Аврора

Канта Ибрагимов

«Аврора» – роман о некоторых реалиях новейшей истории нашей страны. В основе сюжета – судьбы людей, являющихся невольными участниками трагических событий, происходящих в современной России. Герои романа – представители нашего общества, которые страдают, мучаются, верят, любят… и надеются.

* * *

Глядя по руины Грозного, Цанаев думал, что может представить весь кошмар первой войны. Оказывается, одно дело — представить, а другое дело — пережить, и это совсем разное состояние тела и души.

В начавшуюся вторую военную кампанию ему казалось, что он жалкая, мелкая мышь в изолированной, захламленной строительным мусором комнате, и что не одна пара здоровенных новеньких сапог с шипами, наслаждаясь игрой, пытаются его не то чтобы сразу придавить, а погонять вначале, чтобы его писк, панику, страдания и боль издыхания с местью прочувствовать, словно он до этого в их сыроварне жрал и гадил…

Сегодня все это вспоминать и не хочется, и не можется. Правда, до сих пор иногда во сне этот ужас является: он вскакивает в холодном поту, голова трещит, в ушах звон, и сердце колотится — вот-вот выскочит, как у той мышки в углу. И он до сих пор поражается, как остался жив, — знать, такова судьба. А особенно тяжело вспоминать один эпизод.

То ли он был контужен, то ли жар и болезнь до того довели. С начала войны он жил, если так можно это назвать, в здании, точнее, в подвале своего НИИ, то один, то кого-то случайно заносило. И все его помыслы — как спастись, как бежать от этого кошмара. Но кругом — шквал огня, и он вновь и вновь возвращался в свое убежище, там хоть вода самотеком сочится. Да и голод похлеще всего — о жизни не думаешь, лишь о животе; и тогда посреди ночи шел в ближайшие жилые кварталы, точнее, в те, где недавно жили люди.

Так он более двух зимних месяцев прожил на Старопромысловском шоссе. Все его белье и рубашки так изгадились и запаршивели, что их невозможно было надеть. И он уже не помнит — так тяжело болел — как в калошах и пальто на голом теле очутился под утро в самом центре шоссе.

Говорят, что даже БТРы от него шарахались, но, к счастью, проезжали местные врачи — они-то и отвезли его в больницу, и когда Цанаев пришел в себя и увидел, что творится вокруг, первая мысль была — лучше сразу смерть, чем эти изувеченные, искореженные тела даже калеками не назовешь. И сколько их?..

Потом в Москве, лаская детей, глядя на плачущую жену, он твердил: больше не поеду в Чечню, там нынче точно не до науки. А сам, целыми днями сидя перед телевизором, лазая в Интернете, только и делал, что искал новости из Чечни, жадно всматривался в кадры с изображением Грозного, а они все печальнее и печальнее: и что там его НИИ, уже от города ничего не осталось. И что дома, что улицы? Он чувствовал изнутри, как с каждым взрывом в Чечне он сам что-то самодостаточное, значимое для себя, терял. И ощущал себя лабораторной мышью… Нет, он внешне тот же, но безропотно сидя в уюте московской квартиры, чувствовал свою ничтожность — именно мышь под сапогом.

А тут, и не просто так, а в пять утра, резкий, продолжительный звонок, стук в дверь. Дети всполошились, испугались. Пять человек: двое в гражданском, трое — милиционеры при автоматах. Ничего не объясняя, не разуваясь, они прошлись по всем комнатам, в шкафы заглядывали:

— Есть ли посторонние, оружие, наркотики? А документы на жилье? Паспорта? Ваши дети? Террористов растим?

— Сами вы террористы! Я в милицию позвоню, участковому, — возмутилась жена, а сам Цанаев слова не проронил, хотя внутри все кипело, даже элементарное не потребовал: «Есть ли у вас ордер на обыск?» — потому, что знал ответ.

В тот день они детей в школу не пустили, все были подавлены, а жена вдруг выдала:

— Ты после Чечни стал как не чеченец.

— А какие чеченцы? — удивился Цанаев.

— Может, и ненормальные, но дерзкие: ноги о себя вытирать не позволяют.

