10000 лет до нашей эры. Книга 2

Катерина Риш, 2018

Земли Нуатла охвачены войной, люди жаждут отомстить Львам Пустыни за убийства Сыновей Бога. Лишь Майя, угодившая из современности на десять тысяч лет назад, знает, что война за Нуатл бессмысленна. Скольких она сумеет спасти до того, как однажды эти земли окажутся во власти океана? Предатель и братоубийца правит Нуатлом и все его силы брошены на то, чтобы отыскать сбежавшего брата. В мире, где прежние законы не действуют, Анкхарат заключит союз с теми, кого презирал всю свою жизнь. Он обещал Майе, что вернется к ней, но сумеет ли сдержать свое слово?

Глава 2. Стихия воды

Как-то утром одна из женщин выбралась из своего шалаша полностью обнаженной, и никто, кроме меня, этому не удивился. Она опустилась на колени перед разожженным в центре селения костром. Старшая из Безмолвных сестер подошла к ней с каменным ножом в руке и стала срезать волосы прядь за прядью, отправляя их в огонь. Прическа получалась один в один, как у Таши.

Пока длилась стрижка, другие сестры ворошили золу длинными палками, взметая в небо искры. Пахнуло жаром, когда они выложили в шаге о нас тропу из горящих углей.

Старшая сестра убрала нож. На голове той, что решила вымолить прощение, почти не осталось волос. Она поднялась с колен и шагнула к дорожке из красных угольков.

У меня перехватило дыхание.

Огонь, как воплощение мужской силы, был вторичным божеством на острове, а первой и главенствующей была Мать, тем не менее, даже в ритуале очищения и признания своих грехов без огня не обошлось. Старшая кивнула. Женщина сделала первый шаг и задрожала всем телом. Она закусила губу и побежала вперед, содрогаясь и извиваясь. Дорога из раскаленных углей казалась бесконечной.

Я улавливала аналогию: огонь, как и мужчина, как и роды, причиняли боль. И эта пробежка по углям была своего рода последней попыткой заслужить благословение Матери.

Я ведь решила, что Ташина прическа это… ну, мода такая. Или прихоть. Захотела — и постриглась под мальчика, почему нет? Но стандарты моей эпохи, по которым я привыкла мерить жизнь, не имели никакого смысла в седой древности.

Я стояла, сжимая и разжимая кулаки. Мне нельзя было обращаться к огню. Хватило прошлых уроков.

Женщина рухнула на землю, заливаясь слезами. Над почерневшими угольками вился плотный дым. Ее плач был единственным звуком в тишине.

Старшая из Безмолвных сестер, не приближаясь к ней, сказала:

— Теперь ты заслужила прощение Матери.

Значит, я не ошиблась в трактовке ритуала. Вот он, обратный билет. Только такой ценой и можно покинуть крошечные, продуваемые всеми ветрами хижины и прекратить каждодневный рабский труд.

Только пройдя по огненной тропе, я смогу вернуться в Нуатл.

Заслужившая прощение Матери, ковыляла прочь, согнувшись от дрожи и бьющего в лицо ветра. Все еще обнаженная. Боль и голое тело были частью нового рождения. Таковы были традиции.

— Кто-нибудь еще? — громко спросила сестра.

Она смотрела на меня. Я чувствовала ее взгляд. Между нами дрожал горячий воздух, поднимающийся от углей.

Всему есть предел.

И особенно моему смирению.

Я развернулась и побежала прочь. Вслед немного запоздало донеслись утренние песни-молитвы, с которых мы обычно и начинали наш день. Никто не стал меня останавливать или преследовать. Утренний ветер не дарил прохлады. Я до сих пор ощущала исходивший от углей жар, и это ужасало. Лицо горело. Кончики пальцев словно раскалились. Внутри клокотала ярость.

Я перепрыгивала через заросли травы и неслась вперед по ровной линии, игнорируя петляющие тропинки. Кожаные ленты — единственная защита против пушистых стручков — ослабли и развевались на ветру. Наверное, они были похожи на дрожащее пламя, которое, казалось, вот-вот сорвется с моих рук. Впервые я поняла, почему из двух стихий именно пламя откликнулось на мой зов. Мне иногда хватало искорки, чтобы в душе разгорелась буря. Я была огнем по своей природе, разрушительной силой, которая только и ждала шанса, чтобы вырваться наружу.

