Река, трава, чайник и некоторые коты

Кирилл Серебренитский, 2015

Пыль, полынь, степное солнце, резкий ветер с реки… неспешное путешествие, в которое увлекает нас автор, может оказаться занимательным и даже отчасти ностальгическим. Для широкого круга читателей.

Три е + тс

Жили мы в очень странном доме — номер 100. На улицу выставлялся деревянным крылечком, смотрел в два вечно занавешенных окна. Но уходил вглубь двора далеко.

Внизу ютились тёмные сырые подвалы. Там жили какие-то тёмненькие, словно отсырелые, старушки. Сверху, на полуторном — полувтором — этаже, тянулась наша квартира: две маленькие комнаты, а между ними — две огромные, намертво замурованные печи. Чёрные пустоты под кирпичами. Над нами было пространство, недоступное человеку, дикое, как джунгли: заколоченный, очевидно, громадный, чердак.

Там жили дикие кошки. И плодили уже совершенно диких котят. По обе стороны стояли такие же странные, разнообразные, сложно нагромождённые обиталища из старого красного кирпича и серого дерева.

Жили по этим дворам всё больше тихие старики. И ещё — пьяницы. С соседних дворов забегали иногда мальчишки, но почти все — намного младше меня.

Играл я в одиночку. Летом сутками шастал по крышам сараев, рыскал по кустам — за сараями шёл крутой спуск, густо заросший американским клёном.

Через двор, над старыми курятниками — высилась стена особняка. И особняк этот, особенно в сумерки, высился — совершенно как сказочный замок: стрельчатые окна, башенка, над ней высился острый черепичный купол. С улицы — чугунная ограда: в ряд чёрные копья. Жил там, как говорили, какой-то граф. Так и называли — Графский Дом. Я, помнится, проходя мимо него, ещё думал: стоял он, скажем, при Петре Первом или нет? А — при Иване Грозном?

Сосед дядя Вася Васяичев, который и родился на этой же улице, говорил моему отцу, что под нашим двором, и дальше — идут какие-то громадные подземелья. И сам он — пацаном ещё — туда пролезал. Ход в эти подземелья шёл из подвалов Графского Дома.

Позже оказалось, что построили особняк в 1906 году, в стиле модерн. И обитал там не граф, а некто Наймушин, первой гильдии купец.

Вокруг были сараи. Сараи, сараи. По крышам сараев можно было почти до конца квартала промчаться — через семь дворов. Целый город сараев: железные гаражи, вросшие в траву дощатки и несокрушимые, как стены старинного форта, ярко-красно-кирпичные строения: остатки, как говорили, столетней давности купеческих конюшен.

Много было заброшенных сараев; умирали одинокие старики, на их сарайное, утонувшее в паутине, барахло никто не зарился. Однажды я приволок домой откуда-то с помойки старинную корабельную рынду — маленький тяжёлый колокол с выпуклыми чёткими буквами. Забыл уже — какое корабельное имя они оглашали. В другой раз моим трофеем стал помятый огромный геликон. И ещё — ржавая двустволка, тяжкий ствол в пол моего роста. И — несколько чемоданов со старыми книгами. Это были толстые тома, в основном — какие-то технические сочинения, с чертежами мостов, фотографиями доисторических каких-то турбин и дизелей. Классе в четвёртом, в благом пионерском порыве, я, тужась и хныча даже от тяжести, оттащил два чемодана с этими книгами в школу. В макулатуру.

Семья наша была, что тогда называлось, интеллигентная. И одновременно, что тогда называлось, простая.

Интеллигентная и простая.

Это были не признаки социального статуса.

А — самоопределение.

Добровольно избранный образ жизни: интеллигентность и простота.

И то и другое — свойства положительные.

Простота, конечно, впереди. Интеллигентность — вослед.

«Мы — простые люди», — это с гордостью произносили.

На этом — настаивали.

На том — стояли.

Мои родители, — и всё их поколение, вся лучшая часть, хорошие честные люди, положили все силы и всю жизнь на то, чтобы найти требуемое Высшими Государственными Интересами равновесие: между интеллигентностью и простотой.

Это было практически невозможно.

Как только взбирался человек на призывно-ажурную, влекущую, но тоненькую и шаткую лесенку интеллигентности, звенел тревожный сигнал: стоп. Не слишком ли человек уже истончился? И оторвался?

Человек нырял в объятия просторной, плотной, хлюпко затягивающей простоты.

Но и это было — не то. Выла осаживающая сирена.

Нет, никто не пугал никого. Ни интеллигента, ни простеца. Корректировали.

Оба, простец и интеллигент, обязаны были продвигаться во все стороны сразу.

И поторапливаясь. Побыстрее. Попрогрессивнее.

Если оставляли силы в этой борьбе, люди или канули недвижно на тёмное дно простоты, или в неуклюжей позе застывали на качающемся пике интеллигентности.

В глубинах ждала, обнимала и, как могла, утешала — водка.

И на высоте — она же утишала неврозы и рассеивала экзистенциальный солипсизм.

Мои родители обошлись без водки. Может, равновесие сумели найти. Кто знает.

Но вот фамилия наша была для того времени довольно сложная, особенно на письме: Серебренитские.

Через три «Е» и «ТС».

Если произнести нашу фамилию чётко, — то молодцеватая, щегольская получается фамилия. И, пожалуй, если всмотреться — какой-то в ней вызов заключается. Какой-то вычурновато-приузоренный полупольский гонор.

Эта сложность несколько мешала движениям в сторону простоты, а интеллигентность оттеняла слишком уж резко. Провокационно.

Мне фамилия перешла от отца, как положено. А вот ему — от матери. То есть от моей бабушки. Это была её девичья фамилия. Отец моей бабушки Борис Ефремович Серебренитский — коллежский асессор, инженер путей сообщения. Уже, наверно, лет в семь я знал, что коллежский асессор — это вроде как майор, только штатский. И что тайный советник — это не тот, кто шепчет на ухо тайные советы, а вроде как генерал-лейтенант.

Тайным советником был мой прапрадед, Ефрем Сергеевич Серебренитский.

А подростком я, трудно вспомнить — как, выудил от бабушки совсем уж опасное словосочетание, связанное с фамилией нашей: потомственный дворянин.

Мой отец, Игорь Викторович Серебренитский, рассказал мне следующее.

Он — молоденький лейтенант; за спиной — война в Венгрии, служба в Германии. Впереди — небезосновательные офицерские надежды.

И вот прислали его по новому месту службы. Явился он доложить о прибытии. Входит в кабинет:

— Товарищ полковник! Лейтенант Серебренитский по вашему приказанию прибыл!

Полковник медленно, — как жерло орудийного ствола — навёл на моего папу тяжёлое своё рыло:

— Чё?

— Лейтенант Серебренитский прибыл, товарищ полковник.

— Чё-чё?

— Лейтенант Серебренитский…

Полковник минуту смотрел пристально папе в глаза. Затем — сказал:

— Так. Слушай, ты. Сереницкий. Я из тебя Иванова буду делать.