Квартира за выездом

Ирина Верехтина, 2020

Семидесятые годы прошлого века. Московская коммуналка со всеми "входящими" и "исходящими" развернётся перед читателями в четырёх измерениях: обыденно-привычный для жильцов коммунальный ад, искусно завуалированная, а подчас и открытая ненависть соседей, кухонная извилистая дипломатия, подслушивание под дверями, заявления в милицию… Дом решили снести, и жильцам начали выдавать ордера на новые квартиры. Не в силах более терпеть общество назойливых и бесцеремонных соседей, 26-летняя Нина Дерябина без долгих раздумий соглашается на жильё по первому выданному ей ордеру и становится хозяйкой квартиры в старом доме, ранее принадлежавшей пожилой женщине, которая исчезла неведомо куда три года назад. В квартире происходит нечто не поддающееся объяснению: в старом зеркале отражается его прежняя владелица, у Нины появляется подруга из соседней квартиры, в которой, как оказалось, никто не живёт. В гости неожиданно приезжает из Грузии "родственница", которая ей вовсе не родственница…

Часть первая. Коммунальный ад

1. Пир вскладчину

Дом — с коммунальными квартирами, в которых жили по нескольку семей — доживал последние дни. Напротив, на пустыре, где мальчишки гоняли мяч, а молодёжь по вечерам натягивала сетку и азартно играла в волейбол, собирая столь же азартных болельщиков, — на пустыре воткнулись крышами в небо три восемнадцатиэтажных дома с громким названием «Президентский комплекс», и им понадобилось место для автостоянки. И вообще, не к лицу элитным апартаментам соседство с плебейской пятиэтажкой, к тому же коммунальной, слово-то какое… Народные коммуны — это, кажется, в Китае? А нам коммунизм ни к чему, нам стоянка нужна, мест в подземном гараже не хватает, поскольку машина есть у каждого члена семьи. А тут — этакое допотопное безобразие с пожароопасными деревянными перекрытиями и столь же опасными газовыми колонками для нагрева воды.

Недолго думая, владельцы элитных квартир, которых местные старожилы прозвали буржуями, обратились в мэрию. Мэрия, так же недолго думая, пошла навстречу, и «безобразие» решено было снести. Так что переселению в новые квартиры обитатели коммуналок были всецело обязаны «буржуям».

Забыв недавние распри, жильцы поздравляли друг друга — всех ждали отдельные квартиры, правда не элитные, как в «Президентском комплексе», зато — с кухней, которая только твоя и больше ничья. С плитой, на которой все четыре конфорки твои, и можно одновременно варить суп и жарить котлеты. С ванной, в которой в любой день можно устроить стирку (в коммуналке ванная комната была одна, ею пользовались по очереди, у каждой хозяйки был свой день). С коридором, который в коммуналке мыли по очереди: одни добросовестно, другие — оставляя на полу разводы и расталкивая по углам мелкий мусор.

Неужели такое возможно? Неужели?!

Ответ на этот вопрос не заставил себя ждать: в соседнем доме, который тоже шёл под снос, жильцам начали выдавать смотровые ордера на новые квартиры. Значит, выдадут и им. В Нининой квартире на общей кухне сдвинули столы и устроили прощальный пир вскладчину. Смеялись, шутили, угощали друг друга пирогами и закусками, с весёлым звоном чокались рюмками, заедали водку квашеной капустой и вперебой хвалили хозяек. Жили в коммуналке недружно, ссорились, злословили, завидовали, сплетничали, случалось — не разговаривали неделями. Но теперь, сидя за столом, вспоминали только хорошее, тепло поздравляли друг друга и гадали, кто где будет жить. Неожиданно выяснилось, что расставаться не хочется никому, и все переживали по этому поводу и всерьёз собирались просить, чтобы им дали квартиры в одном доме, а ещё лучше в одном подъезде.

Нина молча жевала салат. Вокруг смеялись и радовались, а ей было жаль расставаться с домом, хранившем воспоминания о том, чего не вернуть: о детстве и первой любви, о бабушке и маме, которые её любили, а больше никто не любил. Все её двадцать шесть лет прожиты здесь, в уютной тринадцатиметровой комнатке. Комнатка была угловая, одно окно смотрело на запад, другое на юг, солнце кочевало по ней весь день, и рыжие обои казались золотыми. Жаль, что их нельзя снять со стен и взять в новую жизнь.

Рыжие обои они клеили вдвоём с бабушкой. Выцветший матерчатый абажур с длинной бахромой был тоже бабушкин (бахрому маленькой Нине очень хотелось потрогать, но до неё было не дотянуться). Круглый стол помнил уютные домашние вечера, которые Натэла Георгиевна, Нинина мама, называла посиделками. Венские стулья, с которыми стол был неразлучен, настороженно поскрипывали, словно спрашивали: «Ты ведь нас не оставишь? Возьмёшь с собой?» — «Возьму» — пообещала стульям Нина. Но они всё равно тревожились, переминались на гнутых ножках, скрипуче переживали. А стол молчал, ни на что уже не надеясь. Он прожил в этой комнате долгую жизнь, с готовностью подставляя деревянную спину кастрюлям, тарелкам и чашкам. Он помнил бабушкины руки, был непременным участником семейных праздников и чайных посиделок. В детстве Нина любила сидеть под столом на деревянной перекладине, под плюшевым шатром свисавшей до пола скатерти.