Не снижая скорости и поднимая сотни брызг, я влетела в океан. Вода достигла груди, и я поплыла вперед, словно собиралась преодолеть разделяющее остров с Нуатлом море вплавь. Вода обожгла холодом, но этого было мало для тлеющего, едва сдерживаемого огня.

Я плыла до тех пор, пока не услышала перестук собственных зубов, а ноги не свело судорогой. Тогда я поняла, что потихоньку превращалась в ледышку, и, откинувшись на спину и закрыв глаза, позволила невысоким волнам вынести меня к берегу.

Океан дарил умиротворение, прибой шептал о воскрешении надежды. Я вся окоченела, когда выбралась на берег. От промозглого ветра мигом покрылась гусиной кожей, но мне было все равно, я добилась важнейшего — искра погасла.

Я вернулась в опустевший лагерь. Угли смели обратно в костер. Мне не во что было переодеваться, поэтому прямо в мокрой одежде я направилась на поле, где Безмолвные сестры собирали стручки.

Никто не удостоил меня и взгляда.

После утренней молитвы и до самого вечера — стручки, стручки, стручки, много стручков, от которых руки защищали только полоски кожи, намотанные на пальцы и ладони, ведь перчаток еще не изобрели. Кожаные бинты лучше, чем ничего, но они не давали полной защиты. Любой случайный волосок оставлял на коже багровый след, как от удара хлыстом. С каждым днем мои руки выглядели все хуже.

Нас стало на одну меньше, но ни в то, ни другое утро больше никто не выходил к костру обнаженной и готовой расстаться с волосами. Меня радовало, что я не одна такая принципиальная.

Я не признавала за собой вины. Да и вряд ли когда-нибудь смирюсь с первобытными нравами. Но в таком случае ничего не оставалось, как собирать стручки до скончания века.

А точнее — ледникового периода. Большая вода утопит и остров, и Нуатл. История не давала усомниться в этом.

Магия могла бы облегчить мой бег по раскаленным углям, но это было вопиющим нарушением традиций и нового девиза «Смирение и труд». Если с трудом ещё как-то ладилось,то смирение буквально трещало по швам. Я думала о Таше и о том, что она совершенно точно прошла очищение огнем. И знала, что помогло ей преодолеть огненную тропу.

Ненависть.

Наверняка она шла по углям медленно и уверенно, и бушевавшая внутри ненависть к Сыновьям Бога была страшнее, чем истязание.

Иногда мы не выходили в поле, а до самого заката чистили собранные горы стручков, по-прежнему соблюдая осторожность и аккуратность. Защитные полоски быстро приходили в негодность. Вечером следовало промыть их в раковинах с соленой водой, чтобы нейтрализовать яд, а после просушить на камнях у огня. Утром, перед тем, как снова воспользоваться ими, задубевшую от соли и сушки кожу приходилось разминать, возвращая ей эластичность. Иначе между витками оставалась голая кожа и тогда — привет, смерть!

Только после заката можно было наконец погрызть лепешку у очага, устроенного снаружи хлипкого шалаша. Таким домиком, как мой, не польстился бы ни один уважающий себя поросенок.

Эйдер Олар, конечно, знал, каким образом здесь добывают обратный билет. И он, очевидно, решил позволить мне увидеть ритуал собственными глазами, а не взялся пересказывать его. Он больше не навещал меня, словно догадывался, что стоит держаться от меня подальше какое-то время, пока не остыну.

Занимаясь стручками, я думала о том, что даже если вместе с Шейззаксом и Эйкинэ, — потому что куда он, туда и она, — покину остров, больше никто не пойдет за мной. Женщины и дети останутся здесь.

А так нельзя.

Грош цена моим знаниям о будущем Атлантиды, если люди погибнут.

* * *

Я потянулась за горстью высушенных и уже безопасных стручков и обнаружила, что кто-то плохо вылущил их — внутри еще оставались бобы. Как есть, они полетели в затухающее пламя. Было что-то успокаивающее в их сожжении. Весь сегодняшний день я потратила на их очистку и не буду делать этого еще и ночью, тем более за кого-то другого.