Он в ответ ей нагрубил, но от этого стало еще хуже. И Цанаев уже не мог смотреть по телевизору, как «восстанавливают конституционный порядок в Чечне», эти несчастные руины. Да и не смотреть не мог… Он понял, что единственное спасение его собственного «я», его достоинства — это быть в Грозном, в своем НИИ, ведь он директор, руководитель хоть какого-то учреждения, коллектива.

— Ты что? Какая наука, какой НИИ? — возмутилась было жена, а потом резко изменилась в лице, поникла, плечи опустились. — Да, никто не сделает за нас… Береги себя.

Сказать, что Грозный разрушен, — ничего не сказать. По роду научной работы он бывал на военных полигонах — ощущение, что на город сбросили атомную бомбу.

Однако наступила весна, солнца стало много. Воробушки, на удивление, остались, чирикают. А на соснах, что во дворе НИИ, даже белки появились, видно, с удивлением смотрят, как директор на место водружает потрескавшуюся вывеску института — ведь «конституционный порядок» в республике почти что восстановлен. По крайней мере, в городе редко стреляют, но боевиков не уничтожили, может, не смогли; им, по официальной версии, дали коридор и вытеснили из столицы в горы. Правда, потери и у боевиков есть (все всем доподлинно известно). Так бывший премьер — террорист №1 — подорвался на мине, в полевых условиях ногу ампутировали (даже имя врача и сам процесс по телевизору показывали)… В общем, линия фронта ушла на юг, туда без устали авиация путь держит — грохот, земля содрогается, другие населенные пункты бомбят. Людей в городе почти не видно, а те, что остались, как тени, молчаливые, подавленные, с землистого цвета, угрюмыми лицами, тусклыми глазами, и, казалось бы, здесь не до науки и образования, но работники в институт потихоньку потянулись. Часть здания, как могли, сами отремонтировали, но проблема в ином — того убили, того ранили, там взрыв, того-то из дома люди в масках забрали, бесследно исчез. А под конец: «Зарплаты не будет?»

Какая зарплата? Какая наука? Воды, света, газа — нет. У самого Цанаева жилья нет, а теперь и снять невозможно. Сам живет в рабочем кабинете: так сказать, и сторож, и директор. И порою жалко самого себя, и его не раз спрашивали: «Ты-то что в Москву не уедешь?»

Он хотел уехать и не мог; нечто держало его здесь, и ему все казалось, что этот сапог всё его существо пригвоздил к земле — и не раздавит, но и дышать спокойно не дает. И он ждал, он знал, что вот-вот наступит развязка; бессонница и боли в сердце и желудке все более беспокоили его, и он уже сдался, уже почти окончательно сломался и собрался уезжать, как вспомнили про институт — прислали официальный документ: приглашают директора на заседание временной администрации республики.

От НИИ до Гудермеса, где все начальство — и гражданское, и военное, не более тридцати километров, а по сути — восемнадцать блокпостов. Всюду проверки, расспросы, очереди, денежные поборы.

А к администрации не подойти: вот как боятся. И хотя Цанаев в список включен, и официальное приглашение есть, все равно еще четыре раза его досматривали, ощупывали, целый час во дворе всех держали, пофамильно сверяя, кто приехал, кто нет. Потом провели в небольшой зал: камеры, вооруженная охрана и здесь стоит. В душном зале они еще с час просидели, и наконец появился президиум — руководство республики: в основном, военные, есть и штатские, с краю один чеченец.

Глава временной военной администрации, со странной фамилией, важно вышел к трибуне и стал читать доклад, смысл которого в том, что все было плохо, а стало и станет гораздо лучше. Что международный терроризм, засевший в Чечне, будет истреблен, но нужны еще и еще деньги, в том числе и на восстановление — называются астрономические суммы. В итоге: деньги выделят — мир настанет!

С чувством исполненного долга временный глава двинулся к своему месту, давая понять, что достаточно, пора, мол, заканчивать, как из зала вопрос:

— Что-то вы все о деньгах и деньгах. Скажите, сколько убито мирных граждан, сколько осталось сирот, инвалидов и сколько пропавших без вести?

