Семья в кризисе. Опыт терапии одной семьи, преобразивший всю ее жизнь

Карл Витакер, 1978

Если у кого-то возникают психологические проблемы, то прежде всего необходимо взглянуть опытным профессиональным взглядом на его семью – возможно, именно там можно найти как источники проблем, так и средства их преодоления. Данная книга уникальна тем, что в ней на примере работы с одной семьей излагаются основы семейной терапии и одновременно анализируются психологические механизмы внутрисемейного взаимодействия. Книга написана Карлом Витакером – одним из создателей семейной терапии – в сотрудничестве с его учеником, Огастусом Нейпиром, филологом по первому образованию. Возможно, именно поэтому книга вот уже на протяжении 25 лет не только является профессиональным бестселлером, но и представляет собой хорошее и умное чтение, захватывающее, как роман. Книга будет полезна не только специалистам в области психотерапии и психологического консультирования, но и потенциальным клиентам семейных терапевтов, а также всем интересующимся психологическими проблемами семьи.

Глава 2. НАЧАЛО

На следующее утро Дон вошел в комнату первым. У него была небрежная походка подростка, который старается ничего не принимать всерьез. Длинные прямые светлые волосы заметно выделяли его среди остальных членов семьи. Одет он был как большинство современных подростков: футболка, джинсы и сандалии. Он сразу же пересек комнату, чтобы пожать Карлу руку, и уверенно произнес: «Так значит вы Витакер».

Карл улыбнулся. «Доктор Витакер, если не возражаешь».

Дон: «Не возражаю, доктор Витакер». Карла, разумеется, не особенно беспокоила форма обращения, но в этом диалоге они с Доном сразу заняли по отношению друг к другу одновременно дразнящую и вызывающую позицию и сохраняли ее в течение почти всего процесса терапии.

Дон, немного смущенный, обратился ко мне. «А кто вы?»

Я решил не вилять. «Я доктор Нейпир».

Дон протянул руку, иронические нотки внезапно исчезли из его голоса, и он тоже сказал вполне прямо и открыто: «Добрый день». Он выглядел очень интересным человеком, попеременно то серьезным, то скептическим, то дерзким, то нерешительным, он колебался между детством и юностью.

Члены семьи сами выбрали себе места. Клаудия с отцом — в креслах в центре, напротив Карла и меня, а мать с Лаурой — на диване слева. Дон в одиночестве сел на другой диван. Некоторое время мы непринужденно разговаривали, будто пытаясь убедиться, что можем вести себя легко и открыто. Это ритуальная защита от предстоящего напряжения, а быть может, и обязательное для продуктивной работы вступление. Могли ли мы решиться погрузиться в процесс терапии, если бы не знали, что можем общаться сдержанно и поверхностно, если б не знали, что всегда при желании можем убежать? Мы обсудили неучтивое поведение персонала на больничной автостоянке. Мы отметили, какая прекрасная, ясная и прохладная стояла погода. Мы поговорили о странной картине, прислоненной к стене. Это была групповая работа, выполненная в конце семинара, который Карл провел с сотрудниками одного центра психического здоровья. Она была исключительно абстрактной и исключительно экспрессивной, и настолько ужасной, что привлекала внимание. Очевидно, что, если бы ее нарисовал какой-то один человек, он мог быть только сумасшедшим. Затем наступила тишина, обозначившая грань между непринужденным общением и началом работы.

Я обратился к матери. Я улыбался, но содержание моего вопроса явно вело нас к продолжению процесса. «Я вижу, вы нашли его».

Она тоже слегка улыбнулась в ответ. «Да. Он шел домой с урока рисования, видимо, очень медленно». Казалось, будто она упрекала Дона за его отсутствие на предыдущей сессии.

Я спросил Дона: «Как ты думаешь, почему в прошлый раз семья выбрала именно тебя на роль отсутствующего?»

Он ответил так, будто вполне понимал «язык», на котором я к нему обращался. «Не знаю, просто тогда был мой день. Может, это для того, чтобы они смогли на меня поорать».

«Мне кажется, ты себя недооцениваешь, — сказал я. — Думаю, у тебя была более важная роль. Ты помогал семье определиться, хочет ли она быть здесь. И теперь, раз уж все решили, что стоит попробовать, мы можем начать работать». Первоначальная бравада Дона уже исчезла, и он выглядел испуганным. Я хотел сказать ему хотя бы пару ободряющих фраз прежде, чем мы погрузимся в работу со всей семьей.

Дэвид несколько раздраженно спросил: «Так, может, мы все-таки начнем?»

Карл быстро отреагировал: «Конечно. Не могли бы именно вы и начать?»

Отец: «Я думаю, что лучше начать моей жене. Мне кажется, что она гораздо лучше знает всю ситуацию».

Карл: «Тем более начинать надо вам. Мы, отцы, часто находимся немного в стороне от семьи, поэтому мне хотелось бы услышать, как именно вы видите семью. Возможно, ваш взгляд более целостный». Карл делал нечто очень интересное: он направлял беседу, в конечном счете подталкивая отца, и одновременно хвалил, поощрял его так, что ему было сложно сопротивляться.

Обычно в современной семье отцы действительно являются аутсайдерами, и обращение к семейному терапевту часто оказывается для них очень дискомфортным. Для такого отца типичны попытки отвлечь от себя внимание. Мы сделали бы ошибку, позволив этому случиться. Хотя он страстно стремился уступить жене, он бы, вероятно, обиделся, если бы мы с этим согласились. Большую часть времени именно мать является психологическим центром семьи. Наше быстрое движение в ее сторону дало бы отцу повод чувствовать себя все более и более отвергнутым, пока он не стал бы настолько же изолированным и отторгнутым в терапии, каким ощущал себя в семье. Именно отец в принципе мог вывести семью из терапии, поэтому, с самого начала включая его в процесс, мы сознательно пытались заручиться его расположением. Женщины более искушенны в мире межличностных отношений, мире чувств, и мы постарались компенсировать этот вид культурной недостаточности мужчин. Кроме того, мы пояснили, что принимаем на себя ответственность за ведение встречи, которая включает в себя регулирование того, кто говорит, когда и кому. В этом состоит дискомфортная, но необходимая особенность борьбы за власть.

Отец колебался. «Ну, хорошо». Пауза, пока он думал. Его плечи ссутулились под такой ношей, брови нахмурились, лицо побледнело от напряжения. «У Клаудии, — он помолчал, подбирая слова, — в течение некоторого времени были проблемы, я имею в виду психологические проблемы. Я не знаю точно, когда это началось и как именно, но за последний год это становилось все хуже и хуже; а сейчас вообще стало невыносимым».

Я ожидал, что он будет говорить о Клаудии, и был рад услышать проблеск чего-то другого. «Вы сказали, что „это“ стало невыносимым. Похоже, будто здесь скрывается нечто большее, чем просто Клаудия. Не могли бы вы сказать, что представляет собой „это“?» Отец выглядел несколько смущенным, обнаружив, что находится «под огнем» вопросов двух скоординировано работающих людей. Но поскольку Карл и я сидели рядом, то, чтобы взглянуть на меня, ему понадобилось лишь немного повернуть голову.