Пух тут же вспыхнул. Слабое пламя гипнотизировало. Если бы только можно было обратиться к огню, не опасаясь, что один из жрецов Асгейрра вмешается…

Я встрепенулась, заслышав чьи-то шаги.

Вместо Эйдера Олара из тьмы появилась Эйкинэ. Жрица куталась в темную шаль, отороченную черным мехом, скрывающую от посторонних взглядов ярко-рыжие волосы и вызывающе откровенное платье.

— Рада, что ты еще не спишь, — мягко сказала она.

— Рада тебе, но где Эйдер? Он давно не приходил.

Она со вздохом опустилась наземь и ответила шепотом:

— Вчера он узнал, что в живых остались трое из Сыновей Бога.

— Дай угадаю, — с трудом произнесла я, — один из них Асгейрр.

Она слабо улыбнулась.

— Да, один из них Асгейрр. Второй — Аталас. Он пленник Асгейрра.

— А третий?

— Чтобы узнать это имя, Эйдер отправился в Нуатл.

— Сам?!

Эйкинэ кивнула.

— Когда он обещал вернуться?

— Когда узнает.

Я сжала пальцы так, что побелели костяшки. Я-то думала, мы заодно!

— Как же болит голова, — вздохнула жрица. — У меня всегда так перед дождем.

— Только не дождь, — простонала я. — Мне только вчера удалось высушить одежду после ливня.

Эйкинэ с сочувствием посмотрела на шалаш за моей спиной.

— Понимаю. У нас хижины крепче.

В наших от дождя почти ничего не защищало. Уснуть в мокрой одежде на пучке сырой соломы и под непрекращающимся дождем оказалось делом непростым. Струи затекали в уши, глаза и нос, до утра я дрожала от холода, не имея никакой возможности согреться.

За это время дождь шел дважды и каждый раз ночью. Заснуть мне не удавалось, а если я все же проваливалась в сон, мне снилось, что я тону или плыву. В таких снах я постоянно звала Анкхарата. От криков потом звенело в голове.

Эйкинэ сняла с пояса небольшой мешочек, высыпала на ладонь несколько темных зерен и стала грызть по одному.

— Это те зерна, которые мы собираем? — удивилась я.

— Да. Шаманка дала мне их, чтобы избавить от головной боли. Велела сгрызть весь мешок.

— Женщина с ожерельем из птичьих косточек?

Эйкинэ кивнула.

— Она. Когда ты успела с ней познакомиться?

— Когда Эйдер в первый день повел меня к Таше. Можно мне одно зерно?

— Тоже болит голова? Держи.

Я покатала на ладони темное зернышко. Эйкинэ пояснила:

— Она поджарила их на углях. Сказала, что сырые не помогают.

Поджарила даже, как интересно. Я всегда видела их сырыми, когда они были бледно-бежевого цвета.

— Они напоминают мне кое-какие зерна… Из моего мира.

— Откуда ты, Айя?

— С далёких берегов, Эйкинэ. С очень далёких берегов.

— Мне жаль, что ты оказалась здесь. Я знаю про спор, который Асгейрр предложил братьям. Может, стоит рассказать об этом Таше? Что поэтому Мать и не благословила тебя?

Мне и в голову не приходило рассказать Таше о том, что Анкхарат не желал идти на поводу у брата-предателя, а потому и не касался меня. Ведь это было ложью. Уж лучше пробегусь по раскаленным углям, чем откажусь от собственных воспоминаний.

— Я не буду говорить Таше о споре.

Брови Эйкинэ поползли вверх от удивления.

— Ты чувствуешь!… Неужели ты тоже способна чувствовать?

Я кивнула и спросила без особой надежды:

— В Нуатле у этих чувств есть имя?

— Нет. Но в языке Шейззакса есть.

— Он ведь из Пустыни, как и Львы?

