Сила Мира в точке невозврата

Ирина Данилова, 2021

В жизни каждого человека случатся «точки невозврата» – моменты, когда приходится делать важный выбор, принимать непростые, но судьбоносные для себя решения. Это всегда не просто. Для этого нужно быть сильным. И эту силу людям зачастую придают удивительные места, которых немало в нашем мире. Но никакое «место силы» не поможет, если человек сам не готов осознать истину своих намерений. Или – если рядом с ним не оказалось человека, готового ему в этом помочь. Кто это – друг, соратник, духовный пастырь – не так важно. Важно, чтобы в нужный момент он оказался рядом и произнёс важные слова. Слова, которые придадут правильный вектор этой силе и этой энергии. Героиня книги, психолог по имени Мира, пришла к своей силе через веру. Она ищет и находит слова, чтобы помочь другим.

Глава 1

Москва

Манифестация желаний

С таким странным психологом Вере Гавриловой общаться не приходилось давно, если вообще такие встречались в её жизни. То, что с психологом ей повезло, Вера уже не сомневалась, вот только не решила ещё для себя, надо ли это слово, эту оценку, это впечатление, сложившееся после первой и пока единственной консультации с Мирой Александровной, брать в кавычки. Повезло или «повезло»?

«Сейчас бы выпить, а не за руль садиться, — подумала она. — Выпить хотя бы кофе с ликёром». Сидевшая напротив подруга, с которой они дружили ещё со школьной скамьи, как раз радостно похлопывала пальчиками по кофемашине, искоса то ли поглядывая, то ли показывая Вере взглядом на бутылочку «Амаретто», без которой Алёнкину квартиру представить было просто невозможно: могло не быть хлеба, могли отключить воду или свет, но «Амаретто» было всегда. Это была любовь непреходящая.

Нет, ехать было нужно. Обязательно нужно. Сначала в Шереметьево, а потом на Павелецкий вокзал. Москву без пробок, как Алёнкин кофе без «Амаретто», представить невозможно, поэтому пора уже было закончить с разговорами и выезжать. Самолёт, если интернет не врёт, прилетает вовремя. А он не врёт. Поезда тоже в последнее время опаздывать перестали, и что теперь поделать, если тысячу километров по воздуху можно преодолеть быстрее, чем двадцать километров по шоссе, но…

— А где ж ты её такую нашла? — спросила Алёнка, заваривая кофе. — Я так и не поняла.

— Как где? Ты ж сама сказала: «Спроси у своего батюшки, может, он тебе и психолога посоветует…»

— Верёвочка, ты что?! — рассмеялась подруга. — Я вообще-то пошутила. Я имела в виду… Точнее, ничего я не имела в виду. Может, он тебе послал даму, которая «отчитывает» от алкоголя и наркотиков? В церкви таких наверняка тоже отмаливают.

«Верёвочка…» — Вера уже давно привыкла, что её так называют. И подруга, и сёстры, которых она как раз и собиралась встречать. Посмотрела на часы — без четверти полдень. «Лёшка сказал, что последний майор у него сегодня с восьми до десяти вечера, до самолёта осталась пара часов. Не хочется Алёнке мешать, пусть ещё поговорит, а я вроде как слушаю её… На балконе. С сигареткой. Тут и подумать можно ещё немножко, и на Москву посмотреть. Почему всё время так: живёшь в столице — скучаешь по подмосковному воздуху, по тишине, а уедешь за город — тоскуешь по мегаполису, по его ритму?»

Осень была ещё красивой, ветер не успел смести с веток жёлто-красные листья. Хорошо, что он не так старается, как дворники. По Москве-реке плывёт прогулочный кораблик. Может, последний в этом году. Хотя, бывает, что они и зимой ходят. У природы теперь и в январе снег да лёд выпрашивать надо. Всё меняется. В природе, в городе, в жизни. Вот гостиница «Украина» — когда-то одна из семи «сталинских» высоток, одно из чудес Москвы для той эпохи, для тех людей, которым, как бабушка рассказывала, и из окна девятиэтажки-то смотреть бывало страшно — высоко! Разве теперь удивит «Украина» кого-то своей высотой, если отсюда же, с набережной Тараса Шевченко, очень хорошо видны и небоскрёбы «Москва-Сити»? Сегодня гуляющие здесь люди фотографируются уже на их фоне, им даже «Белый дом» неинтересен. А когда-нибудь и эти башни перестанут удивлять. Просто сегодня это ещё непривычно, необычно даже для Москвы, не говоря уже о других наших городах.

