Белые завоеватели. Повесть о тольтеке и ацтеке

Керк Монро, 2023

Отец Уэтзина, великий воин тласкаланцев, взят в плен и предательски убит жрецом ацтеков. Чтобы отомстить, Уэтзин решает склонить свой народ к союзу с таинственными белыми воинами, недавно появившимися на земле Анауака.

ГЛАВА

III

На рыночной площади Теночтитлана

Утром последнего и самого великого дня праздника, посвященного каменному календарю, поднимающее солнце с безоблачного небосклона осветило великолепный Теночтитлан. Всю ночь напролет тысячи рабов подметали и мыли его улицы, пока их каменные мостовые на заблестели. Поскольку во всей стране не было лошадей и вообще никаких вьючных животных, и все грузы перевозились на лодках по многочисленным каналам, а вода там была повсюду, поддерживать чистоту в Теночтитлане было намного проще, чем в построенном на его развалинах Мехико.

С раннего рассвета толпы крестьян заполнили три больших дамбы, соединявших город с окружающей местностью, направляясь в город. Многочисленные каноэ из Тескоко, с другого берега озера, и из других мелких городков и деревень, разбросанных по его берегам, были наполнены группами любопытствующих. Так что уже вскоре после восхода солнца проспекты, улицы, площади и площадки вокруг шести сотен теокалли были наполнены публикой, охочей до зрелищ.

Особенно оживленно было на тингуэз, или большой рыночной площади в квартале Тлателоко. Там, разложив свои товары в киосках, в тени зеленой листвы или под навесами из полосатой ткани, торговцы со всех краев империи — все они распределялись по секторам, отведенным для каждого вида товаров. Там были златокузнецы из Азапозалько, гончары из Чолулы, ткачи из Тескоко, камнерезы из Тенохуакана, охотники из Хилотепека, рыбаки из Куитлауака, мастера, изготавливавшие циновки и стулья из Куаутитлана, цветочники из Истапалана, продавцы фруктов, выращенных на подходящих для этого землях, искусно сделанные изделия из птичьих перьев из Хочимилько. Были там и оружейники, разложившие стрелы, копья и дротики с бронзовыми наконечниками, острыми как сталь, и тяжелые макуитли, представлявшие собой нечто среднее между боевым топором и мечом, с острыми кромками из итзила, или обсидиана. Эскаупилсы — стеганые куртки из нескольких слоев хлопка, непроницаемые для стрел, шлемы устрашающего вида, сделанные в форме голов диких зверей, рубахи, расшитые золотыми нитями, которые могли себе позволить только благородные люди. В других местах продавалось мясо, маис, хлеб, лакомства, стояли чаши с дымящимся шоколадом, в который для аромата была добавлена ваниль, и который, вместе с крепким пульке, стал национальным напитком. Были там и палатки цирюльников, и те, где продавались лекарства и травы. Попадались здесь и книжные развалы, и сами их книги в небольшом количестве дошли до нас. Они были сделаны из широких полос обработанной коры или бумаги, сделанной из агавы, сложенных в гармошку, и на них наносились миниатюрные рисунки, с помощью которых ацтеки, не знавшие письма, фиксировали свои мысли. Так что у ацтеков грамотным людям приходилось быть художниками, и для них образование молодежи сводилось к рисованию, заменявшему письмо и чтение. Перечислить все, что продавалось на этой площади, было бы невыполнимой задачей, потому что кроме этого места, во всем Теночтитлане не было ни одного магазина, лавки или рынка. В качестве денег использовались птичьи перья, наполненные золотым песком, мешочки с бобами какао или небольшие слитки олова.

Помимо торговли, рынок был местом, где все обменивались новостями, и туда приходили те, кто хотел узнать что-то новое. В этот день все обсуждали в основном два предмета, забыв обо всем остальном. Первым была новость о появлении на берегу белых чужеземцев, о которых говорили, что это боги, вторым — представление, которым в полдень должен был завершиться праздник.

— Говорят, — вещал полный мужчина, облаченный в ниспадающий тилматли, или накидку, из пурпурного цвета хлопка, подвязанную на талии широким желтым шарфом, оружейникам, рассматривая их обсидиановые ножи, — что эти белые боги направляются сюда, и сейчас уже идут от Семпоалы.

— — Я тоже это слышал, — ответил другой, — но мне до этого дела нет. Если правитель захочет, они придут. Если он им не разрешит, они не придут.

— Но, — продолжил тот, что в пурпурной накидке, — что правитель уже запретил им идти дальше, но они не обратили внимания на его слова.

— Тогда Уицилопочтли, всемогущий, проснется и уничтожит их своим дыханием.

— Но ведь говорят, что некоторые из них — боги, могучие и ужасные, принимающие вид людей или чудовищ, таких огромных и страшных, каких мы прежде не видели. А еще говорят, — он перешел на шепот, — что они могут извергать огонь и дым, словно сам Попокатепель, и что их оружие — стрелы грома.

— Айя, все это правда, — вмешался книготорговец, услышавший это разговор. — у меня есть все это на картинке — эту копию для меня сделали с донесения, посланного самому императору.

С этими словами он развернул свернутый в гармошку лист, на котором изображены были белые люди в доспехах — некоторые из них на лошадях, другие пешие — и пушки, из которых вылетал огонь и дым, и много других вещей, столь странных и удивительных для ацтеков, что вся троица тут же была окружена толпой любопытствующих, пытающихся бросить хоть взгляд на эти удивительные изображения.

Среди всеобщего волнения, вызванного тем, что много месяцев циркулировавшие слухи о белых богах оказались правдой, только оружейник сохранил спокойствие и самообладание. Он даже высказал свое презрение к этим странным созданиям, которые, по его мнению, были всего лишь морскими чудовищами.

— Могут ли эти создания причинить вред детям Солнца, пока Уицилопочтли, повелитель богов, смотрит на них со своего трона над облаками? — воскликнул он. — Ему для этого не придется даже пальцем шевельнуть, ибо разве Монтесума, наш повелитель, господин над господами, не может своими силами сбросить их в море, из которого они пришли? Разве он, пленивший Тлауиколя, величайшего воина нашего времени, позволит идти дальше этим людям, чудовищам, зверям, дышащим огнем, или даже богам, просто так? Стыдитесь, вы не уважаете своих богов и своего повелителя! Увы! А я еще и вынужден ради пропитания делать оружие для таких, как вы!

— Говорят, — вмешался мужчина в пурпурной накидке, желая сменить тему разговора, — что тласкаланец Тлауиколь, осужденный быть сегодня принесенным в жертву, потребовал сделать его воином, который никогда не покажет спину врагам, и повелитель это сделал.

— В последней битве? — воскликнул оружейник.

— Даже так, — кивнул другой.

— Тогда я должен убрать свои товары и поспешить занять место за змеиной стеной, потому что, если он встретится со своим злейшим врагом, это зрелище будет стоить всех иных зрелищ земли, и я не могу его пропустить — я готов отдать правую руку за возможность оказаться за священной стеной.

