Распечатано на металле

Кирилл Павлов

Хочешь почувствовать своим телом былое тепло, а может, ощутить воспоминания на кончике своего разума, который оставляет тебя в сознании только из-за жалости? Нет, больше этого нет, откинь это, пожалуйста. Внутри тебя что-то пустует, словно осталось ещё место для чего-то. Пора…Добудь свою свободу, что «Распечатана на металле» или приобрети оттуда же твой долг, который ты обязана исполнить, 1029. Твоя история закончится вместе с последней страничкой твоих аффектов и воспоминаний… Книга содержит нецензурную брань.

II

…Естественная свобода человека заключается в том, что он свободен от какой бы то ни было стоящей выше его власти на земле и не подчиняется воле или законодательной власти другого человека, но руководствуется только законом природы…

Джон Локк «Два трактата о правлении»

Я проснулась в своей постели в холодном поту. Я задыхалась, но мои внутренние часы не позволили мне встать на несколько минут раньше, хотя мне снился кошмар. Я попыталась прийти в себя. Как хорошо, что это был сон, и я смогу спокойно пойти на работу!

В сорочке и кружевном белье я вошла в уборную, где наконец увидела свое лицо. Я ожидала вновь увидеть обезображенную щеку, но я остолбенела, когда увидела, что рана почти зажила. Я начала ощупывать себя. Да, это мой маленький носик, вот зеленые глаза, еле-еле заметные брови, небольшой лоб. Это золотые кудри до плеч, вьющиеся как корни деревьев, которые я видела уже давным-давно. В моей голове что-то заиграло, что-то зашевелилось, словно шестерни в машине, словно рабочие вернулись после перерыва и вновь начали что-то двигать. Я попыталась прервать эти ощущения и двинулась к календарю. Мое сердце замерло. Я смотрела на календарь следующего года. Не так давно я вешала календарь девятого года после революции — теперь тут висел календарь десятого. Значит, это был не сон? Я умерла? Но почему я воскресла? О великий Часовой… Кажется, я вспомнила.

Во время революции я поклялась в верности нашему великому Часовому и стала его верным помощником. Я сражалась за его имя, и за свои заслуги я была удостоена его награды. Он даровал мне возможность переживать свою смерть раз за разом, но каждый раз терять год своей жизни — просыпаться в следующем году, но для всех остальных все это время жить привычной жизнью. Я почти уверена, что единственный, кто мог помнить меня мертвой, — Алекс. Я не знаю где он сейчас. Вероятно, в Перевоспитательной, или вовсе убит. Мне тяжело думать об этом, но я хотела бы уберечь его от любой участи. Я начала вспоминать, но я никак не могла протянуть нить до имени Уинстон. Почему я забыла это? Это же часть меня, часть моего сознания! Я должна вспомнить, а не то я рискую и просто забыть, что я человек. Я понимала — надо найти то, что от меня так хотел Уинстон.

Я быстро привела себя в порядок и надела то, что надевала всегда. Мне нравился этот наряд, он был не слишком выделяющимся, но и не слишком простым. Также я нашла свою немного поношенную коричневую шапку, она была хороша для такой ветреной погоды. Чувствую, отныне гулять я буду много и долго, но пока я не собираюсь ее надевать — мне нужно закончить некоторые дела тут. Я начала думать, где же в своей скромной комнатушке я могла что-то оставить? Тут было-то всего-ничего. Справа в углу кровать, а рядом с ней окно. Матрас мой иногда кажется очень мягким, но на самом деле он достаточно плотный, и, скорее всего, он размяк просто из-за своего возраста. Там явно не могло быть ничего интересного. В шкафу, где было всего три наряда, я уже покопалась. Про кухонный уголок и говорить не приходиться. Я почему-то решила порыться в комоде. Там были лишь очень старые часы на цепочке. Я решила, что у меня с собой всегда должно быть что-то, за что я сражаюсь, ведь, если Уинстон не врет, я должна что-то поменять, чтобы я и этот город не были заморожены во времени навечно. Под моей кроватью была небольшая коробочка, куда я складывала всяческие вещи, связанные с моим прошлым. Тут были куколки, парочка фигурок и… Вот оно — единственное сохранившееся письменное послание в этом городе, зашифрованное и напечатанное на металле.