Он вздохнул. «Это „это“ — постоянный конфликт. Обычно ссоры происходят между Клаудией и ее матерью, и разногласия, кажется, касаются всего — комнаты Клаудии, ее домашних заданий, ее друзей, ее свиданий, и того, как она одевается. Клаудия делает прямо противоположное тому, что хочет ее мать».

«А какое вы имеете к этому отношение?» — спросил Карл.

Отец был обеспокоен вопросом. «Не знаю. Часто я ловлю себя на мысли, что Кэролайн слишком жестко ведет себя с дочерью, и иногда я защищаю Клаудию. И, конечно, это приводит Кэролайн в ярость. А иногда я сержусь на Клаудию, особенно в последнее время, и присоединяюсь к Кэролайн, и это, кажется, совершенно удручающе действует на Клаудию. Иногда я пытаюсь находиться в стороне от всего этого, но так тоже не получается: ситуация уже стала слишком безнадежной».

«В каком смысле безнадежной?» — спросил я.

«Ну, вчера Клаудия пришла домой в полтретьего ночи. И это был первый раз за неделю, когда она ночевала дома. Мы не знаем, где она спит, или с кем, коли на то пошло. А когда она дома, то запирается в своей перевернутой вверх дном комнате и включает радио. Месяц назад она отправилась автостопом по стране со своим парнем». Отец выглядел бледным и напуганным. Он украдкой взглянул на дочь.

Клаудия молча и напряженно сидела рядом с ним, ее глаза были опущены. На ней были выцветшая джинсовая рубашка с короткими рукавами и грязные потертые джинсы. Длинные волосы она убрала назад, скрепив самодельной серебряной заколкой. Ее шею украшала тонкая серебряная цепочка с драгоценным камешком абстрактной формы. Насколько по-разному выглядели мать и дочь: мать была одета так же элегантно, как в прошлый раз, а дочь столь же тщательно придерживалась небрежного стиля своих сверстников. Однако обе носили одинаково необычные серебряные украшения. Меня заинтересовала эта параллель.

Отец продолжал, но теперь его голос звучал сильнее, почти агрессивно. «И если бы это были только ссоры, если бы Клаудия только кричала и убегала, я бы так не волновался. Но иногда Клаудия говорит о своей жизненной философии. Это звучит очень запутанно, но сильно меня беспокоит. Она говорит о пяти уровнях реальности, и более глубокие уровни кажутся совершенно безнадежными, унылыми. Клаудия — поэт и талантливый музыкант, и в последнее время большинство ее стихов — о смерти». Могло показаться, что в его голосе звучит гнев, но в действительности это была боль, попытка «достучаться» до дочери. И, похоже, ему это удалось, пока он говорил, по лицу Клаудии начали течь слезы. Она безмолвно рыдала, и слезы собирались в ямочке на подбородке, в этот момент я понял, что она уже плакала сегодня, ее глаза были припухшими.

Отец готов был продолжать, как будто, раз он уже однажды «раскрылся», должен был довести начатое до конца. «Более того, у Клаудии полно проблем со здоровьем. Таинственные боли и недомогания, звон в ушах, который, скорее всего, не имеет никакой физической причины». Чем больше о ней рассказывали, тем более подавленной и смущенной становилась девочка. Она перестала плакать и сидела со стеклянным отсутствующим взглядом. Я поймал себя на мысли: а не шизофреничка ли она? Или просто очень подавлена и тревожна? Боли и недомогания могли быть признаком депрессии, а звон в ушах — признаком тревоги. Но «пять уровней реальности» звучали зловеще.

Мы почти сразу сосредоточились на Клаудии, «пациенте», и неизбежно приближались к беседе с ней самой — о ней, ее симптомах, ее взгляде на проблемы семьи.

Всеобщее внимание было сосредоточено на Клаудии, поэтому следующий ход Карла удивил и отца, и всю семью. Но я ожидал его, и сам поступил бы также, если бы Карл не опередил меня. «Мне вполне ясно, что происходит с Клаудией, — сказал он с немного жесткой интонацией, — и мне хотелось бы на некоторое время сменить тему. Не могли бы вы рассказать о семье как о целом? Какой вы ее видите?»

Дело в том, что расспросы о Клаудии оказали на нее то же давление, которое она ощущала на себе дома. Она чувствовала, что ее тщательно рассматривают, обвиняют, ставят в затруднительное положение. И Карл старался дать ей передышку, не принимая ее статус «пациента», временно отвлекаясь от нее. Он вернется к ней позже.

Отец был сбит с толку этим вопросом. «Что вы имеете в виду?»

Карл, быстро: «Какая она, ваша семья? Тихая или шумная? Сердитая или любящая? В ней есть жесткая структура или все роли спутаны? Как она устроена? Какие в ней команды, коалиции? Каковы разнообразные роли?»

Отец все еще выглядел смущенным. «На какой из этих вопросов вы предлагаете мне попытаться ответить?»

Голос Карла стал спокойнее: «На какой захотите. Мне просто хочется понять, как вы видите всю команду».

Отец очень старательно продумывал ответ. «Я полагаю, что обычно мы вполне тихая и довольно традиционная семья. Я адвокат, и много работаю, и, возможно, ожидаю, что дома все будет идти гладко. И обычно все действительно шло очень гладко». Он говорил задумчиво, почти про себя, размышляя о семье. «Мы с женой хорошо ладим друг с другом, сходимся в большинстве вопросов, пожалуй, за исключением Клаудии». Он остановился, совершенно не зная, что еще можно сказать. Было очевидно, что он — как и все остальные — пришел поговорить о Клаудии, и ему казалось странным думать совершенно о другом, о семье как целом. К этому он не был готов.

Дон наблюдает такую картину: сестра Клаудия постоянно сбегает куда-то из дома, отец уединяется с работой где-нибудь в дальнем углу, с матерью у Дона все хорошо — у нее к нему нет никаких претензий, а Лаура, как всегда, мило крутится под ногами. Нормальная семья.

Дон теребил ремешок сандалии. Я обратился к нему. «Ты можешь помочь ему? Как ты видишь семью?»

Он поднял глаза. «Нормальная семья. Я думаю, средней паршивости».

«Что ты подразумеваешь под паршивостью?» — спросил я. Значительную часть нашей работы мы побуждаем людей говорить. Дон пожаловался на ссоры. Все будто движется по замкнутому кругу. Есть ли у него предположения, кто все это начал, или он думает, что у каждого была какая-то своя роль? Его цинизм оказался очень полезен; он согласился, что каждый играл свою роль. Мы попросили его постараться описать разные элементы в этом семейном танце.

Дон вроде бы понимал, о чем мы спрашиваем. «Ну, Клаудия делала что-нибудь этакое, например, устраивала в комнате какой-то особенный беспорядок, или оставляла книги в школе, или слишком поздно приходила домой — это еще до того, как все стало так ужасно — и тогда мама орала на нее. И Клаудия шла дуться в свою комнату. Потом возвращался домой папа, и Клаудия сидела в своей комнате, а папа пытался пойти и узнать, что с ней не так. Тогда мама говорила мне что-то вроде того, что папа встает на сторону Клаудии, или же вела себя очень тихо. Папа спускался вниз, а потом, примерно через полчаса, спускалась заплаканная Клаудия; и некоторое время никто ни с кем не разговаривал. Замечательный получался ужин». Одиннадцатилетний ребенок, который действительно знал, что происходило в семье.