Так и было. Тлауиколь предназначен был стать главным украшением праздника своих врагов, сражаясь для их развлечения в отчаянной битве. Это была единственная привилегия, которую давали пленным воинам, которые никогда не поворачивались к врагу спиной — сразиться за свою жизнь и свободу, одним оружием, привязанным за одну ногу, против шестерых, готовых бросить ему вызов, которые могли нападать на него поодиночке или парами, по своему выбору. За всю историю ацтеков никто таким образом не вернул себе свободу, и даже такой выдающийся воин, как Тлауиколь, не предполагал, что у него есть хоть малая возможность победить в столь неравной схватке. Было хорошо известно, что он давно не тренировался, больше года не прикасаясь к оружию. Многие полагали, что сейчас он представляет собой не больше, чем обычного воина. Что же касалось вероятности того, что он одолеет шестерых противников, выбранных среди отпрысков знатных ацтекских семейств, каждый из которых ищет возможности прославиться и привлечь внимание повелителя, что непременно произойдет с тем, кто нанесет смертельный удар непобедимому доселе тласкаланцу, то это даже не обсуждалось. Тем не менее, все соглашались, что сражение с участием Тлауиколя будет впечатляющим, и возможность увидеть смертельный бой воина, имя которого более не внушало ацтекам ужаса, почиталось такой важной, что уже за час до назначенного времени каждый дюйм в амфитеатре у большого дворца был заполнен жадной до зрелищ толпой.

Амфитеатр занимал небольшую часть пустыря, оставленного в центре города, и был окружен каменной стеной в восемь футов высотой, которая называлась Коатапантли, или стеной змей, храма Уицилопочтли, бога войны. Там жили тысячи жрецов, было расквартировано десять тысяч воинов, были зернохранилища, арсеналы, школы, в которых обучали молодых людей особого пола, и многочисленных монументов, самым известным из которых был сделанный из сотни тысяч человеческих черепов, обладатели которых были принесены в жертву на алтаре Уицилопочтли. В центре этой территории возвышалась каменная пирамида, состоявшая из пяти террас, соединенных длинными лестничными пролетами. Каждый пролет вел на одну террасу, и сделаны они были так, чтобы для подъема на следующую террасу приходилось обойти всю пирамиду.

Верх пирамиды представлял собой ровную площадку площадью около акра. На ней, возвышаясь на шестьдесят футов, стоял храм, скрывавший изображение бога и его кровавый алтарь, не котором лежали сегодняшние приношения — человеческие сердца, вырванные из живых людей. Рядом с храмом стоял еще один алтарь, где горел неугасимый огонь. Все верили, что, если по какой-либо причине этот огонь потухнет, страшные бедствия уничтожат народ. Рядом стоял огромный бубен из змеиной кожи, который звучал только в крайних случаях, когда его глухой рокочущий звук разносился на мили.

Кроме этого, единственным предметом на этой площадке был большой блок из яшмы, верхняя сторона которого была выпуклой и отполированной до блеска. Это был жертвенный камень, на который укладывались жертвы для того, чтобы жрецам было удобнее вспарывать им грудь и вырывать из нее трепещущее сердце, которое так нравилось кровожадному божеству. Вся площадка выглядела, как бойня, и пропитана была ужасным смрадом. Жрецы, служившие здесь, главным над которыми был Топиль, тоже были покрыты кровью, и их слипшиеся от крови волосы падали им на плечи. Вид их был более диким и ужасным, чем это можно представить.

ГЛАВА

IV

Последняя битва Тлауиколя

Амфитеатр, в котором Тлауиколю предстояло выйти отчаянную битву за свою жизнь, был с трех сторон окружен невысокими зданиями с крышами, образовавшими террасы, где могло разместиться множество зрителей. В центре его находился огромный круглый камень, похожий на гигантский жернов, на поверхности которого и сражались все воины-гладиаторы. После полудня в тот праздничный день, когда тысячи зрителей утомились от смертельных игр, которые в то время служили им главным развлечением, над толпой собравшихся возник шум разговоров, который внезапно сменился приветственным ревом. Шесть воинов, рожденных в знатных семьях, на головах которых были золотые шлемы в форме головы волка, лисы, собаки, медведя, оцелота и горного льва, что говорило об их воинском умении, вышли в амфитеатр и медленным шагом прошли вокруг наружного края большого камня. Когда они оказались у точки, ближней к беседке, в которой под зеленым, царского цвета, балдахином, возлежал повелитель, окруженный благородными приближенными, эти шесть воинов простерлись ниц, коснувшись лбами земли. Потом они продолжили свой марш, пока не оказались у противоположной входу стены амфитеатра.

Теперь, под дикие звуки барабанов, аттабалов и раковин вышел один человек, которого сопровождали два отряда солдат, и толпа взорвалась громом аплодисментов в его честь, и со всех сторон звучало его имя.

— Тлауиколь — оцелот! Тлауиколь — волк! Тлауиколь — горный лев! Ужасный Тлауиколь! — кричали зрители, и глаза великого воина загорелись при виде почестей, которую воздают ему враги. Его подвели прямо к центру большого камня, где привязали за щиколотку короткой цепью к кольцу, вделанному в камень. Потом один из стражей снял с него тлиматли, показав всем, что на нем нет одежды, кроме набедренной повязки, и никаких доспехов. Одновременно другой стражник вручил пленнику макуатль, которым он и должен был защищать свою жизнь.

Тлауиколь подержал его, оценив балансировку, а потом вдруг одним движением переломил и с презрительным жестом отбросил обломки. Повернувшись к императору, он громко крикнул:

— Это просто игрушка! Игрушка для детей, а мне дали ее, чтобы я защищал свою жизнь! Молю тебя, о повелитель, дать мне мой меч. Тогда я покажу по-настоящему интересный бой.

Император кивнул в знак согласия. Одного из солдат послали за оружием, и тот скоро вернулся, держа обеими руками макуатль столь огромный, что над толпой поднялся ропот удивления — всем казалось невозможным, что один человек способен им орудовать. Но Тлауиколь взял его с довольной улыбкой, два или три раза крутнул над головой, а потом рассек им воздух, словно приглашая врагов подойти. Другого приглашения не требовалось, ибо нет ничего позорнее для ацтекского воина, как недостаток храбрости. Молодой воин, носивший шлем в виде головы лисы, рванулся к нему, и, готовясь отразить удар, приблизился к прикованному, но все еще ужасному противнику.

Некоторое время лис кружил вокруг соперника, пытаясь найти незащищенное место, куда можно нанести удар. Хотя со своей прикованной ногой Тлауиколь мог поворачиваться только на полоборота, все же он крутился так быстро, что, несмотря на ограниченность движений, не оставлял противнику возможности атаковать его. Наконец, устав от этой бестолковой игры, он замедлил движения, и тогда лис, думая, что поймал момент, рванулся, чтобы нанести смертельный удар. Тут же меч вылетел из его руки. Разбитый и бесполезный, он, вращаясь, отлетел к дальнему краю арены, а лис отлетел назад от сильного удара. Придя в себя, он подскочил к стоявшему рядом воину, выхватил у него из рук дротик и метнул, целясь в голову Тлауиколя. Не двинувшись с места, тот чуть склонил голову набок, левой рукой поймал дротик и обратным движением метнул его назад с такой силой, что он прошел сквозь тело ацтека и вонзился в землю за его спиной. Тот покачнулся, упал, и его, умирающего, унесли.