Она подумала, что всё это, конечно, красиво, но если всю Москву застроить такими башнями, то это будет слишком. Ей больше нравились те уголки Москвы, где можно было пройтись по аллее, где деревья растут не в «кадках», спуститься по ступенькам к реке, к воде, которую подают не скрытыми в недрах технических этажей насосами, посидеть одной на лавочке, вспомнить о чём-то хорошем, подумать о чём-то приятном. Или поговорить с человеком, который избавит от мыслей, от чувств, от слов, от поступков, о которых хотелось бы забыть. Хотелось бы, но… Но не уплывают эти мысли от тебя, как тот кораблик. Не скрываются в тумане облаков, как верхние этажи «Москва-Сити» в дождливую погоду. А время, которое, конечно же, в конце концов, покажет, что не так уж, как когда-то казалось, и велики были те твои проблемы. Но ведь это время уносит и твои годы. Уносит, как унесёт вскоре ветер эти красно-жёлтые листья…

Как ни пыталась Вера отвлечься, подумать о чём-то постороннем, но из головы не выходила эта женщина-психолог. Как можно тремя вопросами так всё в её голове перевернуть?! Как можно было сделать так, чтобы боль — жуткая боль, которая, казалось, паутиной вросла в каждую её клетку, в мозги, в волосы, в ногти, — вдруг отступила, как будто тоже растерявшись. Осталось лишь недоумение…

* * *

— Сейчас, когда вам удалили вторую трубу, вы уже ничего не хотите вспоминать. Но давайте всё-таки попробуем. Постарайтесь вспомнить то, что вы почувствовали, когда удалили первую?

«Что за бред! — пронеслось в голове. — Какие чувства? Что вообще, кроме боли, могло быть?! Она вообще нормальная?»

Но вслух Вера сказала:

— Мира Александровна, давайте я пойду. Я, видимо, не готова.

Психолог поправила свои широкие очки, через которые на Веру смотрели большие синие глаза — глаза, которые, казалось, знают о тебе всё, — и тихо произнесла:

— Верочка, прошу вас, ничего не говорите, прикройте глаза, сделайте глубокий вдох… Глубокий выдох… И ещё раз… Глубокий вдох… Глубокий выдох… Представьте яркий-яркий белый свет… А теперь скажите, что вы почувствовали, когда после УЗИ и операции узнали, что потеряли первую трубу?

— Облегчение, — произнесла Вера и сама же вздрогнула от того, что вырвалось у неё… С губ? Из души?

«Что я несу?! Я что — сошла с ума? Вместе с этой дамой, у которой глаза как…» Ещё одна странная мысль пришла в голову Веры: глаза Миры Александровны напоминали ей одновременно глаза змеи, кобры и глаза доброй мамы. Как это вообще возможно?!

— Когда вы в самый первый раз, может, подумали, может, почувствовали, что вам будет легко, если не будет этой трубы, если не нужно будет носить этого ребёнка?

— В детстве… — прошептала она, но тут раздался стук в дверь. Громкий стук. Жуткий стук. «Зачем он?»

— Мира Александровна, к вам подошли.

— Пусть подождут, — медленно и звучно сказала «мама-кобра», она же психолог, она же «протеже» батюшки.

* * *

Затянувшись сигаретой в последний раз и сильно вдохнув следом осенний воздух, девушка со стильными каштановыми отливами в прядках своих волос подумала о том, что в аэропорт она теперь уж точно опоздала.

«В голове дурь, но боли там нет… Что за странная женщина свалилась мне на голову? Как раз перед тем, как прилетает Надя и приезжает Люба. Почему именно сегодня? Мне бы сидеть, смотреть на воду, на Москву-реку, дышать воздухом. Мне бы пить с Алёнкой кофе с ликером и под её щебет думать о своём и быть спокойной. Почему-то в её квартире я всегда спокойна. Может, мне и это обсудить с Мирой Александровной? Странно, но мне теперь хочется обсуждать с ней всё!

Сколько уже лет я хочу ребёнка? Лет десять? Нет, не так… Сколько лет я думала, что хочу ребёнка? Я и не подозревала никогда, что я его не хочу. «Манифестация желаний у вас нарушена», — сказала Мира. Что за слово такое «манифестация»? Модное, нудное. Манифестация, фрустрация… «Ваши мысли и ваша энергия могут создать вашу реальность. Это называется проявление. Если вы постоянно мыслите негативно, если чувствуете себя подавленной, тогда вы будете привлекать и проявлять отрицательную энергию», — объясняла она. Что ж это получается, я сама всё к себе привлекла? Бред какой-то! А может, вовсе и не бред… Нужно ехать, стрелки часов бегут, мысли бегают».