— Где же она? Куда подевалась? Вот только что здесь была и исчезла! Пропала девчонка, и искать не знаю где! — восклицала бабушка.

Нина под столом хитро улыбалась и изнывала от любопытства: что будет делать бабушка? Столу нравилась эта игра, он был с Ниной заодно и не выдавал её ни скрипом перекладин, ни шелестом сползшей набок скатерти, которую Нина сжимала в кулаках.

Прожив со своими хозяевами долгое время, вещи обретают душу: они умеют думать, умеют переживать. Нина чувствовала их тягостное молчание, и расставание было для неё таким же невыносимым, как для потемневшего от времени комода из морёного дуба, с пузатыми боками и фасонистыми дверцами. Комод был неподъёмным. Она заплатит любые деньги, но не оставит его здесь умирать.

А дом, который помнит бабушку и маму, исчезнет с лица земли. И старые берёзы во дворе. И скрипучие качели. И песочница с горкой жизнерадостно жёлтого песка, в котором деловито возилась малышня. Здесь продолжалось — уже без неё — её детство, носилось наперегонки по дорожкам, мелом расчерчивало асфальт на квадраты «классов», дружной ватагой отправлялось на поиски сокровищ в ближнем овраге, заросшем лопухами и крапивой. Серебристый тополь бросал в окно красно-жёлтые серёжки, бабушка сметала их щёткой, а Нина брала в ладонь пушистые комочки и подносила к лицу — нежные, пахнущие весной, наполняющие сердце незнакомой радостью.

Не будет — ни бабушки, ни детства, ни тополя, ни радости.

* * *

Принято считать, что жизнь в коммунальных квартирах это ад: каждодневные склоки и ссоры с соседями, жалобы в домоуправление и заявления в милицию. Нина Дерябина могла утверждать как очевидец (поскольку участником событий не являлась), что — не было никакого ада, была обыкновенная жизнь.

Кроме Нининой, в квартире были ещё четыре комнаты. В самой большой, с балконом, жил Витька Баронин, его родители, тётя Рая и дядя Митя (в просторечии Раиска и Митяй), и бабушка Липа, которая на самом деле была бабушкой дяди Мити, а Витьке приходилась прабабушкой.

Две смежные комнаты (одна переделана из кладовки с крошечным окошком под потолком) занимала чета Зверевых, Анна Феоктистовна и Иван Анатольевич. Оба были, как говорила бабушка, преклонного возраста, и маленькая Нина не понимала, почему они должны преклоняться. А «преклонялись» Зверевы перед всеми жильцами квартиры: ни с кем не ругались, мыли не в очередь коридор, разрешали пользоваться своей конфоркой на кухонной плите, уступали свой «ванный» день, если их об этом просили, и даже готовили у себя в комнатах, на электрической плитке, а на общей кухне только кипятили чай.

В дальнем конце коридора была ещё одна комната — самая лучшая в квартире, с эркером и камином. Камин, правда, не функционировал, но смотрелся аристократично, а каминная полка из розового мрамора с мраморными пухлыми купидонами являлась предметом жгучей тёти Раиной зависти. Здесь обитала панна Крися, Кристиана Анджеевна Злочевска, остроносая старуха с пронзительными глазами и неизменным пучком волос на затылке. В пучке торчал черепаховый гребень, инкрустированный голубыми опалами. Панна Крися была настоящей дворянкой с польскими корнями. До революции вся квартира принадлежала её родителям, Нина знала об этом от бабушки, а та от Раиски Барониной, которая знала всё про всех. С лёгкой Раискиной руки комнатку с эркером прозвали «крысиной норой», а панну Крисю крысой.

Нина с Витькой, изощряясь друг перед другом, придумывали старухе прозвища, из которых самыми ходовыми были: Злыдня, панна Крыся, Кристина-балерина и Кость. Последние два прозвища Кристиана получила за немыслимую худобу. Прямая как гвоздь, с торчащими как у вешалки плечами и впалыми щеками, она была красива аристократической утончённой красотой, с которой не смогла справиться старость. Знаток назвал бы этот феномен породой. Жильцы квартиры знатоками не были и считали, что Кристиана «дерёт морду кверху» и «строит из себя дворянку». А она не строила, просто жила — оставаясь той, кем была по рождению, и назвать её бабушкой не поворачивался язык.

Для детей Кристиана была живой игрушкой. Панну Крисю оба понарошку боялись и, встретив в коридоре, со всех ног разбегались по комнатам прятаться: «Злыдня идёт!» Такая была игра. О том, каково было Кристиане в роли злыдни, дети не задумывались. Детские поступки порой более жестоки, чем намерения. Впрочем, панна Крися на них не обижалась, угощала леденцами, которые всегда носила в кармане вязаной кофты, и бормотала «пся крев» (польск. ругательство: собачья кровь).

В коридоре она всякий раз оказывалась не случайно: подслушивание под дверями и подглядывание в замочные скважины были её излюбленным занятием. Увиденное и услышанное панна Крися пересказывала соседкам, улучив минутку, когда оставалась с каждой наедине. Соседок Кристиана звала пани Раей и пани Аней, добавляя к имени вежливое «пани». И шептала на ухо всякую грязь, услышанную мельком и додуманную панной Крисей до логического конца, в который трудно было не поверить.

