Уж замуж невтерпеж

Карина Демина, 2022

Невесты съехались ко двору. Выбирай любую – одна другой краше. И каждая готова хоть завтра под венец. Вот только мысли Ричарда то и дело сворачивают куда-то не туда. То на тайны древние, то на демоницу, что изо всех сил пытается задание выполнить, то и вовсе в голове дурное появляется. А еще и тьма предвечная очнулась, поползла по Замку, людей будоража.

Глава 11

В которой прогулка по саду получает неожиданное продолжение

«И как девка в возраст невестин входит, надобно родителям приставить к ней доглядом вдову какую или иную женщину почтенную, ибо девичье сердце слабо да влюбчиво. Случится порой какой девке увидеть на ярмароке скомороха или иного пустобреха, она и влюбится, и вот уж, любовею этою одуренная, не слышит ни отца, ни матери, ни иных родичей. От женихов годных нос воротит, слезы льет да еще порою грозится руки на себя наложить, ежели не дозволено ей будет браком с негодником сочетаться»

«Книга, писаная для пользы и правильного воспитания дев звания всяческого, дабы оберечь их от тягот любовных и иных сущеглупостей»

Мудрославу поймали в саду. Нет, она не пряталась, просто… стало вдруг невыносимо душно в замке. Появилось желание выйти, хотя бы этот сад, который некогда, надо полагать, был роскошен, но ныне о былой роскоши напоминали лишь белесые статуи, порой почти сокрытые плющом.

Здесь и пахло не цветами.

Скорее уж лесом.

— Слав, ну не злись, — Яр увязался следом. — Ну кто ж знал-то? Смотрю, старуха эта девчонку обижает. И главное, охрана есть, а будто и не видят. Как так можно было не влезть?

Можно было.

Наверняка, можно было. И… и не тому ли её учили, что порой стоит пройти мимо. Только от мысли о том тошно. Вот и не выходит злиться.

— Заступился?

— Да не трогал я её! Она там сама… начала выть про проклятье какое-то, руками трясти. А потом раз и померла.

Яр вздохнул и поскреб шею.

— Не нравится мне все это.

Мудрослава согласилась. В самом деле подобное мало кому понравится может. И старуха… до чего не вовремя. Откуда она вообще взялась?

Мудрослава не помнила в свите степнячки старух.

— Я… — Яр остановился и поднял ветку, что свисала слишком уж низко над тропой. — Может… пойду, поговорю с девчонкой?

— Как она тебе?

— Да обыкновенно! Ну… ну ты меня уже оженить хочешь?

— Почему нет? Степь богата. Видел, сколько лошадей она привела? А у нас, сам знаешь, добрых коней днем с огнем. Разумовский давно говорил, что надо бы вопросом заняться. Вот и положишь начало.

— Меня на коней обменяешь?

— Дурак, — вздохнула Мудрослава. — Жениться все одно придется, так что лучше, если с выгодой. И тебе она нравится? Нравится ведь?

— Не знаю, — Яр тоже вздохнул. — Так-то оно, конечно, такая… маленькая, тихенькая… только на меня она не глядит.

— А с чего ей глядеть на непонятную девку.

— Вот… скажешь тоже!

— И скажу, — Мудрослава чувствовала непонятное раздражение. — Иди уже… только осторожно, ладно? Если вдруг выплывет, что ты… в общем, скандала не оберешься. И постарайся, чтоб без трупов.

— Постараюсь! — Яр подпрыгнул. — Честное слово!

И исчез.

А она осталась. Нет, не одна. За спиною на приличном расстоянии держалась пара служанок, с ними и стража, но чувство одиночества было до того острым, что слезы в глазах закипели. И нет, Мудрослава не собиралась плакать.

Она сильная женщина.

Она… вот влюбится Яр в эту степнячку. Женится. То есть, сперва посватает, и ему не откажут. Кто в здравом уме будет отказывать государю Виросскому? То-то и оно… привезет её во дворец.

Разберется с чернокнижником.

И заживут они с женою молодой в любви и согласии. А Мудрослава? Что с нею?

— Славушка, — зашелестели листья. — Слава, Славушка…

…вновь отошлют к любящим мужниным родичам? Или нет? Нет, Яр, он… не такой. Мужа подыщет. Хорошего. Или не очень. Главное, что такого, который на трон претендовать не станет. И отправит подальше куда, наградит губернией, землями и велит в них сидеть да носу не казать. А думать, будет ли тот муж по сердцу, никто не станет.