— Да, но он не из их племени. Его племя жило у моря, когда пришли Львы. Львы убили его семью. Убили всех мужчин, способных оказать сопротивление. Женщин они забрали себе, а юношей сделали рабами. Несколько лет Шейззакс сражался в бойцовых ямах, переходя из рук в руки от одного хозяина к другому, пока его не продали одному из Сыновей Бога в Нуатле.

— Дай угадаю, неужели Асгейрру?

— Да. Он всегда интересовался Львами. Даже предпочитал… девушек с темной кожей в моем Доме. Он хотел, чтобы в Нуатле тоже проводились бои, а не только гонки на ипподроме. Для этого он и купил Шейззакса, но в Нуатле не нашлось для него противников. Все бои Шейззакса быстро заканчивались его победой, ямы быстро теряли популярность. Асгейрр был в гневе. Тогда он объявил о последней битве Шейззакса и обещал в случае победы вернуть ему свободу. Шейззакс пролил много крови, но победил, хотя Асгейрр вывел тогда на песок едва ли не целую армию против него. Он не хотел, чтобы такой сильный воин оказался на свободе. Шейззакс убил каждого, кто встал между ним и свободой. И после сбежал.

— Почему же Асгейрр все равно обратился к нему незадолго до Церемонии в Храме?

— Асгейрр не пришел к нему лично, подослал одного из младших братьев. Шейззакс был лучший убийца, какого он знал, он должен был рискнуть и добиться его расположения.

Если бы не я, Шейззакс был бы вместе с Анкхаратом в день Церемонии.

Я не сказала этого вслух, но Эйкинэ и без того поняла. Она коснулась моей руки.

— Надо верить.

— Я прокляла его, — прошептала я. — В тот день, когда он отказался от меня.

— Не дай сломить себя. А проклятия можно снять.

— Это если он еще жив… — шмыгнула я носом.

— Даже не думай о таком! Он жив.

Мне казалось, я понимаю, почему она так снисходительна ко мне.

Бывшей жрице была доступна любовь. Своего черного гиганта она любила открыто и прилюдно, ну, в рамках приличий, разумеется. Она не задавалась вопросом, что это за чувства и какой ярлык на них лучше навесить, просто бросилась с головой в эту безграничную нежность и наслаждение, последовав за своим гигантом, куда тому было приказано.

Сомневаюсь, что ни одна девочка Нуатла никогда не испытала хоть какое-то подобие любви. В детстве они наверняка влюблялись в старших братьев, друзей по играм, может быть, даже отцов, но очень и очень скоро девичье сердце разбивались о суровую реальность — чувства были не нужны мужчинам. Только детям.

Единственной заботой первобытной женщины было рожать детей. Ради этого ее отдавали в другое племя, если за нее предлагали хорошую цену и сама она была здоровой, а значит, потенциально хорошей матерью. Ни в чужом, ни в своем племени она не знала счастья. Она проводила ночи с разными мужчинами и вряд ли кто-то из них заводил речь о чувствах.

По меркам Нуатла, я угодила на вершину женского счастья.

Не встреть я Асгейрра и огненного мага на песчаной тропе или окажись брюнеткой — моя участь была бы иной. Вот почему женщины, которым посчастливилось родиться блондинками, стремились участвовать в Ритуале Матери. Даже возможная смерть на арене не страшила их.

Если их выбирали, они становились избранницами Сыновей Бога. Это значило спать только с одним мужчиной, получать какие угодно украшения, хорошо питаться, красиво одеваться и даже иметь в подчинении рабов. Жизнь обычной древней женщины была далека от всего этого. Так же далека, как и мы с Анкхаратом теперь.

— Помогли зерна? — спросила я Эйкинэ.

Эйкинэ коснулась висков тонкими ухоженными пальчиками. Я с сожалением покосилась на свои огрубевшие руки. Господи, мне бы крепкие строительные перчатки, я бы годовой план перевыполнила за три дня!

— Лучше, чем было, — отозвалась она, — но еще болит. Я привыкла. После ритуала отречения я стала острее чувствовать перемены в настроениях стихий. Сейчас еще ничего; вначале, сразу после ритуала, было намного хуже. Какое-то время я жила в сплошной темноте, тишине и не делала никаких резких движений, пока боль не унялась.