Временный глава грузно опустился в кресло, поверх очков долго осматривал зал, ожидая, пока включат его микрофон:

— Да, этот вопрос очень сложный. Мы над ним скрупулезно работаем.

— Это не ответ! — крик из зала, в разных его концах раздались недовольные возгласы.

— Так, — визжит микрофон. — Давайте не устраивать балаган. Меня ждет иностранная делегация. Если есть вопросы — в письменной форме; мы все рассмотрим, ответим. Я всегда к вашим услугам.

В зале начался недовольный гул, гвалт. Несколько человек рванулись к президиуму:

— Дайте нам слово! У нас есть вопросы! Выслушайте нас!

— Хорошо, хорошо! — глава, уже стоя, успокаивал встревоженный зал. — Только по одному… Поднимайте руки. Регламент — пара минут, меня ждут иностранцы.

Зал угомонился. Как положено в чеченском обществе, первым дали слово старцу — мулле. Мулла говорил всю правду — зачистки, бомбежки, блокады селений, мародерство, однако он слабо владел русским, поэтому сбивался, терялся.

Ему не дали договорить, отмахнулись, усадили.

Следом слово дали пожилому человеку — председателю сельсовета. Он тоже говорил плохо, с места, из конца зала, было еле слышно, как он зло, откровенно ругал военных. Но и его громогласной мощью микрофона остановили. А Цанаев даже не понял, что с ним случилось, видать, что-то екнуло: ведь у него русский — почти родной, к тому же он лектор, если не оратор, последние годы лекции читал. Но не захотел кричать с места; он уже шел меж рядов к трибуне, как у самого президиума узкий проход преградил здоровенный солдат с автоматом наперевес.

— Пропустите, пожалуйста, — сказал Цанаев, и видя, что тот даже не шелохнулся, он, запнувшись, опустил взгляд, и тут увидел здоровенные сапоги, и у него вдруг вырвалось:

— Пшел вон!

Солдат чуть отпрянул, но дорогу не уступил, и тогда сидящие в передних рядах вскочили:

— Отойди в сторону, — оттолкнули военного.

Вначале Цанаев даже не слышал своего голоса, хоть за кафедрой он не новичок, не перед такими аудиториями выступал. Он говорил то, что всем известно по новостям, только с комментариями, ведь он лично кое-что повидал, пережил.

— Вы намекаете на неадекватное применение силы? — перебил его временный глава.

— Более того, на планомерность и методично-разработанный подход по истреблению всего и всех.

— Правильно! — вскочил тот же председатель сельсовета. — Это геноцид! Варварство, страшнее депортации 1944 года!

— Не кричите с мест! — потребовали из президиума.

— Ваше время истекло, — это уже Цанаеву, но он продолжал, но тут отключили микрофон, и весь президиум удалился, у них начинались переговоры с иностранцами…

Цанаев толком не понимал, что с ним случилось, но когда он вышел за железобетонные стены здания временной администрации, он почувствовал такой прилив сил, внутреннее вдохновение и просто счастье, что ему показалось — вся эта война, все эти жертвы и страдания ради этой минуты, этого чувства и духа свободы! И когда все пожимали ему руки, благодарили и восторгались им, он ощущал в себе странную силу, и как-то по-новому, почти что отрешенно, стал смотреть на мир, перестал бояться его, словно переродился.

И когда через день ему испуганно сообщили, что тот мулла — зачинщик спора — убит на пороге мечети вроде бы боевиками, а председатель сельсовета арестован за связь с теми же боевиками, и настоятельно посоветовали уезжать, — он даже не подумал.

А следом разом отправили в отставку всех руководителей республики — мол, уже пожилые, старой, просоветской формации и связаны с режимом сепаратистов; более-менее молодых, неопытных, малограмотных, а потому и сговорчивых, назначили.

Правда, Цанаева не тронули — всего-навсего какой-то НИИ, к тому же должность выборная, в Москве утверждается: просто взяли и вычеркнули из реестра учреждений — строку, из бюджета — деньги, из республики — науку. Более Цанаева в Чечне ничего не держало — ему стало даже негде жить.