Будем как солнце! (сборник)

Константин Бальмонт

Константин Бальмонт (1867–1942) – поэт «мимолетности», мгновения, ворвавшийся в русскую поэзию как метеор, один из виднейших представителей старшего поколения символистов и Серебряного века. «Солнечные» стихи, «моцартианское» начало поэзии К. Бальмонта настолько пришлись по душе современникам, что начинающие поэты того времени часто начинали с подражания поэту, как некогда сам Бальмонт начинал с подражания Некрасову. «Кому дорога русская поэзия, тому навсегда будет дорого певучее имя Бальмонта», – сказал о поэте Георгий Адамович. В книге собраны не только самые знаменитые, но и малоизвестные стихи поэта.

Из книги «В безбрежности»

1895

Землю целуй, и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, всё люби, ищи восторга и исступления сего.

Достоевский

«Я мечтою ловил уходящие тени…»

Я мечтою ловил уходящие тени,

Уходящие тени погасавшего дня,

Я на башню всходил, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня.

И чем выше я шел, тем ясней рисовались,

Тем ясней рисовались очертанья вдали,

И какие-то звуки вокруг раздавались,

Вкруг меня раздавались от Небес и Земли.

Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,

Тем светлее сверкали выси дремлющих гор,

И сияньем прощальным как будто ласкали,

Словно нежно ласкали отуманенный взор.

А внизу подо мною уж ночь наступила,

Уже ночь наступила для уснувшей Земли,

Для меня же блистало дневное светило,

Огневое светило догорало вдали.

Я узнал, как ловить уходящие тени,

Уходящие тени потускневшего дня,

И всё выше я шел, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня.

‹1894›

Болотные лилии

Побледневшие, нежно-стыдливые,

Распустились в болотной глуши

Белых лилий цветы молчаливые,

И вкруг них шелестят камыши.

Белых лилий цветы серебристые

Вырастают с глубокого дна,

Где не светят лучи золотистые,

Где вода холодна и темна.

И не манят их страсти преступные,

Их волненья к себе не зовут;

Для нескромных очей недоступные,

Для себя они только живут.

Проникаясь решимостью твердою

Жить мечтой и достичь высоты,

Распускаются с пышностью гордою

Белых лилий немые цветы.

Расцветут и поблекнут, бесстрастные,

Далеко от владений людских,

И распустятся снова, прекрасные, —

И никто не узнает о них.

Камыши

Полночной порою в болотной глуши

Чуть слышно, бесшумно, шуршат камыши.

О чем они шепчут? О чем говорят?

Зачем огоньки между ними горят?

Мелькают, мигают — и снова их нет.

И снова забрезжил блуждающий свет.

Полночной порой камыши шелестят.

В них жабы гнездятся, в них змеи свистят.

В болоте дрожит умирающий лик.

То месяц багровый печально поник.

И тиной запахло. И сырость ползет.

Трясина заманит, сожмет, засосет.

«Кого? Для чего?» — камыши говорят.

«Зачем огоньки между нами горят?»

Но месяц печальный безмолвно поник.

Не знает. Склоняет всё ниже свой лик.

И вздох повторяя погибшей души,

Тоскливо, бесшумно, шуршат камыши.

‹Июль 1895›

Лебедь

Заводь спит. Молчит вода зеркальная.

Только там, где дремлют камыши,

Чья-то песня слышится, печальная,

Как последний вздох души.

Это плачет лебедь умирающий,

Он с своим прошедшим говорит,

А на небе вечер догорающий

И горит и не горит.

Отчего так грустны эти жалобы?

Отчего так бьется эта грудь?

В этот миг душа его желала бы

Невозвратное вернуть.

Все, чем жил с тревогой, с наслаждением,

Все, на что надеялась любовь,

Проскользнуло быстрым сновидением,

Никогда не вспыхнет вновь.

Все, на чем печать непоправимого,

Белый лебедь в этой песне слил,

Точно он у озера родимого

О прощении молил.

И когда блеснули звезды дальние,

И когда туман вставал в глуши,

Лебедь пел все тише, все печальнее,

И шептались камыши.