Коридор. Кожаная куртка. Подъезд. Дверь. Улица. Асфальт. Лужа. Чёрный «ниссан». «Как я ненавижу цветные машины!» Руль. Кондиционер. «Нет, лучше открытое окно. Поехали!»

* * *

Когда-то, говорят, в этот день землю покрывал снег. 14 октября — Покров Пресвятой Богородицы. К этому дню крестьяне завершали все свои дела. Покров считался днём расплаты за сезонную работу.

«Внученька, проси у Господа счастья женского», — говорила бабушка Маша, одновременно переворачивая на сковородке румяный блин. Любаша смотрела на неё и думала, какие серьёзные и даже страшные вещи бабушка может рассказывать спокойным голосом. Каждый раз, когда наступает какой-нибудь православный праздник.

Любаша была любимой внучкой. Может быть, потому что с детства у неё постоянно были какие-то проблемы со здоровьем: то маленький вес, то какое-то постоянное, непроходящее чувство слабости, усталости, то со зрением, то с нервами…

Стопка с блинами всё увеличивалась. Мёд и варенье разливались в розетки. А ещё — борщ, котлетки и вкусное ароматное пюре. Так всегда бывало. На православные праздники, на школьные и студенческие каникулы. Вкуснее, чем у бабулечки, нет и не было нигде! Никогда. Мама так не готовит, мамины подруги — тем паче. Люба тоже не приспособилась. Или ленилась?

–…а 2 мая к Матронушке-матушке езжай! Она всё поправит, всё услышит. И всегда цветы вези полевые. Помни, она их больше всего любит.

Этот год тяжёлый: 2 мая пропустили — пандемия, коронавирус, будь он неладен… Поэтому только 14 октября каждая из сестёр — Люба, Надя и Вера, — сходив туда, где в то время находились, в храм к Богородице, отправлялись затем в Москву, к Матронушке.

Люба едет на поезде из Саратова. Надежда, родная сестра, прилетает сегодня из Ростова-на-Дону. Двоюродная сестра Вера — Верёвочка, — которая живёт в Подмосковье, их встречает. Это стало некой традицией, которая была у них уже пять лет. Два раза в год все трое в Москве: на День памяти святой блаженной Матроны Московской и на Покров.

«Осенью поезд слишком тёмный, — подумала Люба, взглянув на часы. — И сонный». Она, можно сказать, жила на два города. Саратов и Москва. Ездить в Москву любила, возвращаться в Саратов — нет.

В купе, рядом с ней, напротив друг друга сидели двое молодых людей. Тот, что справа от окна, коренастый и темноволосый, обосновался как дома. Второй, худощавый, русый и слегка бледный, подсел всего пару часов назад во время остановки, но попутчики уже успели и познакомиться, и разговориться, и перейти на «ты». Любу они тоже без внимания не оставили, делали комплименты, предлагали принести чая или угостить другими напитками, без которых в российских поездах редкое купе обходится, несмотря на запрет, и предлагали обменяться телефонами, но всё это не трогало Любу. К вниманию мужчин она привыкла: русые волосы, голубые глаза, «породистое» лицо. В свои тридцать два года она выглядела не старше двадцати пяти. Хотела бы отвыкнуть, да всё никак не выходит. Видимо, судьба у неё такая. Как бы банально ни звучало, но фраза «Не родись красивой» была про неё.

Ехать ещё оставалось пару часов, соседи по купе, видимо, поняв бесполезность и бесперспективность своих действий, наконец оставили её в покое. Надо было как-то занять время. Воспоминания о бабушке — это самое лучшее! Ей даже на мгновение показалось, что по поезду поплыл аромат тех самых бабушкиных блинов…

* * *

«Душно… в самолёте жутко душно. Да ещё эта маска…» Из трёх сестёр Надежда была самой прагматичной и чёткой и никогда ничего не забывала. Слово «любовь» она до конца не понимала, слово «измена» — тоже, изменил — значит, враг! Всё чётко. Если враг, значит — вон! Вон — значит, развод. Так было. И вот…

«У меня второй брак, — размышляла Надя, — в первом я была нормальной женщиной, так почему же во втором он уже год живёт с другой. При этом кормит меня обещаниями вернуться. И я, как дура, верю. Давай, Наденька, подумаем логически?»