Мы спросили о том, что изменилось за последние несколько месяцев. Это тоже было ему известно. «Теперь Клаудия не околачивается дома. Когда она выходит из себя, то может крикнуть маме пару слов, и убегает. Она выходит за дверь, хлопает ею, и может два дня не возвращаться. Почти каждый раз, когда это случается, папа бывает дома. Не проходит и десяти минут после побега Клаудии, как папа с мамой начинают ссориться. Ну, может быть, это не совсем ссора, а что-то вроде спора среднего накала. Мама хочет звонить в полицию или что-то вроде того, а папа говорит: пусть уходит, она ведь все равно вернется». Мы спросили Дона, какова обычно его роль в этой ситуации. Он ответил, что в таких случаях делать особенно нечего, ну разве что — подразнить младшую сестренку. «Бывает, что когда она начинает плакать, они перестают ругаться».

Мы с Карлом переглянулись, слегка улыбнувшись столь знакомой модели поведения. Затем Карл сказал: «Похоже, роль Клаудии — сделать так, чтобы мама с папой начали ругаться, а ваша с Лаурой — помочь им остановиться». Дон наклонил голову и ухмыльнулся, как будто думал, что это не такая уж плохая идея.

Мы спросили Дона, была ли Клаудия единственной причиной, из-за которой ругались его родители, и он ответил утвердительно. Давно ли начались эти ссоры? Шесть месяцев назад. До этого никаких ссор не было? Нет, никаких. А какие ссоры он видит теперь? Насколько шумными они становятся? Дон: «Не слишком шумными. Как я сказал, со средним накалом. Мама громко ворчит, папа просто ворчит».

Затем мы спросили его, было ли что-то еще, кроме Клаудии, из-за чего родители злились бы друг на друга, но не ругались. Дону этот вопрос показался интересным, и с минуту он думал. Наконец он ответил: «Да, пожалуй. Маме не очень нравится, что папа так много работает. Он всегда работает. А когдаон приходит домой, то идет в свой кабинет, закрывается там и снова работает. Ему уж точно нравится работать. Но ему мама не жалуется. Она рассказывает об этом мне».

Внезапно я увидел параллель. «Так вот почему мама так злится, когда Клаудия прячется в своей комнате — она ведет себя как папа». «Хм», — несколько осторожно сказал Дон, и было видно, что оба родителя и Клаудия меня услышали. Я посмотрел на родителей: они выглядели испуганными, пытались отстраниться, будто только что наткнулись на змею и не знали, ядовита ли она. Этой змеей были мы с Карлом, когда расспрашивали их сына об их взаимоотношениях. Это действительно не могло не приводить в замешательство. Желание Дона говорить, вероятно, было одной из неосознанных причин, по которым они не хотели приводить его на первую сессию. Он оказался достаточно взрослым, достаточно наблюдательным и независимым от семейных конфликтов, чтобы внести исключительный вклад в наше исследование семьи.

«А существует ли что-то, — спросил Карл, — на что твой папа злится, но при этом не ругается с мамой?»

Дон снова немного подумал, а потом вспомнил. «На ее маму». Пауза. «Понимаете, мамина мама — довольно старая женщина, но ей очень сложно угодить, и еще она очень любопытная. Она часто звонит маме, и маме нередко приходится ездить ее проведывать. Папу бесит, что бабушка может указывать маме, что надо делать; и еще его бесит, что много денег вылетает за телефон и за билеты на самолет».

— А откуда ты это узнал? — спросил Карл.

— Я слышал, как папа разговаривал об этом с Клаудией. Карл: «Так значит, папа жалуется Клаудии, а мама — тебе.

Значит, такие команды в вашей семье? Клаудия — в папиной команде, а ты — в маминой?»

Дон: «Вполне вероятно. Но я действительно пытаюсь не быть ни в чьей команде. Не хочу во все это впутываться». Упоминание о командах, похоже, взволновало его, он по-своему ощущал глубокое разделение внутри семьи.

«Я знаю», — сказал Карл с любопытной, одновременно сочувствующей и дразнящей интонацией. Он все понимал, но не был пленником своей эмпатии. В этот момент он держал дистанцию, и его отдаление, подобно вызываемым время от времени неприятным ощущениям, было необходимым. Не имея возможности отстраняться и менять аспект рассмотрения, мы могли бы до сих пор «дышать Клаудии в спину», пытаясь узнать, что же с ней не так. Вместо этого мы исследовали семью, старались выявить структуру, общую атмосферу, модели поведения, более глубокие и значимые, чем проблемы Клаудии, какими бы серьезными они ни были. Это было исследовательское вмешательство, и семье, особенно родителям, от него было вовсе не весело.

Но Клаудия воспринимала это совершенно иначе. Как только мы отвлеклись от ее проблем, ее поведение изменилось: она стала более живой, более любопытной и более умиротворенной. Она постепенно успокаивалась и вслушивалась в каждое слово.

Лаура снова уселась в кресло-качалку. Карл молча протянул ей блокнот и карандаш и, рисуя, она слегка покачивалась. Казалось, она совершенно не обращала внимания на дискуссию.

Следующий вопрос был вполне очевиден. Когда Карл повернулся к Лауре, его голос заметно потеплел: «Ну, а ты в чьей команде?»

Лаура явно ждала этого. Она ответила с гримасой маленькой девочки: «Ни в какой!»

Карл все еще улыбался: «Так в чем же дело? Разве ты не можешь взять кого-нибудь в свою команду? Как же ты сможешь управиться со своим братом, если тебе никто не будет помогать? Он ведь больше, чем ты».

«Мама мне поможет, — сказала Лаура. — И еще иногда — папочка».

Карл, явно заигрывая: «Это нечестно! В твоей команде и мама, и папа! Понятно, почему твой брат расстраивается. — Затем он продолжил уже более серьезно. — Скажи, как ты видишь семью? Что ты думаешь о разногласиях между мамой, папой и Клаудией?»

Лицо Лауры омрачилось, в ее голосе прозвучало понимание. «Они беспокоят меня».

Теплым голосом, почти так же мягко, как Лаура, Карл спросил. «За кого ты больше всего беспокоишься?»

Лаура немного подумала, затем ответила: «За Клаудию».

Карл, обеспокоено: «Чего именно ты боишься?»

Лаура, еще тише: «Что она уйдет и не вернется».

Карл: «И что будет потом?»

Лаура, потихоньку начиная плакать, голосом, напряженным от интенсивности чувства: «Мама с папой так разозлятся друг на друга, что разведутся».

Я слышал, как она сказала об «уходе» Клаудии, и задумался, не связано ли это с еще одним воображаемым событием. Я спросил Лауру, и в моем голосе также прозвучало явное беспокойство: «Ты боишься, что Клаудия убьет себя?» И тут Лаура залилась слезами. От забавной капризности она быстро перешла к тихой серьезности, а от нее — к открытому горю. Я был поражен. Я не предполагал, что у такой счастливой с виду девочки могут быть столь глубокие и болезненные фантазии. Развод, самоубийство — что еще ее тревожило?

Наконец она успокоилась и сказала, снова тихо: «Да, из-за этого я тоже переживаю. Я слышала, как мама с папой об этом говорили, и много думаю об этом».