Когда я смотрю на него, в моей голове всплывает воспоминание. Лик нынешнего Часового — это неправильный лик, это лишь то, как Часовой видит себя, а не то, кем он является на самом деле. Я бы не вспомнила этого, если бы не это послание. Я отчетливо помню лицо нынешнего Часового: оно гладкое, на нем густые усы, на голове короткая, но опрятная прическа, а сам Часовой молод как никогда. Великий Часовой, которого я помню, был уже не молод, усы его сливались с бородой, и он был вовсе не брюнетом — он был блондином, прямо как я. Я не могу вспомнить других деталей — его лицо словно смыто, но зато я помню, как у меня очутилась эта штука. Сам великий Часовой подарил ее мне еще до революции, но я не помню при каких обстоятельствах. Проблема в том, что послание состоит из белых квадратов, расшифровать которые может только он. Уинстон явно искал эти записи, значит, он нашел способ расшифровки — там явно что-то важное. Пластина с посланием была достаточно толстая и носить ее в руках было бы, наверное, сродни суициду. Хотя для всех это кусок металла с белыми квадратиками, но, так как в моем городе запрещена любая письменность, за исключением официальных бумаг, я не хочу рисковать. Одни примут эти квадратики просто за рисунок, вторые — за текст. Что ж, видимо, у меня действительно нет выбора — я должна попасть к великому Часовому, чтобы узнать, что в этих записях. Он их уничтожит, но я возьму свой кассетный диктофон и запишу все, что он скажет. Даже если он откажет мне, люди узнают, что от них что-то скрывают. Мне не страшно умереть, я проснусь тут и что-то да сделаю.

Я выглянула в окно. Из него отчетливо была видна возвышающаяся над всеми домами башня Часового. Это было величественное здание, из которого открывается вид весь город, высоченная башня с самыми большими часами в мире наверху. Я восхищаюсь ей, но я никогда не была внутри. Видимо, настал тот час, когда я побываю там.

Я взяла свою сумочку, которую обычно использую для документов, но на этот раз я положила в нее металлическую пластину, диктофон и пару кассет и прикрыла их всякими отчетами и другими официальными бумагами. И, судя по датам, я должна буду их сжечь уже через три дня. По закону номер 145 все бумаги подвергаются сожжению по истечению срока годности. Мне нельзя больше терять ни минуты. Кто-то бы взял с собой оружие, но если меня поймают, то никакой нож не поможет, а если у меня его найдут, то у меня будут большие проблемы. Ну все, теперь точно пора выходить.

Я вновь открыла дверь своего дома. Сегодня она была особенно тяжела, а мои руки почему-то тряслись. Подъезд моего дома был просто отвратителен. Я не знаю, почему заметила это только сейчас. Судя по почтовым ящикам, жильцы уже не раз отправляли заявки в «Отделение жилищного хозяйства» и получали отказ. Кстати, оповещения эти следовало сжечь еще вчера, но, видимо, подъезд настолько плох, что само отделение не хочет сюда заходить. В подъезде пахло протухшей рыбой, а по всему полу был разбросан мусор: пачки сигарет, бутылки.

Я быстро спустилась по лестнице вниз. Я жила на четвертом этаже, и это был самый верхний этаж в этом доме. Дверь в мой подъезд была выломана еще в восьмом году со дня революции каким-то бандитом. Нам сообщили, что он был членом группировки «Маятник», но я не предала этому значения. Что если Уинстон из этой группировки? Не стоит об этом думать, мне надо идти.

Я прошла несколько шагов вперед и поняла, что путь в башню прямо противоположен пути на мою работу. Я стою на освещенной улице. Мимо меня проходят люди. Здесь открыты «Центры раздачи», где все получают свои ежедневные пайки, рядом — «Центр красоты», где мы делаем стрижки, хотя я делаю дома сама, чуть дальше — детский сад, в котором детям рассказывают о нашей великой революции. Я помню, не так давно был издан указ о введении уроков биографии великого Часового в детском саду. А напротив этих зданий — темные, словно нефть, улицы, полные странных силуэтов с белыми глазами. Очертания этих домов кажутся мне очень знакомыми — они построены по тем же чертежам. Что если я воспользуюсь своим воображением? Может, у меня получится без труда добраться до башни? Я мысленно достроила дома. Моя реальность получалась не идеальной, к примеру, я не смогла достроить другие центры, но я смогла построить дорогу. Но почему я не смогла достроить людей? Я не могу признать повторяемость людского вида? Вздор! Я ведь воевала за это и знала, что сейчас человек будет просто винтиком!