Не живой он пел, а умирающий,

Оттого он пел в предсмертный час,

Что пред смертью, вечной, примиряющей,

Видел правду в первый раз.

Ковыль

И. А. Бунину

Точно призрак умирающий,

На степи ковыль качается,

Смотрит месяц догорающий,

Белой тучкой омрачается.

И блуждают тени смутные

По пространству неоглядному,

И непрочные, минутные,

Что-то шепчут ветру жадному.

И мерцание мелькнувшее

Исчезает за туманами;

Утонувшее минувшее

Возникает над курганами.

Месяц меркнет, омрачается,

Догорающий и тающий,

И, дрожа, ковыль качается,

Точно призрак умирающий.

Океан

Сонет

Валерию Брюсову

Вдали от берегов Страны Обетованной,

Храня на дне души надежды бледный свет,

Я волны вопрошал, и океан туманный

Угрюмо рокотал и говорил в ответ:

«Забудь о светлых снах. Забудь. Надежды нет.

Ты вверился мечте обманчивой и странной.

Скитайся дни, года, десятки, сотни лет —

Ты не найдешь нигде Страны Обетованной».

И вдруг поняв душой всех дерзких снов обман,

Охвачен пламенной, но безутешной думой,

Я горько вопросил безбрежный океан,

Зачем он страстных бурь питает ураган,

Зачем волнуется, — но океан угрюмый,

Свой ропот заглушив, окутался в туман.

«Мы шли в золотистом тумане…»

Мы шли в золотистом тумане

И выйти на свет не могли,

Тонули в немом океане,

Как тонут во мгле корабли.

Нам снились видения рая,

Чужие леса и луга,

И прочь от родимого края

Иные влекли берега.

Стремясь ускользающим взглядом

К пределам безвестной земли,

Дышали с тобою мы рядом,

Но был я как будто вдали.

И лгали нам ветры и тучи,

Смеялись извивы волны,

И были так странно певучи

Беззвучные смутные сны.

И мы бесконечно тонули,

Стремяся от влаги к земле, —

И звезды печально шепнули,

Что мы утонули во мгле.

«Слова смолкали на устах…»

Слова смолкали на устах,

Мелькал смычок, рыдала скрипка,

И возникала в двух сердцах

Безумно-светлая ошибка.

И взоры жадные слились

В мечте, которой нет названья,

И нитью зыбкою сплелись,

Томясь и не страшась признанья.

Среди толпы, среди огней

Любовь росла и возрастала,

И скрипка, точно слившись с ней,

Дрожала, пела и рыдала.

Слова любви

Слова любви всегда бессвязны,

Они дрожат, они алмазны,

Как в час предутренний — звезда;

Они журчат, как ключ в пустыне,

С начала мира и доныне,

И будут первыми всегда;

Всегда дробясь, повсюду цельны,

Как свет, как воздух, беспредельны,

Легки, как всплески в тростниках,

Как взмахи птицы опьяненной,

С другою птицею сплетенной

В летучем беге, в облаках.

«Тебя я хочу, мое счастье…»

Тебя я хочу, мое счастье,

Моя неземная краса!

Ты — солнце во мраке ненастья,

Ты — жгучему сердцу роса!

Любовью к тебе окрыленный,

Я брошусь на битву с судьбой.

Как колос, грозой опаленный,

Склонюсь я во прах пред тобой.

За сладкий восторг упоенья

Я жизнью своей заплачу!

Хотя бы ценой преступленья —

Тебя я хочу!

28 ноября 1894

Из-под северного неба

Из-под северного неба я ушел на светлый Юг,

Где звучнее поцелуи, где пышней цветущий луг.

Я хотел забыть о смерти, я хотел убить печаль,

И умчался беззаботно в неизведанную даль.

Отчего же здесь, на Юге, мне мерещится метель,

Снятся снежные сугробы, тусклый месяц, сосны, ель?

Отчего же здесь, на Юге, где широк мечты полет,

Мне так хочется увидеть воды, убранные в лед?

Да, не понял я, не понял, что с тоскливою душой

Не должны мы вдаль стремиться, в край волшебный и чужой!

