Река, трава, чайник и некоторые коты

Кирилл Серебренитский, 2015

Пыль, полынь, степное солнце, резкий ветер с реки… неспешное путешествие, в которое увлекает нас автор, может оказаться занимательным и даже отчасти ностальгическим. Для широкого круга читателей.

Батя и Олег

В 1991 году окончательно исчез СССР.

Не обрушился, а — наконец истаял, как грязный, почти чёрный сугроб к концу мая. Оставил от снежной своей громады — только сырость, мутные лужицы.

Есть в Самаре такая Хлебная площадь.

Кстати сказать, это то самое место — на вершине горы, — где когда-то выстроил крепость жестокий князь Засекин. Но от бревенчатой крепости за два века до того следов не осталось, и саму гору город угладил.

Сейчас это — жидкий скверик, кольцевая трамвайная, по одну сторону — серая громада городского элеватора; по другую — закопчённые стёкла заводского корпуса. И вот на этом корпусе (там, кстати, работал мой отец) висел лозунг. Когда-то красный, а на моей памяти — уже тёмно-серый, провисший: «Все дела, свершения и помыслы — Партии!»

Когда мне случайно попался он на глаза — то я, осознав суть, ощутил раздражение.

Дела — ясно. Делать что-то против себя Партия не позволяет, это разумно.

Свершения — тоже понятно. Это примерно то же самое, что дела. Можно было и не повторяться.

Но ведь ещё им — и помыслы?

И, кажется, с той минуты я впервые почувствовал, как не люблю я эту Партию. Не дождёшься, подумал я тогда.

Ещё и помышлять о вас, чертях.

Помыслы мои — при мне. Ясно?

До сих пор я думаю, что именно поэтому рухнула огромная страна. Не из-за меня одного, конечно.

Из-за того, что непременно требовались ещё и помыслы.

Сейчас попробую пояснить.

Летом меня высылали в пионерский лагерь «Костёр». Это было своеобразное место.

Лагерь принадлежала довольно престижной по тем временам организации «Куйбышевоблрембыттелерадиоэлектроаппаратура». Там работала моя мама.

Но почему-то одновременно лагерем пользовалась детская комната РОВД, кажется, Промышленного района. Эту половину заполняли дети из неблагополучных семей, направленные на летний отдых по льготным путёвкам. Неблагополучно-льготные учили нас жизни. В этой жизни неблагополучия были сплошь, а льготы — только похабные и блатные.

В пионерлагере «Костёр» в нашем отряде было три-четыре неблагополучных. Главный из них был такой Батя.

Он был такой странный, бело-голубоглазый, рыжеватый, весь какой-то влажный, медленный; целый день он грелся на солнце, но солнце его не сушило, белая кожа не загорала: какая-то была у него внутри белёсая сырость.

Отличался он особенно тем, что ненавидел одежду и обувь. Что-то драное на нём ещё бывало одето, обуви же не было у него вообще. Полсмены шли холодные, осенние будто, дожди. И вожатая ему говорила:

— Ты бы маме сказал — она тебе хоть тапочки какие привезёт.

А Батя отвечал:

— А у мамки больно есть тапочки? Мы с ей без тапочков как в тапочках.

И шлёпал дальше по слякоти.

А в соседнем отряде главным был Олег; у него клички не было. Короткое жёсткое имя ему вполне подходило. И это был совсем другой герой. Довольно высокий, жилистый, загорелый; выжженная солнцем белая чёлка; белый сильный шрам на скуле; взгляд — внимательный, тёмный, неглупый (мне он сейчас помнится не как мальчишка лет тринадцати, а — взрослый уже, прищуренный худощавый парень).

Олег был не просто так.

Это был своего рода Робин Гуд.

Он сражался за справедливость.

Целеустремлённо и беспощадно.

Не только в своём отряде — часто шагал он к нашему корпусу, и за ним всегда — два-три сподвижника. Быстро они окружали нужного человечка, и Олег чётко, без выкриков, коротко спрашивал:

— Ты — Серый?

— Ну.

— Руслана Косого знаешь?

— Ну.