Наверное, в сталинские времена её бы взяли в штат НКВД секретным сотрудником и платили бы немалые деньги за обстоятельно написанные доносы и виртуозно обработанные сплетни. Но те времена давно миновали, и Кристиана Анджеевна осталась не у дел. Впрочем, ложку дёгтя в пресловутую бочку мёда она вносила, неизменно оставаясь в стороне от разгоравшихся скандалов. С вечно вздёрнутыми плечами, приподнятым подбородком, царственной осанкой и лебединой плывущей походкой — Кристиана всем своим видом показывала, что она вне подозрений и вообще, её хата с краю.

Хорошего во все времена бывает больше, чем плохого. Витькина прабабушка, мастерица печь пироги, делилась с соседками секретами выпечки. Нинина мама сушила в духовке необыкновенно вкусные сухари, натирая хлеб душистыми приправами. Зверевы угощали всех квашеной капустой, которая у Анны Феоктистовны выходила вкуснейшая, с прозрачными ломтиками антоновских яблок и розовыми ягодками брусники.

Панна Крися смотрела на капусту с презрением, а к пирогам была равнодушна. Сама она никого ничем не угощала, исключая дешёвые карамельки для детей, но являлась ценным источником информации о жильцах (по мнению соседок, правдивой и исчерпывающей).

Дети в скандалах и перепалках не участвовали и дружили. Витька был старше Нины на полтора года и относился к девочке по-рыцарски. Всё у них было общим: друзья и враги, игрушки и конфеты, и даже тайна. Тайна заключалась в том, что когда Нина с Витькой вырастут, они поженятся. Нина сначала отказывалась, вот ещё, зачем ей Витька, ей лучше с бабушкой. Но Витька умел уговаривать. Нина Баронина — это лучше, чем Нинка Дерябина, все девчонки будут завидовать, весь двор! А жить Витька согласен у них, если Нинина мама не будет его ругать за двойки и раздавать подзатыльники, как Раиса. Нина подумала и согласилась.

В 1966 году Витьке исполнилось семь лет, он стал первоклассником и страшно гордился и важничал. Нина испытывала горькую зависть: ей в школу только через два года, и два года она будет маленькой, а Витька большим. От обиды девочка расплакалась, и тогда Витька поступил как настоящий мужчина: о тайне было объявлено всей квартире. «Молодым» устроили помолвку, на которой жених с невестой объелись конфетами и обпились сладкой газировкой. Нина надела новое платье и нацепила на голову кисейное покрывало, находчиво снятое с подушки (с разрешения бабушки). Витька красовался в отцовской широкополой шляпе с высокой тульей. Разряженные в пух и прах, они степенно ходили по коридору и принимали поздравления.

«Через десять лет вырасту и женюсь на тебе по-настоящему» — пообещал Витька. С того дня прошло двадцать лет, а обещание так и осталось обещанием. Циничный смысл поговорки «обещать — не значит жениться» к ним с Витькой не имел отношения, просто так вышло, и никто не виноват.

* * *

Из воспоминаний её выдернул голос Витькиной матери.

— А ты чего смурная сидишь? И рюмка полная у тебя. Нет, Ниночка, так не годится. Пей давай, а то нальём штрафную! — шутя прикрикнула на неё тётя Рая, и Нина заставила себя растянуть губы в улыбке: всем весело, всем хочется поскорее уехать, распрощаться навсегда со старой жизнью.

Губы молча сопротивлялись, не хотели улыбаться и стали словно резиновыми. Нина их понимала, ей тоже отчаянно не хотелось прощаться — с детством, которое навсегда останется здесь, в бабушкиной комнате, и с мечтами о счастье, которые не возьмешь с собой в другую жизнь. Они останутся здесь, в старом доме, и вместе с ним обратятся в пыль. Впрочем, детство давно кончилось, а счастье к ней так и не пришло, так о чём жалеть?

А ночью к ней пришла бабушка, ласково коснулась волос: «Что ж поделаешь, мне тоже жалко наш дом… Сломают, некуда мне будет приходить. А ты меня не забывай, вспоминай. И нашу комнату, и как мы тут жили. Помни, Нани, когда люди умирают, или просто уходят от нас, это уже навсегда. Вот и мама от тебя ушла, и Витька… Он не вернётся, не жди.

«Я не хочу навсегда! — крикнула Нина… и проснулась. Она никуда не уедет. Останется здесь — с рыжими обоями, золотыми от солнечных лучей. С Витькой, который к ней не вернётся. С бабушкой Машико, которая приходит ночью из лунного света и гладит по волосам.

* * *

В их с Витькой дружбе Нина всегда была вторым пилотом, а первым был, разумеется, Витька. Неоспоримое преимущество — комната с балконом — поднимало его в Нининых глазах на недосягаемую высоту: из всех жильцов квартиры балкон был только у Барониных. Нередко в самый разгар игры тётя Рая звала сына домой (ужинать, делать уроки, как вариант: «Ты там уже надоел, сколько можно играть?») Витька с сожалением уходил, бросив на ходу «Не убирай ничего, я поем и приду».