Карл успокоил ее: «Я думаю, именно поэтому мы здесь собрались — чтобы ей не надо было убивать себя, ради изменения семьи».

Лаура вроде бы приняла то, что сказал Карл, и с некоторым облегчением начала поудобнее устраиваться в кресле-качалке, все еще всхлипывая. Атмосфера в комнате изменилась: стало больше доброты, меньше подозрительности и напряжения. Мы все испытывали нежность к Лауре. Некоторые психотерапевты могут сказать, что ребенок ее возраста и положения в семье вполне мог бы остаться дома. В конце концов, не она была «проблемой», а услышанное на сессиях могло ее ранить. И все же, всего за несколько минут, она изменила всю эмоциональную атмосферу встречи, действительно помогла нам всем почувствовать себя теплее. Было что-то в интонации, с которой Карл говорил с Лаурой, что позволило ей плакать, и в семье это не осталось незамеченным. Здесь был нежный и вместе с тем твердый «родитель». Для Лауры тоже было важно, что она смогла поделиться своими болезненными фантазиями и поплакать о них. Скорее всего, она еще никому о них не рассказывала.

Какое-то время мы все молчали, и в тишине я подумал о таком семейном качестве, как скрытность. Эта семья не особо отличалась от сотен виденных мной других семей. Они очень старались сохранить свои секреты, но было совершенно очевидно, что каждый знал обо всем. Даже Лаура знала о Клаудиных стихах про самоубийство. Единственное, что им удалось спрятать и поэтому не разделить друг с другом, была их боль. В своей разобщенности они все были очень одиноки.

Наступившая тишина была своеобразным водоразделом всей сессии. Мы перешли от исследования к попытке определить проблему таким образом, чтобы семья увидела ее с неожиданной для себя точки зрения. Теперь мы были готовы к работе с матерью. Так как она была центральной фигурой в семье и, скорее всего, была переполнена множеством чувств по поводу всего происходящего, мы откладывали ее комментарии. Теперь настал ее черед.

Кэролайн Брайс была раздражена. Она сидела на краю дивана, положив ногу на ногу и пытаясь казаться спокойной. Тем не менее, было видно, что она испытывает физический и эмоциональный дискомфорт. В то время как отец казался угнетенным какой-то невидимой ношей, мать выглядела так, будто на нее давят со всех сторон, и в ее темных глазах можно было прочесть, что она чувствует себя затравленной и обиженной.

Карл начал: «Не могли бы вы рассказать о своем видении семьи?»

Она немного прикусила губу и повернулась к Карлу. «Сейчас мне очень сложно говорить о семье, я так расстроена по поводу Клаудии и так сержусь на нее».

— Я бы очень хотел, чтобы вы попробовали, — сказал Карл.

Мать вздохнула: долгий глубокий вздох говорил о ее растерянности.

Карл: «Вы могли бы начать с этого своего вздоха. Скажите, что его вызвало».

Кэролайн: «О, я просто подумала о семье, и вдруг почувствовала себя очень подавленной. И это такая неразбериха. Все так сложно, что я даже не знаю, с чего начать».

Карл: «Что для вас в этой ситуации самое плохое?»

— Борьба с Клаудией.

— Что еще? — спросил я. Она перевела взгляд на меня.

— Проблемы с моим мужем, Дэвидом. Я знала, что они обнаружатся, — это просто должно было случиться».

Я удивился, что она так легко говорила на эту тему, и последовал ее примеру. «Что не так с вашими супружескими отношениями?»

В ее глазах едва заметно проступили слезы. «О, ничего, — сказала она. — Просто иногда я сомневаюсь, что они вообще когда-то существовали. До прошлого года я думала, что все в порядке — он работал, я занималась детьми и хозяйством, и казалось, что все идет очень гладко. — Затем она понизила голос и задумчиво произнесла: — Может быть, слишком гладко».

— А потом? — спросил я.

Она подняла глаза и начала говорить уже обычным голосом. «Потом все распалось. Эти проблемы с Клаудией просто разрушили все, что у нас было. Теперь мы все время из-за этого ссоримся, обвиняем друг друга. Мы не знаем, что делать».

Карлу что-то показалось любопытным.

— Как насчет того, что было раньше: до того, как все взорвалось? Тогда вы не видели особых проблем в ваших отношениях с Дэвидом?

— Не видела, — сказала она.

Карл: «Ну а как сейчас, когда вы на все это оглядываетесь? Сейчас замечаете что-нибудь? Как насчет тех вещей, о которых говорил Дон?»

— Вы имеете в виду его поглощенность работой и мои проблемы с матерью?

— Верно, — сказал Карл. Он улыбнулся. — Потому что, если говорить терапевтическим языком, похоже на то, что у него был «роман» с работой, а вы «флиртовали» со своей матерью.

Кэролайн нахмурила брови, смутившись и пытаясь понять, к чему клонит Карл.

— Наверное, я действительно негодовала по поводу его работы. Я и сейчас возмущаюсь. А он все время сердился на мою мать.

Я понял, к чему клонил Карл, и это было важно. Одна из положительных сторон нашей интенсивной совместной работы — то, что мы так хорошо друг друга знаем. Мы можем работать согласованно. Я снова включился в разговор. «Понимаете ли вы, насколько вы с мужем были разъединены до начала проблем с Клаудией?» Она сказала, что понимает это, кажется, она это замечала. Она, несомненно, чувствовала себя несчастной из-за того, как много ей приходилось оставаться одной с детьми. Я поинтересовался, когда начался их «эмоциональный развод». Было ли это с самого начала? Нет, она так не думает. Они были очень близки и очень счастливы в первые годы после свадьбы. Когда все изменилось? Когда появились дети, предположила она, и когда его работа стала такой тяжелой. И давно это произошло? Она думает, что примерно на восьмом году совместной жизни. Полагала ли она, что они отдалились друг от друга только из-за работы и детей? Да, именно так.

Я не был удовлетворен, хотя и поразился тому, как легко она продолжала говорить о своем браке. Этого бы ни за что не произошло, если бы мы начали разговор с нее. Она бы настаивала на том, что причина — в ее ссорах с Клаудией. В своем следующем вопросе я сделал предположение. «Как насчет зависимости между вами и мужем в первые годы? Замечали ли вы это?»

Она, казалось, удивилась, что мне об этом известно. «Да, я полагаю, что мы были очень зависимы друг от друга. Каким-то странным образом мы до сих пор очень зависимы».

«Я согласен, — сказал я, не поясняя. — Возможно, именно это заставило вас стать такими разъединенными. Заставило его слишком увлечься работой, а вас — заботой о детях и общением с матерью. Зависимость друг от друга пугала вас. Вы могли почувствовать, что она собирается поглотить вас обоих». Я произнес это с особенной интонацией, как будто обращался не прямо к ней, а к той чувствительной и неуловимой ее части, которая могла бы меня услышать, — где-то за обычным рациональным уровнем понимания. И она действительно услышала, хотя это явно не доставило ей удовольствия. Я увидел, как она поморщилась от моих слов. Подобное вторжение в чью-то жизнь выглядит очень угрожающе. То, что мы были относительно мягки и одновременно сильны, делало нас в ее глазах вдвойне опасными. Нашему вмешательству сложно было сопротивляться.