Поправив блондинистые кудри, оценив через зеркальце качество макияжа, пассажирка рейса Ростов-на-Дону — Москва (Шереметьево) продолжила думать:

«Я красивая, физически сильная, психологически — тоже. Самая сильная. Образование хорошее. Мужчинам нравлюсь. Не изменяю, не курю, не пью, к ответственности не привлекалась. Тогда почему же я на грани уже второго развода?

Да, пусть я принимаю веру бабы Маши, но… Если честно: пандемия, вирус этот… Зачем наша Верёвочка снова тащит нас к Матроне? Там же очередь, а очередь — это опасно. Какая в очереди, простите, «социальная дистанция»? Мы там даже поклониться не сможем нормально. Ну не бред?!

Ладно, включим логику. Вторая сестра, Любочка, тоже в разводе, правда в первом. Она не сильно умна, но по-житейски хитрая, гордая до безумия. Отец всегда говорил: «Удивляюсь я с вас! Люба вроде вся в мечтах, натура творческая, но гордая, прям как я, обид не прощает. А ты, Надя, непонятно в кого. Вроде бы такая рациональная, практичная, но всем всё прощаешь!» А я не прощаю, я просто не понимаю, как поступить. Мне стыдно «не прощать». Не простить — это значит открыто признать, закричать так громко, чтоб все слышали, о том, что тебя обидели!

С Любой мы родные сёстры, а Верочка нам двоюродная, самая непонятная. Да, красивая. Да, вроде бы самая умная, но верит во всё подряд: и во влияние расположения планет верит, и батюшкам верит, и по психологам шатается. Не может родить лет десять. Все гинекологи Москвы знают её, как родную. Думает, что на ней какое-то проклятие. Правда, Люба считает, что это у неё самое плохое здоровье, но мы-то с Веруней знаем и всегда говорим: «Пусть считает, ей так спокойнее». Веру жалко: работает как вол, муж второй хороший, опер, но детей общих нет. Сын только от первого брака, живёт не с ней. Ей бы родить очень надо! Дочку. У нас-то есть по доченьке. Жизнь матери без девочки — ничто. Кому будет передавать бабушкины заветы? Пацаны всегда в другую семью уходят. Да и для мужа её нынешнего дочка…

Она опять вспомнила отца, точнее его разговор с друзьями во время какого-то праздника. Дело было на даче, тоже стояла осень и тоже довольно тёплая. Бабье лето. Женщины в доме обсуждали что-то своё, мужчины вышли «подышать свежим сигаретным дымом», а Наде не то стало душно, как сейчас в этом самолёте, не то любопытно, о чём говорят мужчины, но она тоже вышла на улицу.

Её, уже взрослеющую, удивило тогда, что говорили они и не о футболе, и не о политике, и даже не о тех, чьё «лето» наступило. Они говорили о детях. Жена одного из отцовских друзей должна была вскоре родить, а время было такое дремучее, что пол будущего ребёнка определять заранее ещё то ли не умели, то ли не хотели. Вот они и рассуждали, каждый на своём опыте, кто лучше — мальчик или девочка? Отец, как «автор» двух дочерей, не соглашался с тем, что для мужчины главное — это сын, продолжатель рода. Для отца вообще самым главным и самым правильным было то, что было у него самого: он гордился своими дочками-красавицами и даже если где-то в подсознании и жалел о том, что у него нет сына, то никогда никому об этом бы не сказал. Даже самому себе. А тут его поддержал один из гостей, «богатый» на детей, как поняла Надя: «Знаете, мужики! Когда у меня были только сыновья, я был страшно горд, размышлял о том, как я буду их учить с девками общаться! А потом родилась первая доченька, и это было какое-то безумие! Если пацанам своим я мог и по заднице надавать, и рявкнуть на них, то на девочек своих — что на Дашеньку, что на Сонечку — я не то что руку, я голос повысить не мог и не могу. Пусть, если что, мамы их ругают. Дочки — это чудо, это счастье!»

— Девушка, у вас всё в порядке? — Надя и не заметила, как к ней подошла стюардесса. — Мы начали снижаться, наденьте, пожалуйста, маску, пристегните ремень.

«Когда же я маску-то сняла?» — Надя посмотрела в окно иллюминатора: очертания огромного мегаполиса уже проглядывались сквозь туман облаков.

* * *

«А ведь каждая из нас хочет одного — женского счастья, — подумала Вера, вдыхая аромат кофе, пусть и из пластикового стаканчика. Машина припаркована, посадка произошла, багаж выдают. — Надюша наверняка будет самая нарядная», — улыбнулась она. Из года в год сёстры шутили — они в джинсах и майках, а Надя всегда «на стиле»: макияж, причёска, сумочка, серёжки — это у неё в генах. Всегда «на стиле» был папа. Но на мужском, конечно же.