Машико Нугзаровна сметала выстроенные ими фортификационные укрепления, разбирала крепость из диванных валиков, складывала в коробку пластмассовых солдатиков и ворчала на внучку: «Ишь чего удумала, не убирай… Я, по-твоему, обходить должна это безобразие?». Нина понимала, что бабушка права, и Витька не придёт: за непослушание следовали штрафные санкции (не отпустят к Дерябиным, не разрешат смотреть мультики, не дадут сладкого). А если будет канючить и ныть, поставят в угол и прочитают лекцию о том, что нельзя надоедать своим присутствием соседям, которые не могут выставить упрямого мальчишку за дверь по причине излишней воспитанности. Тётя Рая так и говорила — излишней.

Голос матери не предвещал ничего хорошего, но проигрывать Витька умел. Снисходительно глядя на девочку, важно сообщал: «Я на балкон пошёл, гулять. Сверху всё видно, весь двор, и можно самолётики пускать». Иногда он приглашал Нину с собой, и не было на свете девочки счастливее неё.

Ещё Витьку возвышало над Ниной то, что у него была «полноценная» семья: мама, папа и Олимпиада Николаевна, дяди Митина мама. Дом полной чашей, как любила повторять тётя Рая, поглядывая на Нинину бабушку «со значением». Машико Нугзаровна, для своих баба Маша, на Раины подковырки только улыбалась и ничего о себе не рассказывала. А могла бы рассказать.

Нина (в свидетельстве о рождении — Наниа Максимовна Дерябина) знала, что её отец погиб, спасая из-под завала туристов, которые — вот же дураки! — полезли в пещеру без соответствующего снаряжения, без регистрации маршрута и без заявки в спасательную службу. Добравшись ползком по узкому проходу до огромной каменной полости, устроили привал. Включили магнитофон, орали и бесновались, и на радостях взорвали петарду. Под ногами задрожала земля, сверху посыпались камни, в проходе заворочалось что-то огромное. — «Чупакабра!» — выдал кто-то из группы, и девчонки истошно заорали.

Новоявленных спелеологов спасло чудо: вшестером они ухитрились втиснуться в нишу под каменным карнизом, и все шестеро остались живы. А проход завалило. К чести туристов, они сумели отыскать другой выход, собственно не выход даже — узкую каменную щель, из которой они стреляли оставшимися петардами, пока их не обнаружили спасатели. Из-под завала извлекли всех. Спасателям повезло меньше: двое погибли, в том числе Нинин папа, спасатель первого класса Максим Дерябин, которого Нина совсем не помнила. В московскую коммуналку переехали уже без него.

В историю о герое-спасателе никто всерьёз не верил, и на коммунальной кухне (разумеется, в отсутствие бабы Маши, и разумеется, с подачи Раиски Барониной) мать Нины называли брошенкой.

О том, что «брошенка» как вдова погибшего сотрудника ведомственных служб получает на дочку пенсию, ежемесячную компенсацию в четырёхкратном размере от суммы пенсии и ежегодную денежную помощь от Министерства Обороны, Машико Нугзаровна благоразумно молчала.

2. Оперативное мероприятие

За паспортом, который в те времена полагался по достижении шестнадцати лет, Нина отправилась одна.

— Поедешь вот по этому адресу в паспортный стол, как ехать — я объясню. На автобусе и на метро с двумя пересадками, из метро выйдешь, спросишь… И не делай такие глаза! Не в тайгу едешь, медведь не съест. Я на бумажке напишу, на каких станциях сделать пересадку, и номер автобуса напишу… Там тебе выдадут паспорт и оформят регистрацию, прописку то есть, в папиной квартире. Потом заедешь к ним и поставишь в известность. Их там двое в четырёх комнатах, живут просторно. Отжировали родственнички, одну комнату хочешь не хочешь придётся отдать.

— А вдруг они не разрешат?

— Не могут не разрешить. Их согласия не требуется, есть закон, и по закону ты имеешь право…

— А вдруг они мне дверь не откроют?

— Не откроют, тогда пойдёшь в милицию и вернёшься с милиционером. Откроют. Не бойся. Или с мамой за ручку поедешь, родне твоей на смех?

«Вот по этому адресу» Нина ехала с бьющимся сердцем и нехорошими предчувствиями.

Паспортный стол находился в одном здании с районным отделением милиции. Регистрацию по месту жительства оформили быстро: Нина с рождения значилась проживающей в квартире отца, задолженности по квартплате не числилось, жалоб на жильцов не поступало, всё в порядке. «Ваш паспорт, пожалуйста. Распишитесь в получении. Нет-нет, свидетельство о рождении остаётся у вас. Поздравляю! Печать не забудьте поставить, это на третьем этаже».

Молодому милиционеру с первого взгляда понравилась длинноволосая девушка, с испуганными глазами переступившая порог отделения милиции («Чего она так боится? Что ей наговорили о нас?»). Он мгновенно забыл, куда и зачем шёл, остался в фойе.

Изучив таблички на дверях, девушка решительно направилась к двери, за которой выдавали паспорта. Значит, ей шестнадцать. А выглядит старше. Выглядит просто восхитительно! Осанка как у королевы, вишнёвый плащ узко перехвачен в талии плетёным пояском, волосы спускаются по спине чёрным шёлковым водопадом. Максим дождался, пока она выйдет, и теперь наблюдал, как королева нерешительно топчется у подножия лестницы, держа в руках новенький паспорт.

Не знает, что делать дальше, понял Максим. Вот он, момент, который нельзя упускать! Максим мгновенно оказался рядом с ней, ободряюще улыбнулся.

— Вы паспорт получили? Поздравляю! Вам подсказать, куда идти? Знаете куда, но не знаете в какой кабинет? А хотите, я вас провожу?