Я мучилась, но ничего не получилось. Видимо, я действительно не могу пойти против своих убеждений, видимо, я действительно верю в человечество… Возможно я верила и тогда, просто меня обманули. Но раз я верю, значит, есть причина, а значит, я должна идти.

Я перешла дорогу и пошла дальше. Я старалась не смотреть наверх — так я могла смотреть лишь на человеческие ноги, а не на лица или тела. Это было в разы легче, но все равно я дышала часто и глубоко, а сердце бешено билось. Тело будто твердило мне, что я делаю что-то противоестественное, что я не должна этого делать, но интуиция подсказывала, что если этого не сделаю я, то этого не сделает никто. Я придерживала сумочку и пыталась делать вид, что просто устала, хотя сейчас был только день. Звуки, окружившие меня, тоже давили. Тут шуршание, там что-то упало и где-то совсем рядом чей-то голос.

Я пыталась выцепить что-то, что я узнаю, среди всего этого шума и я нашла. Из окна доносилось чье-то пение, я узнала этот мотив. Это «Мой орнамент на груди» — одна из немногих песен, которую разрешено исполнять, помимо нашего прекрасного гимна.

Мой орнамент на груди,

Один-один ты погоди,

Работа нас всех единит,

А Часовой благословит.

Я не помню ее полностью, потому что слышала всего несколько раз. Но этот мотив чуть-чуть успокоил меня.

Иногда мое любопытство бывает мне не на руку. Я люблю заглядывать в переулки и наблюдать за тем, что там происходит. Мне не стоило этого делать сейчас, ведь из-за этого моя голова начала раскалываться так, словно по ней били киркой. Судя по силуэтам и значкам, здесь орудовали люди из «Органов опеки за жителями». Я видела силуэты людей, которых прижали к стене и чем-то избивали. Гул от ударов разносился эхом в моем черепе. Я чувствовала, что эти бедняги страдают. Но я не должна была подавать виду. Из-за болей в конечностях я простонала и привлекла внимание одного из работников. Мне пришлось привыкать к его виду, пока он подходил. От этого у меня почти потемнело в глазах, но я справилась. С каждым разом мне все легче и легче переносить это состояние. Подошедший был высоким мужчиной в бронежилете с дубинкой, он носил шлем и единственное, что я разглядела за ним, — это его серые, как сама смерть, глаза. Он был из «Ордена высших исправителей». Я поняла это по армейским штанам и берцовым ботам. Орден занимается исправлением неисправимых — тех, кто осмелился выступить против великого Часового. Он приблизился ко мне на расстояние вытянутой руки. Он был больше меня в несколько раз. Мне стало страшно, но я обязана была сохранять спокойствие.

— Время в наших руках! — это приветствие наших органов опеки.

— Всегда было и будет! — я произнесла это рефлекторно.

— Назовите свой рабочий номер, гражданка. — сказал он, доставая наручники.

— Мой рабочий номер 1029.

— Что работник образцово-показательной фабрики делает здесь вместо работы? Вы нарушаете статью 12. Если вы не назовете мне веской причины вашего отсутствия на рабочем месте, я вынужден буду позаботиться о вас.

Я влипла! Я должна срочно показать ему шов.

— Я в отпуске в связи с травмой.

Я указала на шрам. Он убрал наручники. Мне стало легче от этого, но он внезапно протянул руку к моему шву. Сопротивление бесполезно.