«Так что же это такое — женское счастье?» — Мира Александровна заявила, моргая своими глазками: «Манифестируй!» Услышала, что мы всегда по бабушкиным заветам ходим к святому месту, к Матроне, и сказала: «Подумай, есть ли что-то хорошее в том, что у тебя нет дочери. Что это тебе сейчас даёт? Что ты можешь делать без неё? Что ценного ты от этого получаешь? Если ты сейчас сама этого не видишь, то спроси у Матроны! Раз уж вы с сёстрами едете к ней. Спроси и попроси помочь».

А может, мне Любу с Надей тоже к ней? К Мире? Надо подумать. Любу можно, а Надя сбежит. Надя — практик. Сначала Любу, так хоть про здоровье своё осознает.

Шереметьево — мой любимый аэропорт. И не только потому, что ехать до него ближе всего. Конечно, то, что с ним сделали, любить трудно, особенно новые терминалы. Посмотрите на шикарный «Шереметьево-1» с потрясающим посадочным зданием. Это же шедевр! Даже старый «Шереметьево-2» с его медными потолками был очень даже милым. А что теперь? Построили новый терминал D — стекляшка скучная! Ну что это такое? Всё какое-то тесное, с одного этажа на другой можно в итоге так и не дойти. Дизайн интерьеров ужасный, материалы отделки — кошмар! Какой-то провинциальный торговый центр, а не столичный аэропорт. Но всё равно люблю его: люди, маски, чемоданы, волнение и неважно, сама ли летишь куда-то либо встречаешь кого-то, а может, и провожаешь.

А Лёшка сказал, что последний майор у него с восьми до десяти вечера. Скучаю по нему жутко. Как же долго он всё время на работе! Да и на работе ли? Спрошу Матрону. Итак, «Манифестация желаний!». Почему же они не исполняются? Спрошу…

* * *

— А почему, Мира Александровна, наши желания так редко исполняются? — спросил Иван.

— Бывает так, что не исполняются они потому, что мы сами боимся их исполнения.

— То есть как? Хочу я, допустим, быть богатым, но боюсь, что если таким стану, то меня обворуют, а то и вообще убьют. Так? А если меня убьют, то зачем мне вообще это богатство?

— Разум — движущая сила развития человека. Спиноза говорил о желаниях: «Не смеяться, не плакать, не проклинать, а понимать», а я говорю: «Желания — это сущность человека». Человек живёт ими. Желание — это нехватка чего-либо. Вот вам чего-то не хватает, и вы начинаете об этом мечтать. Ваши биологические «вводные», ваши инстинкты, преобразовываются, накладываются на вашу же культурную, социальную матрицу. И вами же движут.

— Инстинкты? Вы имеете в виду половой?

— Не только. Иерархический инстинкт, инстинкт самосохранения…

— А давайте с теории перейдём к, так сказать, «практическим занятиям»? Допустим, вы видите тех трёх девушек в очереди к Матроне… Представим, что мне нравится вон та блондинка, в чёрной парке.

— Простите, а чем она вас привлекла?

— Ну, во-первых, она просто очень красива. Во-вторых, она в моём вкусе. В-третьих, если честно, она мне напоминает мою первую жену, с которой… в общем, если б я в своё время не натворил дел, мы бы до сих пор были с ней счастливы. Во всяком случае, я был бы с ней счастлив. Моя жена была не по годам мудрой и терпеливой женщиной.

Мира опять посмотрела на него своим удивительным взглядом:

— Я тоже «разложу по цифрам». Во-первых, в вас заговорил ваш половой инстинкт, во-вторых, социальная и культурная матрицы довольны, ибо она красива, социально пригодна. Она со вкусом одета, а это значит, культурный аспект тоже закрыт. Но самое главное — это то, что она напоминает вам человека, при котором вы чувствовали себя спокойно и надёжно, а это уже инстинкт самосохранения. Думаю, что он даже более важен.

Иван засмеялся:

— Так что? Есть шанс взять её в жёны, привязать к себе и тем самым «самосохраниться»? Тогда надо пойти познакомиться!

— Если вы разберётесь в своей психологии и примете все свои инстинкты, то да, конечно. А если ещё подкрепите их верой и местом силы, если встанете в очередь к Матроне и попросите её, то тогда вообще не вижу препятствий.

Иван задумался и посмотрел на свои часы. Он чувствовал, что Мира Александровна права, но, кажется, от этой правоты уже нужно было бежать…