Или… вовсе в монастырь?

А то и еще хуже, сидеть при Яре перестарком-пустоцветом, нянчить чужих детей, о своих и не помышляя. Да зависти переполняться.

Она шмыгнула носом и обернулась.

— Славушка…

Нет никого.

Ни служанок, ни стражи, будто… будто взяли да сгинули. Сердце ёкнуло, и обида отступила. Ненадолго.

Яр не такой.

Яр…

— Славушка, — вздохнули над самым ухом, и крепкие руки, те самые, надежней которых в мире не было, обхватили её, закружили. — Как же соскучился я по тебе, Славушка.

И она, позабыв про честь и гордость, прильнула к его груди. Заглянула в глаза, разом потерявшись, позабывши обо всех обидах.

Если попросить брата… он ведь не откажет.

Он… надумал себе всякого про Старомысла. Но это ведь неправда. Сплетни. И та лесная колдунья тоже ошиблась. Или не ошиблась, но со зла оговорила. Бывает же такое? Бывает.

Конечно.

— Тише, родная моя… тише, — её гладили по голове, и Мудрослава успокаивалась.

Сердце в груди колотилось пойманною птицей.

Да, она поговорит с Яром.

Объяснит.

И…

— Все-то у нас будет хорошо, — заверили её и осторожно коснулись щеки. Отчего-то поцелуй этот заставил вздрогнуть, и на коже будто след липкий остался. Впрочем, ощущение этой липкости, самого следа, длилось недолго, сменившись тем же счастьем.

Тем же, но… не тем.

— Осталось немного потерпеть, — человек, лучше которого во всем мире не было, отстранился. Но рук Мудрославы не выпустил. — И помочь. Ты ведь сделаешь для меня кое-что?

Все, что угодно!

И сбежит, и… и Мудрослава прикусила губу, пытаясь выбраться из этой розовой безумной влюбленности, которая появилась слишком уж вдруг.

— Конечно, — говорить и то получалось с трудом. Казалось, что каждое произнесенное вслух слово разрушает их счастье.

А еще билась в голове мысль, что… много мыслей.

Про колдунью.

Яра.

Разговор. Потом. После. Надо молчать. Про колдунью и Яра так точно. Но если вдруг он спросит, Мудрослава не сумеет промолчать. И это тоже неправильно.

— Вот и чудесно, — в голубых глазах мелькнула тень.

Скука?

Разочарование? Обида опять заклокотала в груди. Да как смеет он…

— Тихо, тихо… — её руки перехватили и сжали. — Извини. Переборщил немного. Тут сложно силу чувствовать. Смотри на меня, девочка. Вот так. Только на меня. Ты видишь?

— Ви-жу, — выдавила Мудрослава, не способная отвести взгляд.

— Слышишь?

— Слышу.

— Слушай сюда, маленькая царевна. Ты любишь меня, я люблю тебя, — это было сказано в сторону и на диво скучным тоном. Правда, от слов этих сердце пустилось вскачь, но что-то внутри Мудрославы отметило и этот вот тон, и что глядит Старомысл уже в сторону. Не на неё. — Мы обязательно поженимся и будем жить долго и счастливо. Ясно?

— Д-да, — получилось донельзя жалобно.

— Вот и хорошо. Но для того ты мне должна помочь. Вот, возьми, — в руку что-то вложили. — Отнеси это ладхемке. Старшей. Той, которая некромантка. И подари. Проследи, чтобы взяла и надела.

— Зачем?

— Не твоего ума дело, — раздражено бросил Старомысл и все-таки отпустил Мудрославу. — Так нужно. Для нашего с тобой счастья. Ты же хочешь быть счастлива?

— Да.

— Вот видишь. И я. Не надо. Не ревнуй. Она ничего для меня не значит. Я люблю лишь тебя одну.

Вот теперь Мудрослава не поверила. Ни на мгновенье. То ли чары ослабли, то ли здравый смысл очнулся, но не поверила. И вдруг увидела его словно со стороны.

Красивый?

Пожалуй. Она-то ничего в мужской красоте не мыслит. Высок. Статен. Широк в плечах. Чуть тяжеловесен, но эта медвежья тяжеловесность нисколько не портит его. Избалован. И видно по лицу, по взгляду, по тому, как держится он, будто… будто не с Мудрославой Виросской беседует, но с какой-то девкою дворовой, которая готова за красивые глаза барину отдаться.

Мерзко стало.

До тошноты.