— Хочу. — На лице девушки проступило явное облегчение.

— Максимилиан Багиров. Для друзей Максим.

— Очень приятно. Нина… Максимовна.

— Здорово! То есть, мне тоже очень приятно. Получается, мы с вами почти тёзки, Нина Максимовна. А чего вы так испугались? Я видел. Вы… ты с таким лицом вошла, словно совершила страшное преступление… Ограбление века! И пришла сознаваться, — засмеялся милиционер.

И сразу перестал быть милиционером, стал обыкновенным пареньком с рыжим чубом над серыми глазами. Глаза смеялись. Нине вдруг стало удивительно легко — с этим парнем, который понял, как ей одиноко и страшно. И теперь шёл рядом и уверял Нину, что полковник Дерябин, к которому они шли и у которого печать, мировой мужик.

— Дерябин? И я Дерябина, — улыбнулась Нина.

— Прикол…

Нина смутилась, на щеках проступил румянец. Такой она нравилась Максиму ещё больше. Самостоятельная, одна за паспортом пришла, а все с родителями приходят.

— А ты куда сейчас? Домой? Не домой? А куда?

Нина объяснила — куда. С её лица исчезла улыбка, и ямочки на щеках исчезли. Максим лихорадочно соображал… Боится. Она смертельно боится. Нет, такую он её не оставит, не отпустит одну к папиной родне, с которой, как объяснила Нина, она никогда не виделась.

— Стой здесь и жди меня. Я сейчас. Отпрошусь на часок, скажу, гражданочку домой сопроводить, во избежание неизбежного, — скаламбурил Максим.

— Подожду, — согласилась Нина. Только вы… только ты… Ты всё шутишь, а я на самом деле боюсь.

Максим видел, что она боится. И как её мать отпустила одну?

— А знаешь, что мы сделаем? Мы твоей бабушке подарок купим! Давай?

— Давай! Только что-нибудь недорогое, у меня денег мало. Мама дала, купить что-нибудь поесть, если бабушка… Если у бабушки нет. Я далеко живу, через весь город ехать, домой только к вечеру попаду.

Ловко она обошла неприятный момент с бабушкой, которая — то ли накормит внучку, то ли нет, подумал Максим. И похлопав себя по нагрудному карману, объявил голосом хвастливого мальчишки:

— А у меня денег много, я вчера премию получил.

— За поимку опасного преступника? — улыбнулась Нина.

— За помощь в оперативно-розыскном мероприятии. Я свидетелей опрашивал, по этажам бегал, по квартирам… Мне открывать боялись, за бандита принимали. Они тут три квартиры обнесли… ограбили, то есть. Ну и боялись жильцы открывать. А я им: «Можете не открывать. Я вам завтра повестку пришлю, и придёте сами в отделение».

Нина представила перепуганных жильцов, пугливо притаившихся за своими дверями, и не удержавшись, рассмеялась мелодичным смехом. И Максим понял, что влюбился в эту девочку с нездешними красивыми глазами, из которых исчезли настороженность и страх — благодаря ему, Максиму.

В папину квартиру они пришли вместе, вызвав у Нининой родни оторопь: вот же Наташка змея, сама не приехала, девчонку прислала с милицией!

— Мы законы блюдём. Коли положено ей здесь жить, пусть живёт, мы комнату выделим, — скороговоркой сыпала Зинаида Леонидовна. — Раздевайтеся, в гостиную прохо́дьте. А ты, внученька, поклажу-то свою оставь, в коридоре положь, никто не возьмёт. Не в коммуналке живём, все свои.

Они с мамой тоже свои, но для них не нашлось места. После гибели мужа Натэла с двухлетней Ниной переехала к матери. А могла бы остаться. Или — не могла?

— Это не поклажа, это подарок. Вам… бабушка.

— Подарок? Мне? А за что? Ой, боже ж ты мой… Ирка! Ты погляди, что мне внучка-то подарила! Вещь-то какая дорогая, в руки взять боязно…

Ираида Леонидовна, бабушкина родная сестра, смотрела с завистью, цокала языком.

Подарок искали долго. Нина выбрала жостовский поднос. На чёрной лакированной глади цветы казались живыми, словно плавали по чёрному озеру. Их рисовал настоящий художник, куда до него Ивану Анатольевичу с его натюрмортами!

Максим сиял. Деньги Нина твёрдо обещала вернуть, но он лишь отмахнулся: «Да брось ты… У меня ещё много осталось. Живу-то один, неженат-незакольцован, деньги тратить не на кого».

Радости от первой в Нининой жизни самостоятельной покупки не было предела. В довершение всего, выбор Нины похвалил продавец: «Бесценная вещь, жостовская роспись. Нигде в мире так подносы не расписывают, только в Жостове. Вам, девушка, повезло: последний взяли. Их быстро расхватывают, не успеваем получить».

В гости Нина ехала окрылённая: подарок купила бесценный, так продавец сказал, а он-то знает. А Максим назвал её девушкой и смотрел с восхищением. На неё никогда так не смотрели. Значит, она больше не ребёнок, она взрослая. На ней шерстяное новое платье с кружевным воротником и мамины бусы из настоящего жемчуга, и новые туфли. А волосы уложены в парикмахерской, куда её отвела Натэла, желая сразить свекровь наповал. Откуда Натэле было знать, что бабушку сразит наповал явившийся вместе с внучкой милиционер…

Подарок произвёл фурор. Поднос передавали из рук к руки, осторожно прикасаясь к цветам и восхищённо выдыхая: «Чудо чу́дное, диво дивное!»