Снова успела позабыть, что ее одежду с робами огненных жрецов роднил лишь цвет. Зурия тоже одевалась в багрянец, но это был скорее плотный халат, никак не платье с глубоким вырезом на груди и вдоль бедер.

— Почему ты отреклась от дара?

— Никто не отрекается добровольно, — улыбнулась бывшая жрица. — Это жрецы Храма решают.

Я не знала, могу ли спрашивать о том, чем она прогневала жрецов. Мы не были близкими подругами. Но, чтобы сделать кое-какие выводы, хватило и ее озорного взгляда, который красноречиво говорил, что такая, как Эйкинэ, только рада нарушить пару-тройку законов и правил, если это принесет ей хоть каплю удовольствия. Зурия была исполнительной, молчаливой и терпеливой, и, если правила касты огненных жрецов предписывали ей брак с другим жрецом, чтобы произвести потомство, она принимала эти правила с должным смирением. Эйкинэ вряд ли смогла бы.

— А как происходит ритуал отречения? Это… не больно?

— Потом больно, а пока над тобой читают молитву — нет. Поначалу просто не веришь, что кому-то по силам отобрать у тебя врожденный дар. Пока они читают молитву, ничего не происходит. А вот потом… ты ведь тоже чувствуешь пламя, не так ли? Тогда ты должна понять. Это как внезапно ослепнуть, уже будучи взрослым. Ты знаешь, что мир прекрасен, помнишь краски и свет, но отныне живешь в кромешной темноте. Я чувствую лишь отголоски сильной стихии, помню ее жар, но не могу больше приказывать ей.

Эйкинэ кинула в рот еще одну горошину.

— Расскажу в следующий раз. Тебе ведь надо еще поспать сегодня. А пока держи, — она протянула сверток. — Собственно, для этого я и пришла.

Я спешно развернула кожаный конверт. От одного взгляда на янтарный квадрат с сотами рот наполнился слюной.

Сразу вспомнился рассказ Анкхарата о женщинах из Домов Наслаждений, которые завуалированно соглашались на отношения с мужчинами, предлагая отведать меда с Солнечного острова.

— Это тот самый мед?

— Ого, — хохотнула Эйкинэ, — с далеких берегов, а об этой традиции знаешь. Ты ведь не была в Домах Наслаждений?

Я рассмеялась.

— Анкхарат рассказывал мне о Солнечном меде.

— Невероятно! Впрочем, чего удивляться… Он всегда отличался от других мужчин Нуатла.

— Это не то, что мне хотелось бы услышать от хозяйки Дома Наслаждений.

— Это точно, — рассмеялась она.

* * *

Урожай пушистых стручков наконец был собран. Поля опустели. Следующим утром после молитвы нам впервые не пришлось никуда идти.

Я собиралась спокойно позавтракать. Обычно утром мы наспех грызли приготовленные с вечера, уже остывшие лепешки. Одна из них и была в моей руке сейчас, и я подумала, а что, если подогреть ее? Может быть, это как-то улучшит ее вкусовые качества?

Занимаясь костром, я обнаружила среди пепла с десяток обуглившихся зерен. Сходство с известными в моем мире зернами было поразительным. Так у меня и появилась эта идея. Возможно, сумасшедшая идея, но почему бы не скрасить неожиданный выходной?

Я отыскала в пепле все сгоревшие зерна и отложила в раковину, которая обычно заменяла мне чашку. Запасы стручков для растопки у меня закончились, так что я сходила за новыми, но на этот раз тщательно выбирала только те, в которых еще оставались зерна. Потом собрала хвороста и отыскала подходящий камень для жаровни. Одолжила у женщин, которые занимались лепешками, каменную ступку и пестик.

Теперь можно было приступить к задуманному.

Сначала я разожгла огонь. В сильном пламени я не нуждалась, так что он едва-едва занялся. Потребовалось время, чтобы низкий и плоский, как сковорода, камень, придвинутый вплотную в углям, равномерно прогрелся.

Я в это время занималась зернами. Процент брака оказался удручающе высок, как будто я одна старалась не пропускать ни единого зернышка, а другие работали, спустя рукава. С другой стороны, если бы они выкладывались так же, как я, вряд ли бы у меня появилось столько зерен для экспериментов.