— Сделаешь, — он не спрашивал, он приказывал.

И Мудрослава с трудом, сдерживая рвущуюся наружу ярость, разлепила губы.

— Да.

— И не ищи встречи. Надо будет — сам найду. Никому о нас не говори. Об это — тоже. Будут спрашивать, соври, что твое. Подарок в знак симпатии.

— Да.

— И ладно, — он потянулся, как-то лениво ущипнул Мудрославу за щеку и бросил тихо, в сторону. — Царевна, царевна… баба — она баба и есть.

А потом ушел.

Как-то вдруг. Мудрослава же осталась. Она стояла, сжимая в руках что-то холодное и гладкое.

Камень.

Синий камень на цепочке. Цепочка красивая, витая, тонкой работы. А камень драгоценный огранен каплею. Оправа его тонка, почти незаметна. И сам хорош. Глубокого цвета, той морской удивительной синевы, которая и придает цену.

Надо же…

А ей хоть бы колечко поднес или там ленту для волос.

Баба…

Как он сказал?

— Мать, мать, мать… — душевно выразился попугай, слетая на ближайшую ветку. — Ять?

Первые буквы слова Мудрослава тактично недослышала, но в душе с попугаем всецело согласилась. И протянув руку, погладила птицу по ярким перьям. Попугай же склонил голову и осведомился хриплым голосом:

— Зар-р-раза?!

— Еще какая.

— На р-рею! На р-рею!

Мудрослава подняла синий камень. Может, вариант и неплохой. Но где ты тут рею-то найдешь?

Теттенике смотрела на воду.

— Пей, — велел брат, и она подчинилась, поднесла к губам и сделала глоток. Правда, от глотка этого малого её едва не вывернуло.

Брат встал.

Бросил что-то, отчего убрались и служанки, и рабыни, и прочий люд, который теперь глядел на Теттенике не со страхом — с ужасом.

— Хочешь, уедем? — сказал он, обнимая. И Теттенике всхлипнула.

Когда-то она плакала. Много. Но слезы лишь злили старуху, и она щипалась сильнее, и шипела, и говорила… много говорила.

Стоило моргнуть, и слезы унялись.

— К-куда?

— Куда-нибудь. Я тут говорил… мир велик. Я знал, что велик. Есть острова. Там холодно и камень, но красиво. Море вот. А есть Виросса, там тоже море имеется, но еще земли. Много земель. У меня тут спрашивали, как лошадей купить.

— А ты меня продашь?

— С лошадьми возьмут охотно, любого выбирай.

— Не хочу любого, — помотала головой Теттенике. — Да и нехорошо это. Сюда позвали. Я пришла. И теперь другого? Неправильно так. Я… я просто испугалась. Очень.

Она тихо-тихо вздохнула.

И брат разжал руки. Нахмурился. Потер подбородок.

Что сделаешь, если Теттенике с рождения такая вот… пугливая безмерно? И главное, даже сейчас ей страшно. Слухи ведь пойдут. И про проклятье… предсмертные проклятья всегда сбываются. И стало быть, не найдется средь детей степи никого, кто рискнет взять Теттенике в жены.

Да и не только средь них.

Даже если вдруг польстится кто на лошадей, то… то все одно, разве можно будет довериться такому человеку? Брат, верно, то же самое решил.

И тоже вздохнул. Печально.

— Со всем мы справимся, луноликая, — и улыбнулся мягко-мягко. — С людьми я поговорю. Молчать станут.

Кто-то — несомненно, он и без просьбы слова не скажет, но всех ведь не заставишь. Вернутся в степь, понесут с собою истории разные. И про Теттенике тоже. Отец опечалится.

Верно, и вправду лучше бы Теттенике отдали Матери Степей.

— Не думай даже, — грозно произнес Танрак. — Набрала в голову всяких глупостей. Не слышала, что ли? Старуха не была ахху.

— Но…

— Шамайя, — это слово, сказанное шепотом, заставило Теттенике содрогнуться. Разве… вот так…

— Это… только… сказки.

Зубы почему-то мелко клацали.

Конечно.

Страшные сказки о мертвецах, которые не желают уходить, и восстают, притворяясь живыми. О мертвецах, что возвращаются к другим людям, чтобы красть их тепло.

— Сама подумай. Ладхемка же сказала, что она давно умерла. Да и тело… я поглядел.

Кровь стучала в висках.

— У нее на ступнях черные пятна. И на спине тоже. Такое вот, круглое.

Надо и вправду успокоиться.