— Леонидовна, как же ты на него чашки-блюдца ставить будешь? Он же как картина! Как с выставки!

— А я и не буду. В сервант поставлю внучкину память, любоваться буду да Ниночку мою вспоминать. Угодила бабушке, уважила, подарок подарила, глаз не отвести, — выпевала-выговаривала бабушка Зина, и у Нины сладко щемило в груди.

— Ты к нам приезжай. Комнатку тебе выделим, кушетку из гостиной перенесём, с кухни этажерку… и будешь жить. Чай не чужая. Что ты руки-то на коленках сложила? Ты не в гостях, дома у себя. Конфетку бери, вареньица брусничного. Не едала такого? На хлебушек мажь да ешь, и приятеля своего угости. А то сидит как в землю вкопанный.

Варенье бабушка подала в пиалках. Оно оказалось необыкновенно вкусным, Максим в три глотка съел свою порцию, ложкой доскрёб остатки. Подумал, что съел бы ещё, и вздохнул. Нина толкнула его в бок и сделала строгое лицо. Зинаида Леонидовна улыбнулась и поставила перед ним новую пиалку.

— Вы кушайте, кушайте, хлебушек берите. Брусница не покупная, сами собирали. Я ж не знала, что вы с Ниночкой знакомы, думала, случилось что. Жили тихо-спокойно, а тут милиция в дом заявилася…

Запивая шоколадные конфеты липовым душистым чаем, а чай заедая брусничным вареньем, Нина слушала бабушкину ласковую воркотню и радовалась. Вот сколько у неё родни, оказывается! Папин двоюродный брат приходится ей дядей, а она ему племянницей, а бабушкиной сестре — внучатной племянницей.

— Прикинь, я твоей бабушке понравился, она так смотрела… Глаз не сводила с меня, — заявил Максим, когда они вышли из бабушкиного… нет, теперь уже из Нининого дома.

— Да это она с перепугу, ты же в форме, вот и подумала, что я к ней с милицией пришла.

— Ты и пришла — с милицией! Я ж на работе, забыла? Рабочий день, оперативно-розыскное мероприятие…

Дальше слушать Нина уже не могла — схватила Максима за рукав и залилась звонким смехом. Они стояли и хохотали, и на них оглядывались прохожие. Зрелище и в самом деле интересное: девушка держит за рукав милиционера, чтоб не убежал, и хохочут оба.

— Ой! Вдруг бабушка из окна смотрит, как мы тут с тобой… Отпусти меня, а то она бог знает что подумает.

— Я тебя не держу, ты сама за меня держишься. Ха-ха-ха… Нин, они и вправду в окно смотрят. Втроём!

Максим проводил её до метро, дальше Нина не позволила, а на его совет занять комнату — привезти хоть какую-то мебель и врезать в дверь замок — ответила уклончиво: «Спасибо, я подумаю». Она не может так поступить с родственниками: запереть от них на замок комнату, которая и так её. И жить там она не собирается, она будет жить у себя дома.

Максим появился в Нининой жизни и остался там, отчасти заменив призванного в армию Витьку, который обещал писать, а прислал лишь две открытки. Зато в каждом письме родителям передавал Нине привет, желал здоровья и успехов в учёбе. Нинины шестнадцать лет не сделали её взрослой, сказалось бабушкино воспитание. Она по-детски верила, что Витька вернётся из армии и они поженятся. А не пишет потому, что ему просто некогда. Максим был для неё таким же другом, как Юрик Макаров, с которым они, пятилетние, искали в овраге сокровища и боялись жившего под Юркиным диваном Бармалея, стреляя в него пистонами из детского пистолета, к неудовольствию Юриной бабушки.

Дружба с Максимом не считалась изменой жениху. Как сказал бы Витька, несчитово. Максим звонил, приглашал Нину в кино или парк, кататься на аттракционах, которые оба любили. Накатавшись до головокружения, они отправлялись в кафетерий, где с аппетитом жевали бутерброды с колбасой, запивая их горячим кофе.

Бабушка Зина не звонила и не приглашала, словно забыла о внучке. Нина тоже ей не звонила: мама считала невежливым — звонить и навязываться, и тем более заявиться в гости без приглашения.

3. Детство кончилось

В Нинином девятом классе никто, кроме неё, окончательно не выбрал профессию. Для Нины будущее было решено: она поступит в Художественное училище, а потом в Академию живописи. И станет художником-пейзажистом.

— Живопись это не твоё, — безапелляционно заявил Иван Анатольевич. — Какой из тебя художник? Ты большая уже, должна понимать. Ну помогу я тебе, поднатаскаю, ну поступишь ты. А дальше что? Искусству не нужна посредственность, ему нужен талант. А таланта у тебя нет. Хотя рисуешь ты весьма недурно. И пейзажи пишешь неплохие, цветовая гамма аляпистая, а фактура схвачена точно. Всё же научил тебя чему-то, — улыбнулся Иван Анатольевич.

Сзади предупредительно кашлянули. Нина обернулась. Анна Феоктистовна смотрела осуждающе, поджимала губы в ниточку. «Как ты осмелилась — просить?» — читалось в её взгляде. Им нужны деньги, догадалась Нина. За репетиторство, за подготовку к экзаменам. За потраченное на неё, Нину, время.