Кэролайн могла подумать, будто у меня есть какие-то особые способности, позволившие мне догадаться, что в начале их брака они с Дэвидом были очень зависимы друг от друга. На самом деле это не так: достаточно поработать с сотней семей, чтобы понять предсказуемость этой дилеммы. Большинство из нас — включая психотерапевтов — женятся на великой американской мечте о счастливом браке. Супружество представляется нам счастливым состоянием, в котором мы получаем помощь, заботу, любовь, понимание и даже хорошие советы, не полученные в своих семьях. Едва вступив в брак, мы обретаем уверенность, что супружество поможет нам лучше относиться к себе и сделает нашу жизнь более легкой и безопасной. И (внимание!) обычно так и происходит — на некоторое время. Мы образуем плотное зависимое целое и помогаем друг другу различными способами: советом, симпатией, заботой, обучением. У нас оказывается много всего, что мы можем дать друг другу.

Но рано или поздно этот психотерапевтический проект с его поначалу восхитительной «материнской» заботой проваливается. Он не срабатывает по множеству различных причин, большинство из которых мы еще будем обсуждать. Но главным образом потому, что и муж, и жена начинают бояться потерять в этой зависимости свою индивидуальную идентичность так же, как они потеряли ее в семьях, в которых выросли. Брак начинает казаться ловушкой, воспроизведением старой родительской семьи. И супруги начинают все меньше и меньше друг другу доверять. Это недоверие вполне оправдано. Как можно, не опасаясь, положиться на человека, с которым ты борешься за доминирование в отношениях?

Если супруги смогут отдалиться друг от друга и некоторое время выдерживать одиночество, то проблема может быть решена. Они смогут преодолеть излишнюю зависимость, и брак не будет казаться им таким угрожающим. Но это случается редко. Напротив, обычно супруги находят замещение своей зависимости.

Кэролайн слегка кивнула, не сводя глаз со сложных цветовых сплетений восточного ковра. Затем она озадаченно взглянула на меня: «Ну и что произошло?»

Я усмехнулся от многозначности ее вопроса и от ее наивного предположения, что я каким-то образом «все понял». И если я не мог ответить на этот вопрос, то сумел хотя бы как-то выразить свое отношение к нему. «Я действительно не знаю, что произошло, но у меня есть одна догадка. Мне кажется, вы оба испугались вашей близости, отстранились друг от друга и нашли замещающую близость. Он слишком увлекся миром работы. Вы слишком погрузились в заботу о детях и, возможно, снова вовлеклись в общение с матерью. Но зависимость и все прочие проблемы не исчезли. Они просто затаились в ожидании своего часа».

Я начинал говорить излишне отвлеченно, что мне очень в себе не нравится. Одна из моих слабостей как терапевта — тяга к интеллектуализированию, и я опять поймал себя на этом. Еще будет достаточно времени, чтобы объяснить динамику жизни в браке. Возникла пауза, пока Кэролайн размышляла над сказанным или ждала следующего вопроса. Карл почувствовал, что пора двигаться дальше. Он повернулся к Клаудии. «Ты, похоже, заскучала, — сказал он. — Можешь ответить, как ты с этим связана? Как ты видишь семью и свою роль в ней?»

Клаудия побледнела. Пока к ней не обращались, она чувствовала себя комфортно. Ее глаза испуганно расширились; затем она чуть успокоилась и начала тихо говорить, явно пытаясь сдерживать свои чувства. «Я не думаю, что для меня есть место в этой семье. По крайней мере, я не могу его найти». Я спросил, что она имела в виду, и она продолжила. «Ну, мне кажется, что я никому не могу угодить, по крайней мере, родителям и особенно матери». В ее голосе появился оттенок злости, и она быстро взглянула на Кэролайн. Мать чуть изменила позу, слегка повернувшись к дочери и к ссоре, близость которой она ощущала. Казалось, будто они ждали этого момента — того слова, которое разрешит им начать ругаться.

Но ни Карл, ни я не были в этом заинтересованы. Не то чтобы мы были против ссор — вовсе нет — просто не очень продуктивно для семьи на первой же терапевтической сессии начинать свое обычное выяснение отношений. После этого они покидают встречу с чувством «И что нового?». Мы хотели отложить ссору, чтобы дальше продвинуться в анализе их проблем. Семья, возможно, вынесет для себя хотя бы одну новую мысль, а также впечатление о том, кто мы такие и к чему мы ведем.

Карл: «Можешь ли ты все же поговорить на другую тему, за которую так сложно ухватиться — о целой семье? Как ты ее видишь?»

Клаудия запнулась, настолько же озадаченная этим вопросом, как и все до нее. «Я не знаю, что вы имеете в виду. Что вы хотите знать?» Казалось, она была раздражена из-за того, что ей не дают атаковать мать.

Карл явно что-то услышал в ее первом ответе. «Ты сказала что-то вроде того, что тебе нет места в семье. Ты буквально это имела в виду? В доме нет ни одного уголка, который бы ты ощущала своим? Даже свою комнату?»

Клаудия сердито взглянула на мать. «Особенно мою комнату. — Это прозвучало очень горько. — Моя комната принадлежит моей матери. В ней нет ничего моего. Она постоянно пилит меня по поводу моей комнаты и того, как я за ней слежу. — Клаудия добавила: — И она все время шпионит за мной».

На этот раз мать не могла сдержаться. Она подалась в сторону Клаудии. Мать и дочь пристально смотрели друг на друга; казалось, действует странный магнит злости, притягивающий их. «Клаудия, это неправда. Я сетую по поводу твоей комнаты, только когда она приходит в абсолютный, невыносимый беспорядок. Ия возмущена твоим замечанием, что я шпионю. Я этого не делала. Я только время от времени убиралась в твоей комнате, когда уже больше не могла мириться с беспорядком».

Клаудия начала краснеть от злости: «И во время уборки ты просто не могла не прочесть письма Джона ко мне!»

Мать защищалась: «Но я беспокоилась о тебе. Ты никогда мне ничего не говоришь о своей жизни, и как мать я имею право беспокоиться!»

Клаудия: «Но не совать нос в чужие дела!»

Мать: «Называй это как хочешь. Я называю это беспокойством».

Чтобы привлечь их внимание, я сделал движение рукой в сторону матери, как бы пытаясь схватить ее за запястье. «Мама, могу я вас остановить? Мы очень скоро к вам вернемся. Сейчас нам нужно узнать, как Клаудия видит отношения в семье».

Кэролайн все еще сердилась на дочь, но начинала переносить эту злость на меня. «Но она все неправильно истолковывает».

Я: «Я знаю. Каждый из вас прекрасно знает, как рассердить другого и как ввязаться в драку. Но мы стараемся понять, что же все-таки происходит, и не сможем этого сделать, если вы так упорно будете стараться поссориться».

Мать снова устроилась на диване. Она выглядела немного подавленной. «Ну, хорошо».

Пока я останавливал ссору, Карл явно обдумывал ситуацию в целом. Затем он прервал свои размышления и улыбнулся Клаудии: «Возможно, это пример того, о чем ты говорила».

На лице Клаудии вновь возникло озадаченное выражение. Карл часто так делает, — сначала говорит что-нибудь загадочное, чтобы привлечь внимание, а потом поясняет. Он задумчиво продолжал: «Ну, мы просили тебя поговорить о себе, высказать твой взгляд на семью. То есть мы как бы уделили тебе на этой сессии некоторое время и пространство. А ты, похоже, пыталась передать его матери и вашему выяснению отношений».