Его место тут же заняли двое его товарищей. Ослепленные яростью, они набросились на него, позабыв об осторожности. Когда они подняли оружие, готовясь нанести удар, ужасный макуатль расколол череп одного из них, словно яичную скорлупу, а потом, обратным махом, с огромной силой отбросил второго на дюжину шагов, с такой ужасной раной, что было очень сомнительно, что тот придет в себя. Хоть это и было невероятно, превосходило воображение, но все же совсем избавить тольтека от меча третьего врага не смогло. Острое обсидиановое лезвие разорвало кожу на его боку, и он теперь истекал кровью.

Но раненый воин не имел времени подумать о себе, потому что еще двое противников набросились на него. Голова одного из них была рассечена до самых плеч могучим макуатлем Тлауиколя, который затаившим дыхание зрителям казался молнией в руках бога. Прежде, чем тольтек смог собраться, другой налетел на него и сбил с ног, надеясь теперь нанести смертельный удар своим мечом. Но прежде, чем он смог это сделать, руки тольтека обхватили его с такой силой, что воздух вышел из его груди с таким звуком, что его было слышно во всех концах амфитеатра, а ребра его сломались, как стебли тростника. Поднявшись на ноги под оглушительные аплодисменты зрителей и оттолкнув безжизненное тело, тольтек поднял свой тяжелый меч как раз вовремя, чтобы встретить атаку шестого, самого сильного врага, шлем которого был сделан в форме головы оцелота.

Дыхание тольтека стало прерывистым, он ослабел от потери крови, и казалось, что он уже не в силах сопротивляться яростному напору полного сил противника. Но все же в течение двух минут они обменивались ударами с такой скоростью, что звуки ударов сливались. Потом оцелот отскочил, чтобы оказаться вне досягаемости своего привязанного противника. Тольтек рванулся за ним и едва не упал. Внезапно он, собрав последние силы, метнул свое тяжелое оружие так метко и с такой силой, что последний из его соперников слетел с камня и, не подавая признаков жизни, откатился к беседке повелителя.

На мгновение в амфитеатре настала мертвая тишина. Ее разорвал крик на языке майя:

— Отец! Отец! Ты победил! Ты свободен!

Тлауиколь, после последнего усилия упавший на колени, поднял голову и посмотрел туда, где Уэтзин пытался вырваться из рук двух державших его могучих жрецов. Потом он, едва двигая правой рукой, сделал знак, который понять могли только двое из всех собравшихся. Он коснулся лба, груди и обоих плеч. Это был знак божества Четырех Ветров, почти забытый знак веры тольтеков. Уэтзин его знал, как и один из державших его жрецов.

Показав это знак своего народа, могучий воин упал ничком и лежал, распростершись, на окровавленном камне, не внимая грому аплодисментов, отмечавших его никем не ожидаемую победу.

Внезапно, в момент всеобщего возмущения, зловещая фигура Топиля, верховного жреца, вскочила на платформу, и, вытащив из-за пояса ужасный нож для жертвоприношений, он наклонился над распростертым человеком. В следующий момент он выпрямился с торжествующим криком высоко поднял сердце храбрейшего сына Анауака. Шум аплодисментов моментально сменился криками ужаса от такого вероломного поступка. Любого другого за это разорвали бы на куски, но личность верховного жреца была священной.

Даже природа, казалось, осудила это ужасное деяние, потому что, хотя до заката было еще далеко, небо потемнело, словно на него упала чернильная завеса, и воздух наполнился стонами.

Не обращая внимания на все эти предзнаменования, ни на суровые взгляды окружающих, Топиль крикнул своим друзьям, что сын должен разделить судьбу отца, что бог устал ждать, когда получит эти сердца. Потом, приказав им следовать за собой, он поднялся на ступени большого дворца. Резкими криками раздвигая толпу, жрецы потащили за собой Уэтзина. Даже император не мог их остановить, потому что в Теночтитлане верховный жрец обладал большей властью, чем он сам.

Так что группа одетых в белые накидки жрецов поднималась по ступеням, обходя теокалли по террасам. Наконец они добрались до вершины пирамиды и скрылись с глаз наблюдателей, которые в полном молчании, словно зачарованные, смотрели на них.

Хотя судьба Уэтзина была горькой, и избежать ее было нельзя, мысли его, пока его тащили по лестнице и потом по площадке на вершине пирамиды, были об одном. Он думал не о себе, но о своей сестре, Тиате, которую он так любил и о которой в своем последнем слове отец просил его позаботиться. Без отца, матери и брата — какая судьба ожидала ее? Что с ней будет? И, когда его растянули на жертвенном камне, он крикнул в последнем усилии:

— Тиата! Сестра! Богу тольтеков, богу нашего отца и нашему богу, вручаю я твою судьбу!

ГЛАВА

V

Чудесное спасение Уэтзина

В этот момент жизни Уэтзина, юного тольтека, сцена, в которой он был центральным персонажем, вдруг изменилась так, что это внушило безотчетный страх всем собравшимся. Толпе, собравшейся вокруг храма самого ужасного из своих богов с поднятыми вверх лицами, ожидавшей, когда начнется дикая песнь жрецов, что говорило о том, что жертвоприношение свершилось, показалось, что вершина пирамиды скрылась во тьме, словно с небес на нее вдруг опустилось черное покрывало. Только свет алтарного огня оставался ярким пятном, за которое мог зацепиться взор. Площадь вокруг пирамиды замерла, наблюдая за этой сценой. В воздухе раздавались стоны, словно голоса бесчисленных жертв, испустивших там свой последний вздох. Воздух был совершенно неподвижен, даже малейшее дуновение не колебало ровного языка алтарного огня, освещавшего покрытую запекшейся кровью площадку. Перед алтарем, столпившись в темную массу вокруг жертвенного камня, стояли жрецы Уицилопочтли. Их белые накидки были сброшены, и их испачканные кровью тела и длинные волосы представляли отвратительное зрелище. В центре их толпы, растянутое на полированной яшме, лежало тело прекрасного юноши, жить которому оставалось считаные мгновения, ибо того требовали языческие обряды, сопровождавшие празднество в честь календарного камня.

Внезапно ужасная тишина была нарушена звуком удара по большому бубну из змеиной кожи. Звук этот разнесся эхом по всем концам города и далеко за его пределами, возвестив всем, что последний акт драмы близок к завершению. Когда звук этот достиг ушей собравшихся у подножия теокалли, вся толпа издала сдавленный крик. Его услышал Топиль, главный жрец, который сам только что дал сигнал, а теперь, с ножом в руке, склонился над жертвой, ожидавшей своего конца, но это отлько заставило его презрительно улыбнуться. Это было всего лишь еще одно доказательство его власти, и он только радовался знамениям, делавшим эту последнюю сцену столь впечатляющей.