Топлива в костер я больше не подкидывала, и, когда закончила перебирать недобросовестно очищенные стручки, в нем уже тлели угли. Я разложила на камне лепешку и стала периодически переворачивать, чтобы она равномерно прогрелась. Пригоршню бобов закопала в угли. Они тут же задорно затрещали. Ни дать, ни взять — попкорн эпохи неолита.

Другую порцию выложила на горячий камень возле лепешки. Вскоре хлебец уже пришлось переворачивать палочками: тесто обжигало пальцы.

Помогая себе ракушкой, я собрала бобы из костра в каменную ступку и принялась толочь их пестиком. Запах появился тут же. К слову сказать, не самый приятный запах, но я все равно надеялась на чудо. Добавила к ним зерна, сожжённые вчера незадолго до прихода Эйкинэ, и продолжила перемалывать бобы в темную труху.

Потом сняла лепешку с камня, переложила ее на широкий лист папоротника. Больших плоских раковин, заменяющих тарелки у меня не было. Обычно мы ели на ходу.

Ополоснув ту ракушку, которой, как лопаткой, копалась в пепле, я набрала свежей воды. Пару глотков, не больше. Туда и высыпала сначала немного полученного порошка, а после, перемешав его веточкой, добавила еще. Ну а вдруг вкус получится недостаточно насыщенным?

Разумеется, всплыли все неперемолотые кусочки бобов и кожуры, но я решила не обращать на них внимания. Лепешка источала головокружительный аромат, нужно было спешить, пока не остыла. Я примостила раковину возле углей, и вода быстро закипела. Теперь нужно было аккуратно снять раковину с огня, чтобы жидкость не выкипела и не расплескалась. Выручили кожаные ленты сборщицы. Прошлой ночью после того, как работа была окончена, как и всегда, я сначала выстирала и высушила их. Они были моей единственной защитой, и ею никак нельзя было пренебрегать.

Я оставила раковину остывать на голой земле. Развернула вчерашний подарок Эйкинэ — мёда оставалось мало, но я порадовалась, что сдержалась вчера и не съела все, что она мне принесла. Украсила горячую лепешку сотой. И после стольких приготовлений наконец откусила кусочек.

Я даже зажмурилась от удовольствия.

Нет, тесто не стало мягким. До круассана лепешке было, как до луны. Но мед и тепло сделали свое дело, и теперь она больше не напоминала пресный сухарь.

Настал черед черноземного варева.

Раковина уже остыла, ее можно было держать в руках, не обжигаясь. Я сделала аккуратный глоток.

Скажу честно, это было ужасно. Напиток был горьким и кислым одновременно, и с бобами я все-таки переборщила. Вкус был невероятно насыщенным, а само варево густым, как кисель. Но я все-таки приготовила первый доисторический эспрессо.

Прошел почти год с тех пор, как я пила в последний раз нормальный кофе. Не исключено, что даже эспрессо из пятизвездочного мишленовского ресторана показался бы мне сейчас редкой гадостью. Просто потому, что я отвыкла от этого вкуса.

Второй глоток пошел уже лучше. К третьему я поняла, что буду экспериментировать еще — со степенью обжарки, количеством воды и смеси, но не остановлюсь.

Я доела лепешку, запивая ее крохотными глотками ядрёного эспрессо эпохи неолита.

До чего приятно было ощутить знакомое сочетание вкуса — сладости и горечи одновременно! Если бы в прошлой своей жизни я курила, то, наверное, сейчас вместо этого сушила бы всевозможные листья, пробуя их на вкус. Привычные ритуалы делают человека счастливым. Пусть и ненадолго.

Я вспомнила, какая тишина воцарялась на кухне после того, как родители делали по глотку утреннего кофе. Первым тишину всегда прерывал папа — истинный кофеман. «Вот теперь действительно доброе утро», — говорил он, и мама всегда улыбалась.