Клаудия: «Я не понимаю. Вы имеете в виду, что я отказалась от своей возможности высказаться?»

Карл: «Конечно. Все, что я слышал, было про ссору. После первых нескольких фраз я совсем не мог услышать тебя».

Клаудия не могла смириться с тем, что говорил Карл. «Что вы подразумеваете под тем, что не могли услышать меня?»

Карл: «Тебя отдельно, как независимого человека. Ты казалась полностью ушедшей в борьбу».

И снова, будто глядя внутрь себя, Клаудия стала обдумывать эту странную мысль.

Карл: «Ты именно так себя чувствовала? Пойманной?»

Клаудия, очень тихо: «Да, наверное».

Меня тоже заинтересовала мысль Карла, и я включился в разговор, обращаясь к нему. «Знаете, мне кажется, мать была так же захвачена этой борьбой, как и Клаудия».

Карл кивнул, продолжая общаться с Клаудией. «Что ты на это скажешь? Ты думаешь, что мать так же испугана ссорой, как и ты?»

Клаудия: «Испугана?»

Карл: «Необходимостью бороться с тобой, полагая, что у нее нет другого выхода. Или ты думаешь, что она идет на все эти мучения, потому что ей так хочется?»

Клаудия: «Я думаю, что ей хочется. Она меня все время провоцирует».

Я: «А тебе не кажется, что ты ее провоцируешь? У тебя нет представления о совершаемых тобой поступках, которые выводят ее из себя, о своей роли в семейном танце?» Клаудия воспринимала это совсем по-другому. Она видела себя, и я полагаю, действительно чувствовала себя жертвой, беззащитным существом, не имеющим, в отличие от матери, возможности выбора. Она сказала, что мать сознательно решила преследовать ее.

Работая синхронно, мы с Карлом исследовали взгляд Клаудии на семью. Мы видели, что и мать, и дочь совершенно беспомощны перед своим конфликтом. Они с нетерпением ждали возможности наброситься друг на друга и одновременно ненавидели процесс выяснения отношений. Каждая из них была сосредоточена на другой как на источнике трудностей, и каждой было сложно взглянуть на собственные чувства и действия. Мы обратили особое внимание на слова Клаудии о нехватке личного пространства в семье, увидели пример тому в ссоре, которая порой «подчиняет ее себе», и использовали эту ссору как метафору для определения проблем семьи. Нашей целью было уйти от упрощенного представления, будто проблема только в Клаудии. По крайней мере, семья должна заканчивать сессию с пониманием, что все обстоит несколько сложнее. Мы старались показать им, что настоящая проблема является общесемейной и что она заключается в их неспособности избежать повторения сложной и исключительно болезненной модели поведения или, как мы это назвали, «семейного танца». Упоминание о «танце» заставило их вздрогнуть. Вероятно, все чувствовали, что в таком «танце» на них надеты стальные башмаки и что, «танцуя», они постоянно наступают друг другу на ноги.

Мы спросили Клаудию, чем, по ее мнению, вызвано выяснение отношений. Может, чем-то более значимым, чем неубранная комната. И от этого вопроса она совершенно смутилась. Ей никогда не приходило в голову, что за этим могло стоять что-то еще, кроме злой воли матери. Клаудия действительно старалась ответить на наши вопросы, но какими бы мягкими мы ни пытались быть, она, видимо, все равно чувствовала, что ее в чем-то обвиняют — так же, как это было дома. Пока она говорила, она все время ерзала в кресле, нервно посматривая на отца с матерью. Она сидела между ними, и ей было непросто отследить реакцию обоих на ее высказывания. У меня было чувство, что ее слова обращены не к нам, а к родителям. У меня часто возникает такое ощущение на начальных стадиях семейной терапии: хоть семья и хочет поговорить с кем-то извне, а не «вариться в собственном соку», у них ничего не получается, они слишком вовлечены в войну друг с другом. Каждое слово неуловимо направлено на кого-то в семье. Не всегда можно определить, к кому именно на самом деле обращаются, но через некоторое время чувствуешь, что тебя используют, ведь все сказанное «отскакивает» от тебя к кому-то еще.

Такое ощущение у меня возникло, когда я спросил Клаудию о негодовании ее матери: «Как ты думаешь, что скрывается за этим?» Я посмотрел на ее лицо, ставшее угрюмым и сердитым при мыслях о матери, и понял, что, несмотря на нашу тактичность, ход встречи еле удается держать под контролем. Ссора матери с дочерью нависала над нами как грозовая туча.

Клаудия казалась раздраженной.

— Не знаю. Но хотелось бы знать.

— Каковы твои предположения? — спросил я.

Клаудия, как ни старалась, просто не могла говорить на эту тему. Ей оставалось лишь идти на абордаж. Когда она повернулась к матери, в ее голосе слышалась ярость. «Я думаю, она ревнует! Боится, что я что-нибудь сделаю, кого-нибудь встречу, немного поразвлекусь. Потому что она уж точно ничего не делает, только достает меня, достает, достает!» Она выпалила все это на одном дыхании, и ее слова подействовали на мать, как пощечина.

Кэролайн залилась краской и прямо взглянула на Клаудию. «Нет! Это не так! Но ты хочешь знать, в чем дело? Хочешь знать? Все дело в твоем пренебрежении. Что бы ты ни делала, как бы ты на меня ни смотрела, все — пренебрежительно! Ты ведешь себя так, будто не я мать, обязанная контролировать, а ты! И знаешь, я устала от этого. Устала от этого, слышишь!»

Дочь заорала в ответ: «А я устала от тебя! Ты думаешь, только тебя это достало? И меня тоже достало!» Они обе находились на краешках сидений, устремлялись друг к другу и вместе с тем выглядели испуганно.

Отец долгое время молчал, но в тот момент, когда мы с Карлом стали пытаться успокоить двух женщин, он заговорил. «Клаудия, послушай, я не могу терпеть, когда ты так говоришь со своей матерью. Ты знаешь, что пренебрегаешь ею, и она имеет полное право возмущаться». Это было слабое заявление, и оно выглядело бледно по сравнению с яростью двух женщин. Но оно произвело на Клаудию неожиданный эффект. Изливая на мать свою злость, она повернулась к ней, поэтому реплика отца прозвучала у нее из-за спины. Она попыталась повернуться к отцу, но как раз в этот момент мать что-то еще сердито сказала ей. Некоторое время Клаудия колебалась между двумя родителями, не зная, к кому обернуться.

Затем внутри нее что-то произошло: ее терпение лопнуло. Она внезапно побледнела и встала. Быстро направившись к двери, в настоящей панике она произнесла: «Я не могу это выдержать. Мне надо выбраться отсюда». Выйдя, она хлопнула дверью.