Шамайя… что о них Теттенике знает? Только то, что в сказках рассказывают, страшных, которые еще страшнее оттого, что рассказывают их шепотом и ночью, сгрудившись у костра. Теттенике никогда не дозволялось подходить к тем кострам, близ которых собирались дети. Но порой она сбегала. И подбиралась близко-близко, так, чтобы слышать.

Шамайя…

Живет человек. Живет себе. Только нехорошо живет, не по заветам великой Матери. И копит в себе злобу, обиду и ненависть. Собираются они в сердце, наполняя его тяжестью. А потом, когда случается такому человеку помереть, то и не дают душе уйти к великой Матери. Привязывают её к телу.

И тело это восстает.

Как живое.

Только мертвое. И человек-то сам, сказывали, порой не понимает, что мертв он. Только злее становится. И начинает изводить иных, силу из них вытягивая.

Как… старуха?

— Но она ведь была ахху!

— Была, — согласился Танрак все-таки отпустив. — Только получить дар и пользоваться им — разные вещи, сестричка. А уж любой дар извратить можно. Вот, видать, и лишила её Мать своего благословения. Я ведь говорил с людьми. И все-то пытались вспомнить, когда же в последний раз Шаушан сделала благое дело. И знаешь, что?

— Не вспомнили?

— То-то и оно. Изрядно всем головы заморочила. Зато за последние два года пятерых девок извела. Якобы Великая Мать гневается. Да только… сомневаюсь я, что они отошли по закону.

Страх опять очнулся. Но тут уж Теттенике с ним справилась. И с дрожащими своими руками тоже.

— Если она и вправду шамайя, то выпила их. И тебя собиралась. Ты-то не рабыня, ты сильной крови…

…шамайя долго притворяться может, да только мертвое тело все одно живым не будет. Вот и распадаться начинает. А для того, что остановить гниение, надобна сила.

Сперва мало, но всякий раз больше.

И больше.

И… и насколько хватило бы ей Теттенике?

— Нам все одно не поверят, — Теттенике опустилась на край кровати. — Станут говорить, что придумали мы. Что сгубили ахху, оговорили, что…

— Станут, — согласился Танрак. — Но и пускай себе говорят. Найдутся и те, кто услышат правду.

Но сколько их будет?

Впрочем… что еще может сделать Теттенике.

— Не думай о плохом, — брат осторожно провел ладонью по волосам. И от ласки этой почему-то слезы опять подступили к горлу. — Просто не думай.

— Я не думаю, но… если она и вправду шамайя, то почему ушла? Умерла? То есть, она была мертвой, и выходит…

…не так просто изгнать дух из тела, особенно, если он сам уходить не желает.

В сказках лишь старый мудрый шаман или ахху могли пленить мертвеца, ибо сила их суть жизнь, а жизнь противна смерти.

— Выходит, что что-то пошло не так, — Танрак произнес это весьма и весьма задумчиво. — Но что… тут место такое. Может, в нем дело?

И Теттенике с радостью согласилась, что именно в месте и причина.

И в хозяине его.

И… быть может, в той рыжей некрасивой девушке, которая заступилась за Теттенике? И надо бы поблагодарить её. И подарить… что подарить?

Эти мысли неожиданно отвлекли.

И увлекли.

О подарке Теттенике думала, когда брат-таки ушел, а служанки вернулись и молча, стараясь не смотреть не Теттенике, поднесли шкатулки и коробочки. А Теттенике, устроившись на полу, где было куда как удобнее почему-то, раскрывала их и вытаскивала драгоценные камни, оправленные в золото.

Серебро.

Белый звездный металл.

Отец был щедр. Но отчего-то все-то казалось… не тем.

Неправильным.

И утомившись, так и не найдя нужного подарка, Теттенике складывала драгоценности обратно, уже вовсе не замечая того, что осталась одна. Или почти не замечая. Все-таки служанки боялись.

Пускай их, глупых.

А вот на постели, на подушках, которые поправляли рабыни, лежал цветок. Этот совсем не походил на хрупкие степные цветы, что и существуют-то доли мгновенья после дождя. Этот был на тяжелом стебле, мясистом и жестком. И сам-то крупный, какого-то темного, почти кровяного цвета. Он источал тонкий аромат, который дурманил. И Теттенике, прижав цветок к сердцу, подумала, что тот, кто сорвал его, рисковал.

Нехорошо рвать цветы в чужом саду. Но…

Почему-то ей было радостно.

Глупая какая.