— Я заплачу. Вы скажите, сколько надо? Я заработаю и отдам, — твёрдо пообещала девушка. Иван Анатольевич молчал. За него ответила жена:

— Отдаст она… когда рак на горе свистнет. Много ли ты заработаешь? И чем? Твоими акварелями? Это смешно! Кто же их купит? Такие любой нарисует, вон хоть Райка Баронина.

Последний аргумент оказался убийственным. Нина покивала головой, соглашаясь, и молча закрыла за собой двустворчатые двери. Двери были предметом вечного вожделения и вечной зависти тёти Раи, которая при всяком удобном случае поливала грязью «вшивых интеллигентов». Нина ей не верила и искренне считала чету художников хорошими, воспитанными и добрыми людьми: скандалистке они не возражали, не вступали в перепалку, не реагировали на Раины бесконечные провокации и единственные в квартире обращались к обидчице по имени-отчеству, величая Раисой Петровной.

Нина впервые подумала о том, что тётя Рая в чём-то права. Бездетные Зверевы занимали две комнаты, тогда как Нина с мамой и бабушкой ютились в одной, тринадцатиметровой, а Витькины родители с Витькой и престарелой Витькиной прабабушкой жили в комнате вчетвером. Зверевы старались сохранить добрые отношения с соседями, потому и привечали маленькую Нину.

С того дня Иван Анатольевич с ней не занимался. Рисунки, которые приносила Нина, возвращал без замечаний, жаловался на плохое самочувствие, виновато разводил руками. Пробормотав «извините, Иван Анатольевич», Нина закрывала за собой дверь и слышала вдогонку: «Да нет, это ты меня извини, разболелся безо времени». Встречаясь с Ниной на кухне, Анна Феоктистовна отводила глаза, будто они были в ссоре. Будто Нина её обидела.

— Я вас чем-то обидела? — спросила Нина, не любившая недомолвок.

— Что ты, девочка, какие обиды… Просто Иван Анатольевич болеет, я за него беспокоюсь, ему врач постельный режим прописал, а ты со своими занятиями… так не вовремя! Ты уж прости за резкость, — спохватилась Анна Феоктистовна. — Я ведь не со зла.

Между тем к Ивану Анатольевичу приходили ученики, каждый час звонок в их квартиру рассыпался тремя длинными трелями, Анна Феоктистовна выскакивала как кукушка из часов, уводила звонившего в комнату. Нина видела, и ей было непонятно: с другими занимается, а с ней не хочет, неужели из-за денег? Нет, не может быть, ведь всё детство они были друзьями, и дядя Ваня (тогда он был для неё дядей Ваней) говорил, что Нинины рисунки его сильно удивляют.

Детство кончилось, поняла Нина. Ещё она поняла, что удивляться — это не только изумляться и рукоплескать. Удивиться — это поднять брови, сделать большие глаза и развести руками. Что и делал Иван Анатольевич, пряча усмешку от зорких глаз жены, которая не позволяла ему «обижать девочку».

Не зря говорят, что самые горькие обиды и самую сильную боль нам причиняют близкие люди. После смерти Машико Нугзаровны Натэла перестала скрывать от Нины, что жила с её отцом только из-за неё, и замуж вышла из-за неё «за праведника, бессребреника, другие в дом несут, а он из дома. Не зря пословицу сложили: простота хуже воровства».

Последние слова обожгли.

— Не смей!! Не смей так об отце! Он герой, он людей спасал, а ты… а ты… — Нина не находила слов, какими следовало назвать мать. Но имела ли она на это право? Может быть, папа её обижал? Тогда зачем мама жила с ним, и при чём тут Нина? В чём её вина? В том, что родилась?

— Остынь. Ты ни в чём не виновата, — мама словно читала её мысли. — Просто надо прежде думать о своих близких, а потом уже об остальных. А ему слава нужна была, как же, герой-спасатель, медали на груди не умещались. Знаешь, сколько людей он спас? Сколько раз жизнью рисковал ради них. А обо мне не думал, как я жить буду без него. И тебя не любил, не принял. Он сына хотел. А тут — ты… Как я тебя рожала, вспоминать страшно. В послеродовую палату меня привезли, грелку со льдом на живот положили и ушли. Спать легли, до утра не заглянул никто. Ночь была уже. Так я до утра и лежала, с грелкой этой да с открытой форточкой. Потом на стенку лезла от боли, застудила себе всё. И детей, сказали, не будет больше. Максим когда узнал, в лице изменился… Он бы живым сейчас был, Максим. Жил бы ради меня и сына, а не ради наград и медалей. Смерть свою искал. И нашёл. А мне — не жить теперь? Всю жизнь по нему горевать?

Мамины слова били как брошенные с размаха камни. Оказывается, папа её не любил, а мама не любила папу, а любила другого, к которому не могла уйти из-за неё, Нины. Тому, другому, Нина тоже была не нужна.

* * *

С мечтой о Художественном училище пришлось проститься: чтобы поступить, ей придется выдержать конкурс абитуриентов и успешно сдать экзамены: рисунок, живопись и композицию Экзамен по рисунку (натюрморт) сложности не представлял. Экзамен по живописи (натюрморт с натуры, три-пять предметов) она бы, наверное, тоже сдала. Экзамен по композиции (две композиции с применением предложенных элементов) вверг Нину в ступор. Иван Анатольевич никогда не предлагал ей нарисовать композицию… А вдруг у неё не получится?