Пока Топиль стоял над ним, Уэтзин продолжал читать начатую молитву. Потом ужасный нож, омытый в крови тысяч жертв, поднялся. Прежде, чем он начал движение вниз, из спустившейся тьмы сверкнула такая яркая вспышка, и раздался удар грома, такой сильный, что сама земля содрогнулась, и могучая пирамида сотряслась до самого основания. Огромный огненный шар — настоящая молния, пущенная богом с огромной силой и верно нацеленная, упала на храм Уициорпочтли. Он взорвался, ударившись о каменную вершину теокалли, и в одно мгновение все пространство было объято языками пламени, такими яркими, что глаз смертного не мог на них смотреть. Многие каменные блоки рассыпались на куски, алтарь, ни котором горел негасимый огонь, был перевернут, и священный огонь погас. Жрецы, собравшиеся вокруг жертвенного камня, оцепеневшие, не в силах вздохнуть, разбежались кто куда. Некоторые из них, от ужаса потеряв рассудок, даже спрыгнули с края платформы и разбились о камни, которыми была вымощена площадь.

Мгновенная тьма последовала за этим первым проявлением силы бога. Пока она продолжалась, со всех сторон огромного города поднимались крики ужаса и жалобные причитания. Со всех концов его было видно, что священный огонь больше не горит, и в голове у каждого мелькнула мысль, что это — дурное предзнаменование. Всего на мгновение стих божий гнев, а потом одна за другой молнии засверкали над объятым ужасом городом, над ним пронеслись дикие порывы ветра, и потом на город обрушились потоки дождя, словно начался всемирный потоп.

С первым порывом бури Уэтзин, освободившись из рук державших его жрецов, скатился к подножию жертвенного камня. Когда он пришел в себя и поднялся на ноги, порывы ветра и струи дождя обрушились на его нагое тело, в то время как вокруг сверкали молнии и гремел гром. Но он был жив, и никого из тех, кто готовился отнять у него жизнь, не было видно. Надежда вспыхнула в его груди, и он осмотрелся в поисках пути к спасению. Его не было. Если он станет спускаться по длинной лестнице, то неминуемо окажется внизу, на огороженной площади. Он мог бы найти временное убежище в алтаре на краю площадки, но это в лучшем случае продлило бы его существование на несколько жалких часов. В конце концов, он мог бы избежать мучений, спрыгнув с края площадки. Да, это был лучший выход. Другого выхода не было. Едва он собрался осуществить это намерение, как из-за жертвенного камня поднялась человеческая фигура и шагнула к нему. Это был один из жрецов, и, когда вспышка молнии обнаружила его присутствие, мгновенный порыв Уэтзина схватить его и вместе с ним совершить смертельный прыжок, был остановлен картиной, приведшей его в изумление.

При второй вспышке молнии он увидел, что жрец Уицилопочтли сделал священный жест, символ веры тольтеков, который в последнюю минуту жизни сделал его отец, и который не должен был знать во всем Теночтитлане никто, кроме него самого. Пока он стоял, застыв в изумлении, странный жрец крикнул громким голосом, слышным сквозь шум грозы:

— Следуй за мной, и я спасу тебя — я тоже знаю священный знак Четырех Ветров, и я тоже тольтек!

С этими словами он схватил юношу за руку, и последний послушно пошел за ним. Вместо того, чтобы направиться к лестнице, как решил Уэтзин, они вошли в грязный и дурно пахнущий храм ацтекского бога войны. Уродливый идол во всех подробностях виден был при свете молний, и Уэтзин содрогнулся, оказавшись рядом с ним. Для него он был олицетворением жестокой и вероломной веры, поработившей страну его предков, и, если бы он мог уничтожить ее, посвятив этому всю свою жизнь, он был бы рад это сделать.

Проскользнув за спину идола, жрец, назвавший себя тольтеком, сдвинул каменную панель, которая бесшумно скользнула по отполированным канавкам, открыв темное отверстие. Войдя туда, он потянул за собой Уэтзина. Потом он закрыл проход и, приказав Уэтзину не двигаться, наклонился и провел рукой по каменному полу у своих ступней. Послышался тихий скрип, и по внезапному дуновению воздуха Уэтзин понял, что открылся потайной ход.

— Теперь, — прошептал проводник, — мы должны спуститься по тайной лестнице, известной только верховному жрецу и мне. Могу сказать, что, если он узнает, что я открыл эту тайну, мое сердце будет дымиться на алтаре Уицилопочтли. Поэтому я прошу тебя поклясться богом Четырех Ветров, что ты никому не откроешь этой тайны, пока Уицилопочтли сидит на своем троне.

— Священным именем Четырех Ветров я клянусь никому не выдавать этот секрет, — ответил юноша.

Они начали спуск, тщательно закрыв ход, нащупывая дорогу. Воздух был сырым и холодным, узкие каменные ступени были скользкими от влаги. Лестница спускалась зигзагами, и Уэтзину казалось, что они оказались намного ниже основания пирамиды — так долго пришлось им спускаться.

В конце спуска была дверь, открыть которую мог только тот, кто знаком был с ее секретом. За ней был длинный узкий коридор, от которого отходил еще один, как понял Уэтзин, идя за провожающим и держа того за руку. Провожатый аккуратно отсчитывал повороты, и наконец свернул в тот, что отходил вправо от того, по которому они шли. Немного дальше он стал подниматься, и в конце его оба оказались в маленькой комнате, которая все же по сравнению с душными узкими коридорами казалась большой и полной воздуха.

Предложив Уэтзину остаться здесь, жрец оставил его в полной темноте и тишине. Времени до его возвращения прошло столько, что юный тольтек ужа стал думать — не променял ли он смерть на жертвенном камне погребению заживо в этом таинственном месте. Пока он с колотящимся сердцем размышлял над ситуацией, в которой оказался, дверь бесшумно открылась, впустив поток света. Вошел жрец, державший в одной руке факел, в другой сверток. Его сопровождал раб, несший корзину, увидев которого Уэтзин отпрянул.

— Не бойся, — шепнул жрец, — он слеп и не знает о твоем присутствии.

Поставив на пол свою ношу, раб исчез, закрыв за собой дверь. Из принесенного им свертка жрец достал накидку из грубо выделанного хлопка (некуэн), какие носили представители низших слоев, которую Уэтзин с удовольствием надел на свое голое тело, пару сплетенных их травы сандалий, и кинжал, или итцли. Помимо этого, в корзине были фрукты и другая еда, и Уэтзин, не видевший пищи со вчерашнего вечера и умиравший от голода, наконец смог насытиться. Его товарищ тоже поел, и во время разговора он беседовал с Уэтзином, в основном расспрашивая его. О себе он сказал лишь:

— Маня зовут Халко, я из тольтеков. Почему я здесь в таком обличье, и как я узнал тайну Топиля — сказать не могу. Поверь лишь, что я — злейший враг жрецов ацтеков и их богов. До самой его смерти я не знал, что твой отец, храбрый Тлауиколь, был тольтеком, иначе я бы спас его, но, когда он сделал знак, было уже слишком поздно. Теперь я скажу, как ты можешь спастись. Иди в лагерь белых завоевателей, о которых ты слышал, и веди их в этот город. Только на них вся наша надежда одолеть Уицилолпочтли и его кровожадных жрецов; вернувшись сюда, ты еще услышишь обо мне.