Семья была ошеломлена, а мы с Карлом — удивлены и расстроены. Но мы много раз сталкивались с подобными ситуациями и примерно знали, что делать. «Сражение за структуру» было бы проиграно, если бы встреча продолжилась без Клаудии, и наша сессия, несомненно, показалась бы семье слабой и хаотичной, если бы мы закончили ее в этот момент. Мы мягко попросили присутствующих привести Клаудию обратно, чтобы можно было продолжить. Отец осознал, что он — единственный, кто может это сделать, пожал плечами и вышел. Все оставшиеся, еще немного шокированные, сидели и ждали. Вскоре Дэвид вернулся, Клаудия шла за ним с заплаканными покрасневшими глазами. Она немного театрально опустилась в кресло, избегая взгляда матери.

Все выглядели подавлено. Клаудия была слабой, измотанной и еще немного всхлипывала. Отец расстроено и напряженно сидел на краю кресла, а мать откинулась на спинку дивана — смущенная и все еще сердитая. Дон и Лаура угрюмо молчали. После того, как Клаудия с отцом сели, наступила гнетущая тишина.

Клаудия видит семью так: мама всегда придирается, папа обычно защищает, но иногда и предает, переходя на сторону мамы. Брат в ее дела не вмешивается — он вообще-то нормальный парень. Лаура — еще малявка, и ничего в этой жизни не понимает.

Ее прервал Карл. Говоря, он смотрел на Клаудию и слегка улыбался. «Могу я кое-что предположить?»

Клаудия смогла лишь чуть улыбнуться и кивнуть в ответ.

Карл повернулся к отцу, явно не желая больше давить на Клау-дию. «Когда ей приходилось бороться только с мамой, все было нормально; но когда включились вы, это уже стало слишком. Она оказалась „пойманной“ между вами и Кэролайн, между таким перекрестным огнем. Вы это заметили?»

Отец казался смущенным. «Тогда — нет, но теперь, кажется, замечаю».

Теперь вступил я. «У меня предложение. Клаудия, почему бы тебе не поменяться местами с матерью?» Мать и дочь удивленно взглянули друг на друга, а затем сделали, как я просил. Теперь родители сидели рядом, в креслах напротив нас. Дети были на диванах. Как только все уселись, кто-то — кажется, Клаудия — вздохнул. Не поясняя, я добавил: «Мне так тоже больше нравится».

Это была не обычная перемена мест, но и то, как семья расселась первоначально, тоже не было обычным. Выбором своих мест они бессознательно изобразили структуру своей семьи, и, внося изменения, я делал символический сдвиг в семейной структуре. И Карл, и я поняли, что часть проблем Клаудии заключается в том, что она завязла в проблемах ее родителей, и мы с разных сторон пытались помочь семье преодолеть эту модель. Я просил их переместиться физически, а Карл начинал оформлять их потребность в перемещении вербально. Я не пояснил свою попытку сплотить родителей, так как хотел, чтобы она осталась не выраженной, чем-то вроде предсознательного предложения.

Карл вновь обратился к отцу. «Вы не могли бы снова попробовать? Мы действительно еще не предоставили вам достаточно возможностей, чтобы рассказать о своей точке зрения. Как вы видите эту ситуацию, этот конфликт?»

Отцу этот процесс совсем не нравился. «Как я уже сказал, я чувствовал, что разрываюсь между двумя сторонами. Долгое время мне казалось, что Клаудия больше страдает в этих схватках, и я защищал ее. Я пытался убедить Кэролайн не так давить на дочь, и иногда разрешал Клаудии делать то, что мама ей запрещала. И, я думаю, это создало много конфликтов».

Мать, очень тихо и сердито: «Несомненно, создало».

Отец продолжил: «Но потом я старался, я действительно старался поддержать Кэролайн!»

Я вспомнил, как робко он ругал Клаудию перед тем, как та выбежала из комнаты, и повернулся к нему: «По-моему, я слышал, как вы „старались“, когда обращались к Клаудии непосредственно перед тем, как она убежала. Вы выглядели сомневающимся, будто пытались ругать ее, хотя вам этого совсем не хотелось».

Отец казался огорченным. «Наверное, все так, как вы говорите. Я понимаю мою жену, но и Клаудию мне тоже жалко».

Я посмотрел на Клаудию. Она снова слушала, обдумывая сказанное, и выглядела гораздо спокойнее. Я не хотел заставлять ее что-нибудь говорить, поэтому просто высказал вслух свою мысль. «Может, поэтому ты так запаниковала. До сих пор ты была „зажата“ между мамой и папой, но папа вроде бы предал тебя, перешел на мамину сторону».

Карл, отцу: «Что вы об этом думаете? Полагаете, Клаудия чувствует, что вы ее предали? Что она потеряла союзника?»

Отец: «Это возможно».

Карл Клаудии: «А ты что об этом думаешь? Ты действительно потеряла союзника?»

Клаудия выглядела грустной и опустошенной. Она кивнула. «Да, я думала, что могу положиться на папу».

Мы с Карлом практически одновременно посмотрели на часы и поняли, что наше время почти истекло. Первые сессии — такие трудные. Мы старались руководить процессом или хотя бы не дать ему выйти из-под контроля. Мы старались узнать о том, что происходит в семье, сообщить семье некоторые наши мысли, то есть, фактически, вторгнуться в семью с нашей «реинтерпретацией» их проблем, — и все это в течение часа. Как обычно, у нас было слишком мало времени.

Карл непринужденно отложил давно погасшую трубку: «Эй, нам надо работать, у нас почти не осталось времени. Посмотрим, сможем ли мы резюмировать». Семья молча ждала. Затем Карл повернулся ко мне. «Хотите вы, или лучше мне это сделать?»

«Начинайте вы, — сказал я. — А я завершу ваше резюме».

Карл улыбнулся в ответ: «Молодому поколению всегда достается последнее слово».

Затем он сделал паузу, взял трубку, набил ее свежим табаком и закурил. Дым стал виться вверх и медленно поплыл из комнаты как тростинка по течению. Хотя Карл вполне мог желать поскорее закончить сессию, он этого не показывал. Я думаю, что подобного рода ритуал действительно важен. Я убежден, что психотерапевты — это, по сути, люди, использующие искусство внушения, просто делают они это очень тонко и деликатно. Когда Карл закуривал трубку, то сознательно не занимался гипнозом, но ритмичность, с которой он это делал, помогла привлечь всеобщее внимание, успокоить и сфокусировать нас на том, что он собирался сказать. Когда он, наконец, заговорил, семья сидела в церковной тишине.

«Ну, все это напоминает стандартный семейный треугольник, причем достаточно крепкий. — Пауза, пока он еще раз затягивался. — Похоже, что семья уже долгое время имеет дело с очень серьезной проблемой, и я имею в виду не Клаудию. — Еще пауза. — Кажется, что самая серьезная проблема — медленное и неторопливое отдаление родителей друг от друга и постепенное охлаждение отношений между ними. В каком-то смысле кризис Клаудии может быть способом, который выработала семья, пытаясь решить более серьезную проблему охлаждения. — Пауза. Я знал, что Карл очень тщательно подбирает слова. Он мог бы сказать „бесчувственности“ вместо „охлаждения“, но не решился.

На этот раз расспрашивать Карла стал отец. «Что вы имеете в виду, говоря, что кризис Клаудии — это способ преодоления нашего охлаждения? Она действительно ухудшила наши отношения».