Да, не понял я, не понял, что родимая печаль

Лучше, выше и волшебней, чем чужбины ширь и даль!

Полным слез, туманным взором я вокруг себя гляжу,

С обольстительного Юга вновь на Север ухожу.

И как узник, полюбивший долголетний мрак тюрьмы,

Я от солнца удаляюсь, возвращаясь в царство тьмы.

Млечный путь

Месяца не видно. Светит Млечный Путь.

Голову седую свесивши на грудь,

Спит ямщик усталый. Кони чуть идут.

Звезды меж собою разговор ведут.

Звезды золотые блещут без конца.

Звезды прославляют Господа Творца.

«Господи», — спросонок прошептал ямщик,

И, крестясь, зевает, и опять поник,

И опять склонил он голову на грудь.

И скрипят полозья. Убегает путь.

«Свеча горит и меркнет и вновь горит сильней…»

Свеча горит и меркнет и вновь горит сильней,

Но меркнет безвозвратно сиянье юных дней.

Гори же, разгорайся, пока еще ты юн,

Сильней, полней касайся сердечных звонких струн,

Чтоб было что припомнить на склоне трудных лет,

Чтоб старости холодной светил нетленный свет —

Мечтаний благородных, порывов молодых,

Безумных, но прекрасных, безумных — и святых.

«Не буди воспоминаний. Не волнуй меня…»

Не буди воспоминаний. Не волнуй меня.

Мне отраден мрак полночный. Страшен светоч дня.

Был и я когда-то счастлив. Верил и любил.

Но когда и где, не помню. Все теперь забыл.

С кем я жизнь свою размыкал? И зачем, зачем?

Сам не знаю. В сердце пусто. Ум бессильный нем.

Дождь струится беспощадный. Ветер бьет в окно.

Смех беспечный стих и замер — далеко, давно.

Для чего ж ты вновь со мною, позабытый друг?

Точно тень, встаешь и манишь. Но темно вокруг.

Мне не нужен запоздалый, горький твой привет.

Не хочу из тьмы могильной выходить на свет.

Нет в душе ни дум, ни звуков. Нет в глазах огня.

Тише, тише. Засыпаю. Не буди меня.

Ночные цветы

В воздухе нежном прозрачного мая

Дышит влюбленность живой теплоты:

В легких объятьях друг друга сжимая,

Дышат и шепчут ночные цветы.

Тени какие-то смутно блуждают,

Звуки невнятные где-то звенят,

В воздухе тают, и вновь возрастают,

Льется с цветов упоительный яд.

То не жасмин, не фиалки, не розы,

То не застенчивых ландышей цвет,

То не душистый восторг туберозы, —

Этим растеньям названия нет.

Только влюбленным дано их увидеть,

С ними душою весь мир позабыть,

Тем, что не могут друг друга обидеть,

Тем, что умеют ласкать и любить.

Знай же, о, счастье, любовь золотая,

Если тебя я забыться молю,

Это — дыханье прозрачного Мая,

Это — тебя я всем сердцем люблю.

Если виденья в душе пролетают,

Если ты жаждешь и ждешь Красоты, —

Это вблизи где-нибудь расцветают,

Где-нибудь дышат — ночные цветы.

«Ночью мне виделся Кто-то таинственный…»

Ночью мне виделся Кто-то таинственный,

Тихо склонялся Он, тихо шептал;

Лучшей надеждою, думой единственной,

Светом нездешним во мне трепетал.

Ждал меня, звал меня долгими взорами,

К небу родимому путь открывал,

Гимны оттуда звучали укорами,

Сон позабытый все ярче вставал.

Что от незримых очей заслонялося

Тканью телесною, грезами дня,

Все это с ласкою нежной склонялося,

Выше и выше манило меня.

Пали преграды, и сладкими муками

Сердце воскресшее билось во мне,

Тени вставали и таяли звуками,

Тени к родимой влекли стороне.

Звали Эдема воздушные жители

В царство, где Роза цветет у Креста.

Вот уж я с ними… в их тихой обители…

«Где же я медлил?» — шептали уста.