— Но Тиата, моя сестра, я не могу оставить ее без защиты, — перебил его Уэтзин.

— Не бойся за нее. Сейчас она в безопасности, а если это и не так, ты для нее все равно ничего сделать не можешь. Я буду следить за ней, и, если ей будет грозить опасность, пока ты будешь у белых завоевателей, я тебя извещу. Теперь т должен поесть и восстановить свои силы, твоя борьба продолжается. Топиль озабочен твоим исчезновением, ведь он поклялся всем богам, что твое сердце будет дымиться на алтаре Уицилопочтли.

ГЛАВА

VI

Два раба из Ицтапалапана

Следуя за таинственным жрецом, который нес факел, освещавший им путь, Уэтзин шел по длинной череде галерей, коридоров и залов, пока, наконец, Халко не остановился, сказав:

— Дальше я идти не могу. Сейчас я должен быть среди жрецов, и мое отсутствие не должно вызвать беспокойство. Иди по этому коридору до конца, дальше тебе будет понятно, как спастись. Пусть все у тебя будет хорошо, сын Тлауиколя, и пусть бог Четырех Ветров защитит тебя и укажет тебе верный путь.

С этими словами, не дожидаясь ответа, жрец повернулся и ушел, и в следующий момент исчез и он, и свет его факела. Минуту Уэтзин стоял неподвижно, но, когда его глаза привыкли к темноте, он смог разглядеть слабый свет в том направлении, куда ему следовало идти. Он пошел в ту сторону, и скоро до его ушей донесся звук льющейся воды, и в следующий момент он оказался у выхода на берег широкого озера Тескоко. Буря закончилась, ярко сияли звезды. Прохладный ночной воздух освежал, и Уэтзин вдохнул его полной грудью. Осмотрев стену, в которой был выход, он заметил очертания каноэ с единственным гребцом, который, похоже, ждал его. Решив, что это устроено жрецом для его спасения, он тихонько кашлянул.

В ответ он услышал шепот:

— Ты тот, кого нужно отвезти на другой берег?

— Да, это я, — не раздумывая, ответил Уэтзин.

Каноэ подплыло к месту, где он стоял, он сел в него, и оно сразу отправилось к дальнему берегу по воде, в которой отражались звезды. По пути они видели много лодок с горящими огнями, но встречи с ними смогли благополучно избежать, пока каноэ не оказалось среди группы искусственных плавучих островков. Некоторые из них использовались как место отдыха для любящих радости жизни ацтеков, другие — как маленькие сады для выращивания овощей и цветов, которые продавались на городском рынке. Когда каноэ с Узтзином и его молчаливым гребцом медленно проплывало между ними, резкий голос окликнул его, потребовав сказать, кто они и куда направляются. Не получив ответа, голос велел им остановиться именем императора.

— Что мне делать? — нерешительно спросил товарищ Уэтзина.

— Делай то, что он говорит, и, когда он удовлетворит свое любопытство и позволит нам плыть дальше, приплывешь за мной к той чинампе, — шепотом сказал Уэтзин.

Говоря это, он указал на плавающий островок, смутно видневшийся невдалеке от них, и плавно скользнул в воду. Плыл он бесшумно, но греб так мощно, что за дюжину гребков добрался до островка, на который указал компаньону. Сперва он хотел выбраться на него, но потом, внезапно изменив свое намерение, чего даже сам себе не мог объяснить, он снова соскользнул в воду и направился к другой чинампе, которую смутно рассмотрел на некотором удалении. Было очень хорошо, что он повиновался интуиции, не давшей ему высадиться на первый остров, потому что, добравшись до соседнего и растянувшись на нем под укрытием росшей там высокой травы, он услышал частые удары весел и звук негромкого, но ясно слышимого разговора, доносившегося со стороны того островка. Он вздрогнул, услышав свое имя и имя своего отца. Звук далеко разносился над спокойной водой, и это убедило его в том, что ищейки верховного вождя идут по его следу.

Не дожидаясь, пока его опасения получат дальнейшее подтверждение, Уэтзин быстро пополз по островку, едва не упершись в стену легкой, покрытой травой хижины, служившей жилищем его владельцу. Тот услышал его и окликнул. Уэтзин быстро добрался до воды, спустился в нее и поплыл, а хозяин выскочил из хижины, продолжая орать — юный тольтек очень хотел бы, чтобы тот замолк. Скоро он добрался до следующего острова и нашел привязанное к нему каноэ. Едва он сел в него и отчалил, хозяин, разбуженный криками, прибежал к месту, где оно было привязано. В следующий момент, когда он обнаружил пропажу, его крики добавились к остальным. К счастью, каноэ так далеко отплыло после могучего толчка Уэтзина, что скрылось в темноте с глаз хозяина, который не смог увидеть ни того, кто его похитил, ни того, куда он поплыло.

Уэтзин тихо лежал на дне хрупкой посудины, пока та двигалась, а потом осторожно поднялся и стал наощупь искать весло. К его разочарованию, его не было. Хозяин был осторожен и уносил его в хижину, и теперь беглец, завладев лодкой, не мог никуда плыть. У него оставались только руки, и он, встав на колени, стал грести ладонями. Это было медленно и утомительно. Более того, это было довольно шумно. Чувства юноши были обострены, и ему казалось, что плеск обязательно достигнет ушей его преследователей.

Он добился хорошего результата и был измучен столь непривычными усилиями, но надеялся на спасение. Внезапно он услышал голоса за спиной, которые быстро приближались, и пал духом — в своем положении он был беспомощным. Со страхом слышал он приближавшиеся звуки — говорившие двигались прямо к нему, так что он не мог избежать того, чтобы быть обнаруженным, если останется в каноэ. Но в этот момент ухо его уловило нечто, вызвавшее моментальное облегчение, отчего он едва не закричал от радости. Голоса принадлежали мужчине и женщине, говорившим на тласкаланском диалекте.

— Хо, рабы! — крикнул он повелительным тоном, когда другое каноэ приблизилось к нему.

Гребля прекратилась, и мужской голос тоном, выражавшим покорность, произнес:

— Да, господин мой.

— У вас есть еще одно весло? Мое сломалось, а я посланник императора и выполняю поручение, которое не терпит задержки.

— У нас только два, они оба нам нужны. Но если господину нужно одно из них, и он готов возместить потерю нашему хозяину…

— Давай сюда! — перебил его Уэтзин самым суровым голосом, каким только смог. — Хотя лучше постойте, — продолжил он, когда другое каноэ отплыло, — лучше я сяду в ваше каноэ, и вы отвезете меня на дальний берег озера. Так я быстрее туда доберусь, а вы не потеряете свое драгоценное весло.

Сказав так, Уэтзин перебрался в другое каноэ и безапелляционным тоном приказал его обитателям поторопится, потому что его миссия не терпит задержки.

С послушанием, выработанном долгими годами службы, они вновь заработали веслами, чтобы выполнить его приказ, не задавая вопросов. Некоторое время все было тихо. Потом любопытство Уэтзина возобладало над благоразумием, и он спросил рабов, что они делают на озере в столь поздний час.

