

Но никому не сказывал кручины.

Кровь из носу без устали текла.

Быть приобщен хотел святых он таин,

Но страшная на нем печать была:

Вкруг рта — всё кровь, и он глядел — как Каин.

Толпилися бояре, позабыв

Себя — пред ликом горького злосчастья.

И вот ему, молитву сотворив,

Заткнули ноздри, чтобы дать причастье.

Димитрий успокоился, притих,

Вздохнув, заснул, и всем казался мертвым.

И некий сон, но не из снов земных,

Витал над этим трупом распростертым.

Оплакали бояре мертвеца

И, крепкого они испивши меда,

На лавках спать легли. А у крыльца

Росла толпа безмолвного народа.

И вдруг один боярин увидал,

Как, шевельнув чуть зримо волосами,

Мертвец, покров содвинув, тихо встал —

И начал петь с закрытыми глазами.

И в ужасе, среди полночной тьмы,

Бояре во дворец народ впустили.

А мертвый, стоя, белый, пел псалмы

И толковал значенье русской были.

Он пел три дня, не открывая глаз,

И возвестил грядущую свободу,

И умер как святой, в рассветный час,

Внушая ужас бледному народу.

Ангелы опальные

Ангелы опальные,

Светлые, печальные,

Блески погребальные

Тающих свечей, —

Грустные, безбольные

Звоны колокольные,

Отзвуки невольные,

Отсветы лучей, —

Взоры полусонные,

Нежные, влюбленные,

Дымкой окаймленные

Тонкие черты, —

То мои несмелые,

То воздушно-белые,

Сладко-онемелые

Легкие цветы.

Чувственно-неясные,

Девственно-прекрасные,

В страстности бесстрастные

Тайны и слова, —

Шорох приближения,

Радость отражения,

Нежный грех внушения,

Дышащий едва, —

Зыбкие и странные,

Вкрадчиво-туманные,

В смелости нежданные

Проблески огня, —

То мечты, что встретятся

С теми, кем отметятся,

И опять засветятся

Эхом для меня!

‹1899›

Слова любви

Слова любви, не сказанные мною,

В моей душе горят и жгут меня.

О, если б ты была речной волною,

О, если б я был первой вспышкой дня!

Чтоб я, скользнув чуть видимым сияньем,

В тебя проник дробящейся мечтой, —

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

5

Я буду говорить резко. Гамлет (англ.).