— Ты его ишаком нерусским обозвал?

— Я чё? Не, я ничё… я просто. Это самое.

Серый, подрагивая, оглядывается по сторонам — все приятели уже испарились; остальные смотрят заинтересованно. Издали.

И тут ошарашенно вспоминает Серый, что — дело-то было: два дня назад мяч гоняли, и вполне дружественный Руслан Косой вместо мяча нечаянно дал Серому под колено. Серый заскрипел, зажав ногу: «Ты, ишак нерусский…»

Через час уже Руслан всё забыл.

Но кто-то запомнил.

— Пошли (чёткий кивок — в сторону кустов; были такие там обширные тёмные заросли за туалетами — целый перелесок).

— Олег, а чё такое-то, ну? Чё за дела-то, а?

— Пошли, сказал.

И вскоре из кустов — треск, стоны, и резкие окрики Олега:

— Ответишь за ишака нерусского? Ответишь, бля, я сказал?

Бил Олег долго, жестоко, сбивал на землю, месил ногами.

И так чуть не каждый день он зажимал кого-то в углу: «Ты в суп в столовке плевался?»; «Ты у Жирного батарейки своровал? Пошли».

И оправдываться было бесполезно, да уже и некогда.

Стали замечать, что иногда изменяло Олегу чувство справедливости. Бывало, просто подкатывал:

— Ты — Вовик?

— Я.

— Ты, что ли, больно тут борзый?

— А чё такое-то?

— Не, больно борзый, да?

— Да Олег, да чё такое-то, блин?

— Пошли.

Меня Олег так и не заприметил.

Я был такой тихий, мелкий, неинтересный.

Вот Батю он ни разу не тронул.

Батя по-своему был грозен. Только не всегда. Иногда. Как грозовая туча.

На нас он громы не тратил, потому что ему лень было, да и западло.

Вот: однажды ночью он вылез в окно: за забором его ждали человек семь. Тёмные тени, сиплый шёпот. И ушли они в ночь.

Сражаться с врагами?

Грабить?

Убивать?

А мы были маленькие мальчики, мы и темноты-то ночной побаивались.

Батя был хозяйственный и голодный. Его интересовали шкафчики наши, тумбочки и чемоданы.

К Бате никто никогда не приезжал; а к нам, к приличным мальчикам, часто приезжали родители. И Батя так наглатывался наших персиков, шоколада, груш, колбасы, огурцов, яиц, помидоров, пирожных, лука, рулетов, что раздувался дня на три. В растяжимом брюхе его шла стрельба, наружу вырывались облака ядовитого газа.

Батя неукоснительно проверял наши шкафчики, карманы даже — и деловито изымал фонарики, ножики, значки.

Слава Богу, не надобилась ему одежда — а то половина из нас ходила бы без штанов.

Так вот.

К концу смены вокруг Олега постепенно смыкалось кольцо горячей ненависти. Его уже видеть не могли. И вот уже один, не помню, как его, совсем не сильный, такой даже носатый, ушастый, вечно простуженный — когда прижали его очередной раз, вдруг размахнулся и длинной граблей Олегу врезал по уху.

И что?

Ну побили.

Ну — больно.

И — только-то.

Потом я увидел, как Олег ковылял вдоль забора, зажав руками обколоченную свою голову. Били его чуть ли не вдесятером. Свои же.

И дело вот в чём, я полагаю. Благородный Робин Гуд был — утомителен. Всё время нужно было о нём помнить. Опасаться, беречься; угадывать; не попадаться на глаза, не встречаться с ним взглядом. И усталость от него — всё нарастала, заглушая все страхи.

А Батя — его, в сравнении с Олегом, даже как-то полюбили постепенно. Шепчемся мы по ночам, страшные истории рассказываем — и вдруг пускает Батя короткую очередь, как пулемёт. Зажмём носы и гнусаво удивляемся:

— Оба, как бзднул.

В сущности, вполне терпим был Батя. С ним всё было ясно: всё ценное (ножик и фонарик) прячь, конфеты — быстро уничтожай, останется пара мандаринов — ну и пёс с ними.