Он потянул за одну из нитей. Это приносило адскую боль, но я держалась как могла. Он резким движением вырвал один конец нити и с силой вытянул оставшуюся часть. Я кричала от боли. Я держалась за его руку и пыталась его оттолкнуть, но не могла. Эта огромная скала вырвала нити одну за одной. Пара минут — и эта кровавая нить с кусками моей плоти была у него в руке. Я прикрывала рукой щеку, она сильно кровоточила. Боль была такой сильной, что мне казалось, что я прямо сейчас упаду на колени без сознания, но я держалась как могла. Я тряслась, и зубы мои щелкали. Ноги еле-еле удерживали вес моего тела. Он положил вырванную нить мне в свободную руку. Это было омерзительно. Как мне идти в таком виде?

— Считайте, что вы легко отделались. Вам, как и другим, запрещено наблюдать за процедурой перевоспитания. Я надеюсь, вы усвоили урок?

Я не смогла ничего ответить, лишь сжала свою нить в кулаке и кивнула ему.

— Отлично. Обратитесь в ближайший «Центр здоровья», там вам обработают рану. Должно зажить быстро. Не шастайте без дела, где не надо.

Я снова кивнула. Я не заметила, как мои глаза наполнились слезами, когда он едва коснулся шва. Только сейчас я поняла, что плачу.

— Ближайший центр здоровья — чуть-чуть вперед и направо. Скажите, что случайно потянули за шов, вам помогут. А теперь, время пошло.

«Время пошло» — это прощание, после которого отдают честь.

Он последовал инструкции и вернулся к работе.

Я поспешно удалилась с места происшествия и спряталась за угол. Я одернула руку от раненой щеки. Не знаю, что я ожидала увидеть, рука была вся в крови. У меня не было зеркала, чтобы оценить масштаб бедствия, но я точно знала, что выгляжу я неважно. В панике я попыталась вытереть руку одним из документов, которые были у меня в сумке, как салфеткой, но бумага, скорее, размазывала кровь по моей ладошке, нежели впитывала ее. В кармане жилетки я нашла зажигалку и сожгла окровавленную бумагу. Мне пришла идея прижечь рану. В центре здоровья я проведу как минимум целый день, поэтому надо действовать самой. Я поднесла зажигалку к свежей ране. Я обнаружила невдалеке небольшую лужу и ориентировалась по отражению в ней. Важно было не сжечь кожу. Мои руки все еще тряслись, но я смогла совладать с этим. Я вновь взглянула в лужу, и в моей голове вновь начало что-то пробуждаться.

Я увидела себя в прошлом, молодую себя. Незадолго до революции я прошла курс самообороны. Я увидела, как бью по большой груше с правой, затем с левой руки. Я услышала голос, он мне знаком. Он произнес: «Хорошо! А теперь твою коронную!» Я кинула взгляд в сторону, пробила лоу кик, сделала странный удар вытянутыми пальцами, после чего пробила серию из простых ударов и завершила все хуком. Судя по всему, удар пальцами — это резкий удар в кадык, если представить вместо груши человека, то удар попадет в точности туда. Я услышала гонг и ко мне подошел высокий чернокожий мужчина в спортивной форме. Мы пожали друг другу руки. Я подняла лицо и узнала в нем Уинстона.

— С каждым днем ты все лучше и лучше. Твой отец бы гордился тобой!

— Спасибо, Уинстон. Я уже боюсь, как бы не забыть все приемы, которым ты меня обучил.

— Не забудешь, — улыбаясь сказал он. — Это мышечная память. Тебе стоит только подумать о чем-либо, и ты все вспомнишь.

— Надеюсь… Так, когда, говоришь, следующая тренировка?

На этом воспоминание оборвалось. Дальше все, словно молоко в кофе, растворилось и смешалось в единое целое. Так Уинстон был моим тренером? Он так добр в воспоминании, а когда я его встретила, то он был груб… Мир изменился. Но я и не знаю этого, ведь я не знаю и того, каким он был раньше. Бедный мистер Вилсберг. Судя по всему, он столько сделал для меня. Еще он упомянул отца, но я не помню родителей. Ни матери, ни отца. Даже отдаленные образы не всплывают в сознании. Он что-то сказал про мышечную память. Может, я должна прислушаться к своему телу и позволить ему вспомнить. Ладно, я попробую, все равно никто не видит меня сейчас.