— Мы везли груз цветов из сада нашего хозяина, рядом с Ицтапалапаном, на рынок Теночтитлана, — ответил мужчина, — и смотрели на празднества, пока не началась буря. Когда она закончилась, и мы смогли пуститься в обратный путь, была уже средняя стража. Пока мы плыли, нас трижды останавливали стражники.

— Что они искали? — спросил Уэтзин.

— Сбежавшего пленника.

— Вы слышали его имя?

— Они говорили… — неуверенно начала женщина.

— Нет, — резко перебил ее муж, — не слышали. Где желает высадиться господин?

— Где угодно, — безразличным голосом сказал Уэтзин. Потом, спохватившись, добавил: — Впрочем, можете меня высадить там, куда сами направляетесь. Я не хочу, чтобы ваш хозяин был недоволен лишней задержкой. Полагаю, у вас есть своя хижина?

— Да, господин.

— Тогда отведите меня туда, потому что моя одежда промокла, и я хочу высушить ее перед тем, как двигаться дальше.

Хотя такая просьба звучала несколько неожиданно от человека, который утверждал, что очень торопится, и для обоих тласкаланцев звучала нелепо, они были слишком мудры для того, чтобы задавать вопросы императорскому посланнику, и промолчали.

Прокладывая путь по звездам, они скоро причалили и, увязая в озерной грязи, направились к своей скромной хижине, стоявшей недалеко от кромки воды.

Когда все трое вошли внутрь, женщина встала на колени и начала раздувать угли в грубо сделанном очаге, покрытые толстым слоем пепла, мужчина тем временем принес охапку хвороста. Когда разгорелось яркое пламя, оба они посмотрели на чужака, который столь бесцеремонно воспользовался их гостеприимством. Огонь осветил его лицо, и, едва мужчина смог рассмотреть его, как сдержанное рыдание вырвалось из его губ. С женщиной было то же самое.

— Это Уэтзин, тласкаланец! — простонал мужчина.

— Сын Тлауиколя, нашего военного вождя! — воскликнула женщина сквозь рыдания и, схватив руку юноши, страстно поцеловала ее.

ГЛАВА

VII

Верность перевешивает золото и свободу

Радость, испытанная забитыми тласкаланскими рабами, когда они обнаружили, что в их хижине находится сын героя их страны, и они имеют возможность услужить ему, не имела границ. Он плакали от радости и готовы были целовать его ноги, если бы он им это позволил. Мужчина дал ему сухую одежду из своих скромных запасов, а женщина тем временем суетилась, чтобы испечь тортильи — тонкие лепешки из муки и воды, испеченные на раскаленном камне, которые до сих пор заменяют мексиканцам хлеб. Они были поражены чудесной историей его спасения из-под жертвенного ножа и внимали ей, восхищаясь каждой деталью. Они, прерываясь от волнения, говорили о последнем сражении Тлауиколя — мужчина с гордостью сказал, что ничего подобного никто не видел даже в этой воинственной стране, и никто другой, кроме тласкаланца, не мог совершить подобного. Более всего они гордились тем, что Уэтзин доверил им свою жизнь, и удивлялись, что он не побоялся довериться чужакам.

— Для сына Тлауиколя тласкаланцы — не чужаки, — просто ответил юноша.

— Но как ты узнал, что мы — тласкаланцы?

— По вашему говору. Говор горца похож на говор жителя долин не более, чем крик орла на крик ворона, — с улыбкой ответил Уэтзин.

Они с радостью согласились с тем, что за многие годы рабства не утратили родного акцента, и с наивной гордостью рассказали о том, как стараются помочь друг другу сохранить этот сой родовой признак — единственное, что помогает им сохранить воспоминания о счастливой юности в далеких горах. Они рассказали о том, как оказались в плену — когда они были недалеко от дома, их захватил отряд ацтекских охотников на рабов, и, несмотря на отчаянное сопротивление мужчины, они оказались в плену.

— Во всей земле нашлось бы всего несколько таких воинов, как он, — с гордостью добавила старая женщина, с гордостью посмотрев на своего старого мужа. Они рассказали ему и о единственном своем ребенке — девочке, которую звали Кокоцин, оставшейся там, о судьбе которой им все эти годы ничего не было известно. Рассказали он и теперешней своей жизни, полной трудов и лишений, и, когда рассказ их завершился, согласились с тем, что боги вели их тернистой тропой рабства, чтобы в конце ее они смогли служить сыну Тлауиколя, героя их страны.

Увы, все эти разговоры не содержали главного должны ли они помочь бежать жертве, убежавшей с алтаря, или спрятать его у себя, что грозило им смертью под пытками. Уэтзин тоже прекрасно это осознавал, поэтому, утолив голод скромным угощением и высушив мокрую одежду, он собрался уходить, но об этом его хозяева и слушать не хотели.

— Скоро рассвет, и при дневном свете здесь появятся те, кто тебя ищет — убеждал его мужчина. — Пережди здесь до следующей ночи, и отведу тебя к тому месту, откуда ты сможешь выйти к дороге на Тласкалу.

— Неужели господин хочет лишить нас главной радости в жизни? — укоризненно спросила женщина, — и хочет сократить единственные часы счастья, которые мы узнали с тех пор, как в последний раз видели лицо Кокоцин, нашей малышки?

— Но ведь если меня здесь найдут, вам угрожает смерть, — возразил Уэтзин.

— Все будет по воле богов, — ответил мужчина. — Наши жалкие жизни — ничто, если боги указывают, что решили сохранить тебя для своей великой цели. Нет, господин мой, не уходи, почти нас своим присутствием еще некоторое время, и все будет хорошо.

Это убедило Уэтзина, и он, почувствовав усталость, лег на циновку из сладкой травы, расстеленной в углу комнаты, и почти сразу уснул. Старики смотрели на него, сидя рядом и шепотом обсуждая чудесное событие, ставшее ярким пятном в их монотонной жизни. Мужчина то и дело выходил наружу и прислушивался. С рассветом он должен был быть в поле.

Когда он ушел, женщина достала охапку волокна из агавы, которое должна была в течение дня спрясть, и накрыла им спящего юношу. Она так хорошо его спрятала, что даже соседка, забежавшая к ней поболтать, пока она готовила завтрак, не заметила его присутствия.

— Ты слышала, — спросила женщина, — о том, что вчера убежал мужчина, предназначенный в жертву Уицилопочтоли? Каким-то образом — я деталей не знаю — он смог убить нескольких жрецов и сбежать прямо из-под жертвенного ножа. Боги были так разгневаны, что их дыхание погасило священный огонь. Они не вернут своей благосклонности, пока он вновь не предстанет перед ними, и сердце его не окажется на алтаре — так говорят жрецы.

— Как он выглядит? — спокойно спросила та.

— Говорят, — ответила гостья, — что это юноша, с виду красивый, как сам Кецаль, но имеющий сердце чудовища, и питается он только младенцами или маленькими детьми. Я бы, наверное, от страха умерла, только увидев его, хотя ради награды это стоило бы сделать.

— За него назначена награда?