Как давно я не видела их! И вряд ли увижу вновь…

Одинаково ли тянулось для нас время, и прошел ли в их мире такой же год, как и здесь, в Нуатле? Как поступили они, когда нашли мой Швинн на парковке, а после рюкзак на берегу моря? Выводы о моем самоубийстве напрашивались сами собой. Как они пережили это и поверили ли?.. Я сделала последний глоток, в раковине осталась вязкая кашица. Проглотила остатки лепешки и облизала мёд с пальцев.

А после ноги сами понесли меня к океану.

Я знала выход. Давно знала.

Зурия подсказала мне его, когда рассказывала о природе стихийной магии и о том, как когда-то она была неделима для жителей Нуатла. Если я могла общаться с огнем, то, может, у меня получится поговорить и с водой?

Вода была иной стихией, сильно отличающейся от пламени. Мягкой, текучей, умиротворяющей. Именно поэтому океану удалось успокоить меня в тот раз после ритуала.

Конечно, нельзя было забывать о жрецах Океана, которые служили Асгейрру в Сердце Мира. Точно так же, как и жрецы Огня, они могли ощутить мое обращение к стихии, но что с того? Они и так знали, где я. Их интересовал только Анкхарат и тот факт, что я могу попытаться отыскать его при помощи стихии.

Океан был немым свидетелем тысячелетней истории человечества. Он мог рассказать лучше любых книг историю ушедших под воду земель. Читая мифы, мы видели под водой целый мир. А для древних людей «миром» был именно Нуатл с его столицей, прозванной Сердцем Мира.

Я шагнула в воду. Серые волны скользнули по моим лодыжкам. Я привыкла к холоду. Если спишь в ворохе соломы на голой земле, не может быть иначе.

Знаю, тебе о многом предстоит рассказать мне… Но прежде покажи мне родителей. Покажи тот берег, на котором остались рюкзак и открытая бутылка вина. Кроссовки, наверное, успело занести песком. Их откопали?

«Зачем разуваться, если собираешься топиться?» На этот вопрос нет ответа. Как и на тот, как можно уйти из жизни, когда куплены билеты и вещи собраны для переезда. «Она собиралась во Францию».

Я слышу голос.

Мама.

Окаменевший, ломкий голос, не верящий в происходящее. Другие голоса задают ей вопросы.

Папа говорит: «Хватит». Это не тот жизнерадостный голос, это не то действительно доброе утро. С тех пор, как на городской парковке найден брошенный велосипед, а на пляже мои вещи, ни одно утро не бывает для них добрым.

«Она собиралась оставить остров и никогда сюда не возвращаться, — говорит мама. — Зачем ей было оставаться навсегда в этом море, на этом берегу?»

Это разумный довод, мама, но его не слышат.

«Вашей дочери прописали антидепрессанты. Она регулярно принимала их?»

Ответ в опустевшей квартире с собранными чемоданами по центру — на кухонном столе баночка, купленная по рецепту. В ней полным-полном таблеток.

Раз не пила, а рецепт был выписан, то все ясно.

Мой голос — это шепот прибоя, и мама оборачивается к морю. Она смотрит на море так внимательно, словно ждет, что я сейчас выплыву обратно. Что все это лишь шутка. Розыгрыш. Ошибка.

Я маню ее к океану, хочу, чтобы она коснулась воды. Тогда я смогу подарить ей капельку того спокойствия, которое способна дарить стихия.

Мама идет по песку, медленно, завороженно, как очарованная колдуньей принцесса. Слишком медленно.

Ее окликает папа. Он катит перед собой мой «Швинн» с облупленной краской на раме. Мама останавливается. В шаге от воды.

Мама!

Поздно, папа обнимает ее и уводит от океана. Он не хочет рисковать.

«Выпьем кофе», — говорит он.

Океан шелестит прибоем, разлетаются искрами недовольные волны. Мама еще вернется на этот берег. Я знаю. И я буду ее ждать.

А пока… я решаюсь на невозможное, решаюсь попросить у воды показать Питера и Хлою. Какими океан и этот берег запомнили их.

Я слышу, как Питер рассказывает о древних наскальных рисунках. Он сидит на песке и сосредоточенно разводит в каменной ступке ярко-красную краску, подливая океанической воды. Это особая смесь из красной глины, золы и жира. Питер погружает в краску ладонь и касается камня. На нем остается ярко-красный отпечаток.