Я спрятала зажигалку и приняла боевую стойку. Как минимум, как надо двигаться в бою, мое тело помнит. Я попробовала нанести удар. Я не заметила, как мое тело подключило к удару тазобедренную часть. Я почувствовала этот импульс и поняла, что Уинстон не врал. Что же, время проверить мою коронную комбинацию? Я представила сотрудника, который распустил мой шов. Вот он, стоит передо мною, тянется к моей щеке. Сначала я бью ему по ноге, после — резкий удар в кадык, удар по шлему, апперкот, и его шлем улетает на землю, еще парочка ударов — и хук справа отправляет его в нокаут. Ну и кто теперь большой и грозный?! Хотя если бы он мог дать мне сдачи, то я бы тоже сильно огребла. Не стоит прислушиваться к телу всегда, как и к разуму. Я должна найти баланс, иначе я уничтожу саму себя.

Мне надо было идти дальше. Я узнала кое-что о себе, и мне стало легче идти по неизвестным улицам. Я поняла, что все улицы однотипны, сменяются лишь памятники. Вот памятник героям революции — тут неизвестные солдаты с ружьями, они держат в руках часы. Я не помню, когда построили этот памятник, но знаю, что не так давно. Я подошла ко входу в башню. Это было самое охраняемое и самое важное здание во всем городе… Я поняла, что даже не знаю названия города. Всегда называла его просто «город», но что-то подсказывает мне, что в мире больше, чем один город. Как это место называется? Подумаю об этом потом. Сейчас я хочу знать, могу ли я зарегистрироваться и встать в очередь на прием к великому Часовому.

Двери тут были современные и открывались сами. Я прошла через них и подошла к столу регистрации. Мне нужно было взглянуть на сотрудника, сидящего за столом. Я чувствовала себя очень неуютно, кроме него, мне приходилось привыкать к целому помещению и служащих из опеки. Мне вновь стало плохо, как тогда в пабе, но я не подавала виду. Я облокотилась на стол и взглянула на достаточно милую девушку. Она что-то печатала.

— З-здравствуйте. — запинаясь, поздоровалась я.

— Добрый день. Что вас интересует? — спросила она.

— Я бы хотела записаться на прием к нашему великому Часовому.

Я ощутила, как люди из службы опеки напряглись и потянулись к свом дубинкам и пистолетам.

— Извините, я не расслышала вас, повторите, пожалуйста? — Она все услышала, но не могла поверить своим ушам.

— Я сказала, что хочу попасть на прием к великому Часовому.

— У вас есть статус «центрового агента»?

«Центровой агент» — это статус, который дается определенному кругу людей, которые занимаются урегулированием важных вопросов в жизни нашего города. Это элита, до которой мне очень далеко.

— Нет, такого не имеется.

— Хорошо, кем вы являетесь?

— Я рабочая с фабрики.

Она посмотрела по сторонам.

— Назовите причину вашего визита?

Я не должна этого говорить, но и соврать ей я не могу, потому что мой мозг сейчас озабочен совсем другим. Мне следует скрыть от нее причину.

— Это личное.

Она, видимо, сочла меня за сумасшедшую.

— Да, конечно, сейчас мои коллеги проведут вас.

Она щелкнула пальцами, и люди из опеки начали окружать меня. Нужно было бежать, причем незамедлительно.

Я бежала сломя голову, совсем позабыв про свой недуг, но он моментально дал о себе знать. Мое воображение отключилось, я чувствовала угрозу. Все вокруг окрасилось в черный. Я схватилась за голову. Враждебная среда! Люди, здания, даже я. Я — враждебная среда. Нет! Я не хочу тут находиться! Мне страшно! Меня раздирает на куски, везде враги. Я никого здесь не знаю, даже себя!

Я закричала. Я ощутила сильнейшую боль в сердце. Я упала на спину и схватилась за сердце, испуская пену изо рта. Я корчилась в припадке на полу, а сотрудники опеки смотрели на меня и не знали, что со мной делать. Вызывать врачей было поздно, поэтому они позволили природе исполнить свой план и не вмешиваться. Я начала ощущать смертельный холод, сначала он поразил конечности, затем живот, и вот он подобрался сердцу. Я не могла дышать, мой рот был забит пеной. Скоро наступит облегчение — густая тьма. Я умираю от своих собственных рук. Я не могу быть настолько ничтожной. Это не я — меня сделали этим ничтожеством…