— Да. Ты разве не слышала? Об это везде объявляли, что, любому свободному человеку, который доставит его живым или мертвым, или расскажет, где он находится, дадут сто перьев с золотом и участок земли. Если таким счастливчиком окажется раб, он и его семья получат свободу и двадцать перьев золота. Ох, как бы я хотела, чтобы мой муж заметил его. Он его уже ищет, как и многие соседи, потому что говорят, что он прошлой ночью пересек озеро в этом направлении, перевернув несколько лодок, которые его преследовали, оставив преследователей тонуть. Кроме этого, он убил или ранил нескольких владельцев чинамп и оттолкнул их каноэ. Я точно знаю, что все это так было, потому что мой мужчина нашел на берегу одно из этих каноэ, час назад, и сказал об этом стражникам.

— Никогда такого ужаса не слышала! — воскликнула тласкаланка, притворяясь, что верит всему услышанному. — Ведь теперь все мы в опасности.

— Да, — продолжила та, — но скоро его должны схватить, ведь воины прочесывают местность во всех направлениях, и проверяют все дома. Разумеется, в домах они его найдут, ведь наказание за это будет ужасное. Объявляли, что те, кто даст ему кусок хлеба или чашку воды, или приютит его, будет сожжен заживо, и вся его семья тоже. Так что помощи это чудовище не получит, за это можно ручаться. Ладно, мне пора идти. Я рада, что ты об этом ничего не знаешь, — добавила она, бросив изучающий взгляд на обстановку хижины, — потому что терпеть не могу доносить на соседей. Как ты много приготовила волокна!

— Да, — спокойно ответила тласкаланка, — хотела внести его на солнце, чтобы отбелить.

Когда шаги болтушки стихли, Уэтзин, которого разбудил ее резкий голос, слышавший все, что она сказала, сбросил с себя укрывавшее его волокно и встал — об был очень бледным и настроен решительно.

— Я не могу больше здесь оставаться, — сказал он, — меня найдет первый, кто станет обыскивать вашу хижину, а я не могу обрекать тебя и твоего мужа на столь жестокую расправу. Будет лучше, если т ы выдашь меня и получишь награду.

При этих словах женщина бросила на него взгляд такой укоризненный и умоляющий, что он поторопился взять свои слова обратно.

— Нет! — воскликнул он, — ты этого не сделаешь! Тласкаланец неспособен на такую низость! Но все же ты можешь дать мне уйти.

— Да, — сказала женщина, — ты должен уйти, потому что не можешь больше оставаться тут в безопасности, но я, по крайней мере, могу сказать тебе о месте, в котором ты сможешь оставаться в безопасности, по крайней мере на время. Пойдем со мной, я тебе его покажу.

Они вместе вышли из хижины — Уэтзин практически полз на четвереньках, прячась в невысокой траве, бывшей для него единственным укрытием, а женщина несла большую охапку волокна. Оно было нужно для ее цели. Это было поводом ходить, где захочется. Вес оправдывал то, что ходить ей пришлось медленно. Несла она его так, чтобы частично скрыть Уэтзина, а если бы кто-то появился, она бы бросила волокно на него, сделав вид, что отдыхает.

Так они вдвоем шли, пока не добрались до развалин старого акведука, который давным-давно доставлял воду для фонтанов в саду какого-то знатного тольтека. Акведук, который представлял собой трубу, засыпанную землей, покрытой дерном, был изрезан быстро появлявшимися и исчезающими бурными ручьями, и труба была размыта в том месте, куда пришли Уэтзин с тласкаланкой. Там было отверстие, достаточно большое для того, чтобы туда мог пролезть человек, но, оказавшись там, он почти не мог шевелиться или изменить положение — он мог только лежать, вытянувшись во весь рост. Дно трубы было покрыто слоем слизистого осадка, служащего пристанищем для множества разных ползающих и кусающихся тварей. Место было неуютное, но для Уэтзина оно было единственным шансом на спасение. Когда он исчез в темноте, тласкаланка вновь подняла свою ношу и отправилась домой.

Вскоре после возвращения к ней нагрянул отряд ацтекских воинов, которых вел ее муж, лицо которого было искажено от боли и носило следы побоев. Войдя в хижину, они тщательно ее обыскали, потыкав копьями во все подозрительные места, в том числе в груду волокна на полу, которую истыкали особенно тщательно. Тласкаланец был удивлен тем, как спокойно вела себя его жена во время этой процедуры, как и отсутствием беглеца. Он был уверен в том, что тот будет обнаружен, хотя и убеждал воинов, которые вели его в собственный дом, в том, что ничего о нем не знает и никогда его не видел. Закончив свои бесплодные поиски, они заставили его идти с ними. Его не было до темноты, когда он вернулся с поля, и только тогда узнал, что его гость находится в безопасности, и об убежище, которое нашла для этой цели его быстро соображавшая жена. Она не решилась в течение дня пройти рядом с этим местом, и они дождались часа, когда все лягут спать. Только тогда пара храбрых стариков направилась к акведуку, чтобы освободить пленника из его заточения в старой трубе.

ГЛАВА

VIII

Ловушка для императорского курьера

Помня о данном им обещании не покидать своего убежища, как и о том, какое ужасное наказание ждет его друзей, если их вязь с ним будет обнаружена, Уэтзин все это время провел в трубе виадука. Место это было столь неудобным, что, по мере того, как тянулись долгие часы, положение его стало невыносимым. Когда он, наконец, услышал зов стариков и выполз наружу, все его тело так затекло, что он с трудом смог встать. Несколько упражнений вернули подвижность его членам, и, поужинав в хижине своих спасителей, он был готов продолжить путь. Ему дали котомку с тортильями, которые заранее приготовила женщина, которой он был обязан жизнью, и, поблагодарив ее и попрощавшись, он последовал в темноту ночи за старым горцем.

Много раз сворачивая, чтобы обойти жилища, и с трудом избежав отряда воинов, появившихся непонятно откуда, и прошедших так близко, что беглецы, спрятавшиеся в кустах у дороги, могли бы коснуться их, они, наконец, добрались до чистых вод озера Чалко. Если бы Уэтзин был один, то потерял бы много драгоценного времени, но его проводник знал, где найти каноэ. Он вывел его из места, где оно было спрятано, и через полчаса, гребя в одиночку, пересек озеро. Хотя они причалили к берегу со всеми предосторожностями, из темноты их окликнули, когда они были совсем рядом с берегом, хриплым голосом, для них показавшимся гласом судьбы. Они остановились в нерешительности, и над их головами просвистела стрела, и старик дрожащим голосом крикнул:

— Остановись, господин, это всего лишь я, бедный раб из Ицтапалапана, пытающийся поймать несколько рыб для своего пропитания.

— Пойди сюда, ничтожный раб, я посмотрю, кто ты такой, пока я не пустил стрелу в твое ничтожное тело, — крикнул голос.