Питер пускается в рассуждения о древних художниках, которые оставили десяток отпечатков своих рук в пещере во Франции. Он говорит о знаменитой сцене охоты и изображенных на потолках бизонах, лошадях. Когда ты смотришь на эти рисунки, говорит он, создается полное впечатление, что животные бегут по потолку. Они были невероятными художниками, Майя, попробуй и ты, нарисуй что-нибудь одними только руками…

Волна вдруг вытолкнула меня из воспоминаний, накрыла с головой. Течение протащило по гальке.

Мои ладони были красными, но не от краски. Я расцарапала их о камни.

Пляж превратился в болото. На поверхности океана росли волны, и они ярились, заливая берег.

Я, конечно, решила, что это последствия моего общения со стихией, и не сразу поняла, что это не так. Громыхая, как сорвавшаяся с горы телега, высокая волна пронеслась по океану, и на всей скорости влетела в деревья на берегу, справа от меня. Захрустели под напором воды стволы. Орали запутавшиеся в ветвях птицы, которые остались живы к этому моменту.

Страх перед могуществом стихии парализовал меня, пригвоздил к месту, и я не сразу побежала прочь. Вместе со мной течение устремилось вглубь острова. Холодная морская вода бурлила и пенилась, подхватывая трофеи на своем пути: ветки, листья, молодые тонкие деревца. Кожаная одежда набухла и разом потяжелела.

Хотя лагерь был сравнительно недалеко, обратная дорога заняла куда больше времени. А еще я чуть не промахнулась и не пробежала мимо. Наши плетеные дома не были рассчитаны на девятый вал. Те, что плохо держались, просто смыло в лес, другие шалаши были затоплены по самую крышу. Я добралась до лагеря, когда и лагеря-то уже не было.

Безмолвные сестры не растерялись и спасли то, что ценили больше всего — бобы. Те самые бобы, что мы собирали столько времени, а я пустила на эксперименты по сотворению кофе.

Женщины поднимали высоко над головами кожаные узлы, из прорех в которых нет-нет, да высыпались крошечные зернышки. Они несли их в больших раковинах, плетеных корзинах, в узлах из шкур, одним словом, в чем угодно. Мне даже стало стыдно, что я спасала собственную жизнь, а не урожай. Но обо мне подумали за меня. И тут же вручили корзинку. Пришлось прижать ее к груди, чтобы дно не касалось воды, уровень которой уже достигал бедер.

Корзина мешала обзору и это еще мягко говоря. До того, как она оказалась в моих руках, я упрямо глядела под ноги, хотя ни ног, ни дна давно было не разглядеть. А с корзиной на руках я почувствовала себя ослепшей.

Остальные шли, точно зная, куда следует эвакуироваться в случае потопа, так что понемногу я успокоилась и просто двигалась за ними. Идти след в след, как по снегу, в воде, конечно, не получалось, но я старалась.

Вдали темнела единственная на острове гора, куда и стекались все жители.

Сначала что-то коснулось моей ноги — холодное, скользкое и явно живое. Уже одного этого было достаточно, чтобы умереть от разрыва сердца. Но я лишь сдавлено вскрикнула и побежала вперед. Зерна выпрыгивали из моей корзины, как живые.

Усеянная белыми горошинами вода забурлила.

— Стой! — крикнула мне Старшая сестра.

Ага. Я бы остановилась, обязательно остановилась, если бы рыбы не стали выпрыгивать из воды. Толщиной в две моих руки, с разинутыми ртами, в которых — ну конечно! — сверкали клыки.

Одна из них ударила по корзине хвостом. Я едва удержала ее в руках. Чье-то упругое гибкое тело скользнуло вдоль моих бедер, а затем рыбина, выпрыгнув из воды, все-таки выбила из моих рук корзину. Волны стали белыми от зерен.

Рыбами как будто овладело безумие, а я словно оказалась в центре котла с кипящей ухой. Они прыгали, брызгались, клянусь, пищали и даже дрались между собой.

Я бежала оттуда, не помня себя от страха.

В этот миг далеко в небе прокричал орел. Этот звук я могла различить среди тысячи других.