Карл: «Да, я знаю. Дайте мне договорить. — Отец поерзал на стуле, и Карл продолжил. — Похоже, основное, что произошло — это то, что вы, родители, согласились поместить Клаудию между вами, чтобы таким образом оживить ваш брак. Папа объединялся с Клаудией в одну команду, а мама начинала очень злиться и ревновать. А потом мама с Клаудией „согласились“ усилить свои ссоры, чтобы узнать, каково оно — действительно выяснять отношения друг с другом. — Карл нежно взглянул на Клаудию. — И, может быть, ты просто пыталась научить маму ссориться!» Клаудия, немного смущенная, слабо улыбнулась в ответ.

Просто слушать было для меня недостаточно, я хотел кое-что добавить. Я обратился к Клаудии: «Мне, тем не менее, кажется действительно болезненным то, что семья интуитивно согласилась нагнетать ситуацию до тех пор, пока маме с папой не стало необходимо объединиться, чтобы справиться с тобой. Папа даже упомянул, что это уже происходит — он начал поддерживать маму в ссорах с тобой».

Карл ответил коротко, но выразительно. «Да. — Он взглянул на меня. — Клаудия, несомненно, является „семейным Христом“, борющимся, чтобы сплотить родителей и привести всех к психотерапевту. Это большая работа».

Я осознал, что мы возвеличиваем Клаудию до статуса «семейной святой» и выставляем ее родителей злодеями. Я обратился к отцу. «Конечно, действительным достижением может быть то, что семья как целое согласилась создать настолько отчаянную ситуацию, чтобы что-то просто должно было измениться. Чтобы пойти на это, нужно большое мужество».

Карл: «Согласен. Большинство семей могут бесконечно долго жить несчастливо. Они никогда не видят возможности избежать того, что Торо^[5] называл «тихим отчаянием»».

Семья, казалось, была удивлена, что мы восхваляем их отчаяние, но мы не шутили. Их бессознательное решение усилить конфликт, скорее всего, являлось поиском внешней помощи. Первоначально они пытались разобраться со своими проблемами внутри семьи, используя имеющиеся у них ресурсы. Когда эти попытки провалились, вместо того, чтобы остановиться на «покорной безнадежности», которую чувствуют многие семьи, Брайсы начали накаливать отношения, интуитивно рассчитывая привлечь кого-нибудь извне. Как бы банально это ни звучало, конфликт был зовом всей семьи о помощи.

Так как семья начинает процесс терапии с подобным чувством провала, важно показать им, что бессознательно они идут к чему-то в самом деле конструктивному. Хоть сам выбранный ими путь был во многом ошибочен, их воля к жизни от этого не пострадала. Она, фактически, была побудительной силой их кризиса.

Мы постепенно закруглялись. Карл уже вынул свой ежедневник, а я потянулся к портфелю за своим блокнотом. Во время «бури», разразившейся во второй половине встречи, Дон тихо сидел на месте, а сейчас вышел из своей задумчивости. Он обратился к Карлу: «Вау. Вы таким весь день занимаетесь?»

Карл, улыбаясь: «Угу».

Дон: «Как вы это выдерживаете? Вы не устаете от всех этих сражений?»

Карл: «Нет. Мне нравится. Мне кажется очень захватывающим находиться в гуще людей, которые пытаются расти. И знаешь почему?»

Дон: «Не знаю. Почему?»

Карл: «Потому что это подталкивает меня к росту. Я здесь ради себя, а не ради вас всех. Это просто часть моего плана быть более живым человеком. А ты что, думал, это все ради милосердия?»

Дон, слегка улыбнувшись: «Я думал, это все ради денег».

Карл: «Тут ты прав. Но только отчасти. Я бы заработал гораздо больше, оставаясь просто доктором, принимая роды и тому подобное. Эй! Нам надо заканчивать!»

Семья выглядела более спокойной, и они явно оттаяли, когда Карл с Доном начали подтрунивать друг над другом. Теперь мы снова вели себя непринужденно, оставляя символический и напряженный внутренний мир семьи и возвращаясь к нашим обычным ролям.

Карл весело повернулся к отцу: «Ну что, хотите еще встретиться?» Он говорил с явным доверием и абсолютной незаинтересованностью, как будто ему действительно было все равно, придут они снова или нет. Некоторые психотерапевты либо просто сами решают, что семья хочет прийти снова, либо даже пытаются убедить их продолжить терапию, становясь, по сути дела, агентами по продаже собственной работы. Но если семья чувствует, что ее пытаются «втянуть в психотерапию», она тотчас же начинает подозревать: «Зачем мы ему нужны? Разве у него мало клиентов? Может, он слишком втянут в наши отношения? Может, у него есть какая-нибудь личная потребность, которую только мы можем удовлетворить?» И они отстраняются. Мы с Карлом стараемся быть как можно более эффективными на каждой сессии и в конце полностью предоставляем семье право выбирать, продолжать им терапию или нет. В противном случае родители начинают подозревать, что мы такие же, как и их родители — то есть хотим, чтобы они нам принадлежали. Если люди всерьез собираются включиться в терапию, им необходимо знать, что они всегда могут сбежать. Поэтому в конце каждой сессии мы косвенно даем семье понять, что они могут и не назначать следующую встречу.

Дэвид и Кэролайн Брайс искоса посмотрели друг на друга, не зная, что думает каждый о перспективе продолжения терапии. Затем Дэвид решился: «Я бы сказал да». Его жена облегченно кивнула. Такое облегчение можно признать вполне обоснованным, если учесть, что отцы зачастую боятся процесса семейной психотерапии и очень неохотно соглашаются его продолжать.

Мы нашли время для следующей встречи, но это потребовало возни с расписаниями и непредвиденными обстоятельствами, — неизбежные сложности, возникающие, когда в нашем мире разнообразных обязательств пытаешься собрать вместе семерых человек, любых семерых человек.

Семья уже собиралась уходить, когда я вмешался. «Могу я вас предостеречь? — Они недоуменно застыли. — Постарайтесь не продолжать эту ссору дома. Припасите ее до следующей встречи, чтобы мы смогли поучаствовать во всем и помочь вам. — Я широко улыбнулся. — Не ссорьтесь!»

Отец весело подхватил: «Вы это слышали, девочки?» Он с нежностью посмотрел на дочь; Клаудия, немного поколебавшись, скорчила рожу и показала ему язык. Мать это увидела и тоже усмехнулась.

Улыбаясь, я повернулся к Карлу: «И это, доктор Витакер, мое последнее слово».

И они ушли. Отец пожал руки нам обоим, Лаура отдала нам карандаши и помахала рукой в дверях.

Было важно предостеречь их от ссор, потому что часто семьи после первой сессии уносят с собой неявное послание: «Будьте более открыты друг с другом». Потом они ввязываются в по-настоящему серьезную и деструктивную ссору, а затем, все в синяках, приходят на следующую встречу, говоря: «Видите, это не работает». Если бы мы могли заставить их ссорится только на сессиях, то нам бы удалось сделать этот процесс более конструктивным. Кроме того, в этом случае мы смогли бы гораздо быстрее включиться в процесс, чем тогда, когда нам приходится сидеть и выслушивать все перипетии их перебранок на прошлой неделе.

Это тревожный шаг — предложить семье выплеснуть их долго накапливаемое напряжение в вашем офисе. Но как еще они смогут от него избавиться?

Примечания

5

Торо (Thoreau) Дэвид (1817–1862) — американский писатель и мыслитель. — Примеч. пер.