Громко плеснув веслом, чтобы Уэтзин смог незаметно скользнуть в воду, старик повиновался. Он обнаружил единственного поджидавшего его воина, но из того, что другие, с разных мест берега криками спрашивавшие его, что происходит, можно было сделать вывод о том, что он — только дин из целого кордона, перекрывавшего весь берег озера. Он тщательно проверил старика и его каноэ. Наконец, убедившись в том, что тот один и совершенно не похож на того, кого ищут, он отпустил его, велев не приближаться к берегу, если ему дорога жизнь. Когда он униженно поблагодарил воинов за их доброту и неторопливо отчалил, те пошли вдоль берега в поисках других подозрительных личностей.

Уэтзин, стоявший по шею в воде и слышавший каждое слово, привлек внимание тласкаланца тихим свистом, взмахом руки попрощался с ним и вылез на берег в том месте, где только что были воины, верно рассудив, что в данный момент, сразу после ухода воинов, оно безопаснее любого другого. Осторожно и бесшумно он вылез на берег, не рискуя двигаться быстрее улитки, пока не отдалился от врагов не меньше чем на четверть мили. После этого он пустился с такой скоростью, что еще до утра оставил за спиной долину Мехико и стал подниматься по горному склону, ограничивавшему ее с востока.

Когда настал день, беглец нашел пещеру, рядом с которой был родник с чистой водой, и там провел день, не имея иной пищи, кроме промокших тортилий, превратившихся в его котомке в кашу. Когда настала ночь, он двинулся дальше и нашел поле, на котором сорвал несколько початков наполовину созревшего маиса.

В течение недели он прятался днем и двигался по ночам, иногда рискнув пройти по дороге, пересекающей горы, но чаще двигаясь через густые заросли вдоль нее, несколько раз едва избежав встречи с дикими животными и еще более дикими людьми. Его одежда и кожа была изорвана терновником, ноги были покрыты ранами и кровоточили после ходьбы по острым камням, кровь застывала от холодных ветров, дувших на большой высоте, тело ослабело от голода и усталости. Только несгибаемая воля, память о смерти отца и мысли о Тиате, о которой во всем мире мог позаботиться только он один, гнало юношу вперед.

Часто, в течение дня наблюдая за дорогой, он с завистью замечал императорских курьеров, бегущих со скоростью ветра на запад или восток. Каждый из них, как он знал, бежал так две лиги, и в конце этого пути передавал свое послание другому, который ждал на почтовой станции, где он мог отдохнуть, подкрепить силы едой и напитками и помыться, перед тем как пуститься в обратный путь. Скорость этих курьеров была такой высокой, а почтовая служба так хорошо налажена, что послания передавались очень быстро, а на императорском столе в Теночтитлане постоянно подавалась свежая рыба, выловленная за двадцать часов до этого в восточном океане, до которого было двести миль.

Уэтзин, которому лишь изредка удавалось найти несколько ягод дикого инжира, не только завидовал тому, как жили курьеры на почтовых станциях, к которым он не рисковал подходить, и обитатели которых жили в комфорте, несравнимом с его собственным существованием, но и хотел знать содержание посланий, которые они передавали друг другу. Большая их часть содержала сведения о белых завоевателях, о передвижении и намерениях которых он очень хотел бы знать — в этом он был уверен. Он знал, что нападение на императорского курьера или даже попытка его задержать карается смертью, но для него это не имело значения — если бы его поймали, она так или иначе ожидала бы его. Он был вне закона, так что у него не оставалось сомнений в том, стоит ли напасть на курьера и забрать у него послание — останавливало его лишь то, что курьеры были сильными и сытыми, а он ослабел от голода. Кроме того, они были вооружены, а у него оружия не было — даже его нож сломался, когда он пытался с его помощью выкопать клубень. Наконец он составил план, обещавший успех, который он и стал приводить в действие.

У него сохранилось лезвие сломанного ножа, и он сделал из него примитивное оружие, обмотав корой его тупой конец. С его помощью он срезал крепкую гибкую лозу, длиной почти в сотню футов, и, свернув ее, как веревку, продолжил путь, в сумерках подойдя к краю дороги. Он выбрал место, с которого она была видна на большое расстояние в обоих направлениях, и, убедившись, что людей на ней нет, привязал лозу к корням небольшого дерева. Протянув ее через дорогу, он натянул ее, как мог, и закрепил. Теперь лоза была натянута над дорогой на высоте шести дюймов. Сделав такую ловушку, Уэтзин расположился на обочине и стал поджидать свою жертву.

Не прошло и получаса, как он услышал топот бегущего человека, и сердце юного тольтека забилось от возбуждения. Теперь он уже мог смутно разглядеть очертания быстро бегущего человека и услышать его глубокое дыхание. Вот бегун был уже рядом с тем местом, где его поджидал юноша. Тут он споткнулся о невидимое препятствие и с громким криком упал, раскинув руки. Уэтзин подскочил к нему и бросился на распростертое тело. Он ожидал, что придется бороться, и был к этому готов, но ничего такого не потребовалось. Лоб мужчины был разбит при ударе о каменное покрытие дороги, и он лежал, как мертвец. Уэтзин не стал терять времени в попытках его оживить, но, сняв с него зеленый пояс, в котором был пакет с посланием и который одновременно служил отличительным знаком человека, находящегося на правительственной службе, взял лук и стрелы, которыми был вооружен курьер, нырнул в лес и исчез.

Той ночью ему повезло — он нашел кукурузное поле, потому что уже спустился с горного хребта и теперь был в краю плодородных земель к востоку от него. Когда стало светло, ему посчастливилось подстрелить дикую индейку и, хотя у него не было огня и средства его развести и мясо пришлось есть сырым, это помогло ему восстановить силы. Когда он закончил есть и нашел укрытие на день, солнце уже было высоко, и он открыл пакет с посланием.

Изучение послания заняло час, и теперь Уэтзин в некоторых особо важных вопросах был мудрее самого императора. Он не только понял, как следовало из рисунков, кем были белые завоеватели, но и секреты их силы, угрожавшей сейчас империи Монтесумы. Там было описано, чем владели завоеватели, и было сказано, что чудовище, в котором соединялись человек и огнедышащее чудовище — это два разных существа, человек и животное, и что они смертны и не подобны богам. Это было ясно из картинок, на которых были нарисованы мертвые лошади и двое белых завоевателей, мертвых, пронзенных стрелами. Рядом с ними стояло несколько человек и лошадей без всадников, но все пронзенные стрелами, что указывало на то, что они ранены. Все это было описанием сражения между белыми завоевателями и…. Неужели?

Да! Там было изображение белой цапли, герба тласкаланского рода Титкалы, к которому принадлежала его мать! Белые завоеватели воюют с Тласкалой!

Это было неприятным известием для сына Тлауиколя. Он знал, что его воинственный отец хотел объединить силу Тласкалы с силой пришельцев, и только это могло бы одолеть ацтеков и их кровожадных жрецов. Что мог он сделать, чтобы остановить войну, которая уже началась, и объединить сражавшихся в тесный союз? Он мог отнести как можно скорее в Тласкалу последнее слово своего отца, и быть услышанным советом вождей до заката следующего дня. Решив так и повязав на талию зеленый пояс курьера, знак императорской службы, Уэтзин поспешил к дороге и побежал по ней, уже не скрываясь, быстро как мог, в сторону Тласкалы.