Просмотрев Нинины документы, среди которых не обнаружилось диплома об окончании художественной школы (дипломы были у всех абитуриентов, не было только у Нины), тётка из приёмной комиссии переглянулась с другой, сидящей за соседним столом. Та отрицательно покачала головой и посмотрела на Нину. Поймав на себе жалостливый… нет, скорее, презрительный взгляд, Нина зарделась от стыда. Торопливо складывала в сумку рассыпанные по столу документы — паспорт, свидетельство о рождении, школьный аттестат об окончании девятого класса, справку из поликлиники о состоянии здоровья, четыре фотографии формата три на четыре сантиметра. И ждала, что её остановят: «Девушка, что вы делаете?! Куда вы?»

Но женщина, которая принимала документы, была согласна с Ниной: зачем пришла, только время у людей отнимает. И с удивлением смотрела, как краснота стремительно сбегает с девчонкиного лица, сменяясь меловой бледностью. В обморок сейчас хлопнется, возись тогда с ней…

Нина поступила на вечернее отделение историко-архивного института. Не потому что ей хотелось стать архивариусом. Если не художником — то всё равно кем. Она проведёт жизнь среди пожелтевших от времени фолиантов, никому не будет в жизни помехой. Никто не будет смотреть на неё с жалостью, как смотрели в художественном училище. Никто не скажет, как сказала мама, что без неё, Нины, жизнь была бы лучше.

* * *

Натэла считала дочку несчастливой. «Полдома отец тебе в наследство оставил, а взять не можешь. В квартире отцовской двадцать три метра — твои законные, а тебя туда не зовут. От соседки они избавились, комнату у неё выкупили, теперь вся квартира им принадлежит. А деньги знаешь, где взяли? Дом твой, отцовское наследство, жильцам сдавали, вот и накопили. А ты, прямая наследница, Зинаиды Леонидовны родная внучка, не подступишься ни к квартире твоей, ни к наследству законному. Живёшь здесь на птичьих правах. Соседи-то, Баронины со Зверевыми, ждать устали, когда тебе восемнадцать исполнится. Напишут в милицию заявление, проживает, мол, без прописки, половицы в коридорах трёт, газ наш жжёт да воду нашу льёт. И выпихнут тебя отсюда. Куда тогда пойдёшь? К бабушке? К родственникам этим? Съедят тебя там, житья не взвидишь.

От маминых слов становилось горько.

* * *

Дом в подмосковных Заветах Ильича — по соседству с бывшими госдачами, где сотка земли стоила бешеных денег — достался Нининому отцу от бездетной троюродной тётки. Всю материнскую неистраченную любовь она подарила единственному племяннику, и дом подарила, избушку-развалюшку. Дом Максим снёс ещё при жизни тётушки, а на его месте построил новый. «От Москвы на электричке час езды, от посёлка до станции рукой подать, дорога асфальтовая. В посёлке два магазина и скобяная лавка, с фермы молоко привозят, масло, творог… На участке сосны растут, воздух от них целебный, душистый — хоть ложкой ешь его!» — рассказывала Нине мама, которую муж свозил однажды в Заветы Ильича, показать дом и познакомить с тётушкой. Нина тогда ещё не родилась.

После смерти отца в доме жила его мать, Зинаида Леонидовна. Нину в гости не приглашала и бабушкой была лишь юридически, по документам.

Половина отцовского дома принадлежала Нине тоже только по документам. И пятнадцать соток земли, по здешним ценам целое состояние. Дом был «богатый»: первый этаж каменный, второй бревенчатый, с мансардой, верандой, водопроводом и централизованным отоплением. Зинаида Леонидовна жила там хозяйкой, владея домом безраздельно. Летом в Заветы приезжала бабушкина сестра и оставалась до поздней осени, а московская квартира была в полном распоряжении племянника Зинаиды Леонидовны, который приходился Нине двоюродным дядей. Впрочем, приходился только по документам: племянница и внучка для Дерябиных не существовала.

— Полдома твои законные, съездила бы хоть раз да посмотрела, — уговаривала мама.

— Как я поеду? Бабушка меня не приглашает. Ещё и дверь не откроет, в дом не впустит, — отпиралась Нина.

Ей слишком хорошо помнились фальшивые улыбки родни и бабушкина притворная доброжелательность. Испугались Максима в милицейской форме, изобразили гостеприимство, разыграли спектакль, а она поверила. Мама права. Два года прошло, а о «любимой внучке и племяннице» никто не вспомнил. Вдруг и правда не откроют дверь, скажут, езжай-ка ты отсюда. И ей придётся жить с этой ненавистью и с этим позором: на порог не пустили, прогнали, как побирушку.

— Не приглашают её… Ну, жди когда пригласят. Когда рак на горе свистнет.

До Нининого совершеннолетия наследством юридически распоряжалась Натэла — и половиной дома в подмосковных Заветах Ильича, и Нининой частью отцовской квартиры. Натэла не предъявляла на недвижимость опекунских прав. А когда Нине исполнилось восемнадцать, позвонила мужниной родне. И долго молчала, прижимая к побледневшему лицу телефонную трубку…

Так что Нина вполне представляла, какой приём окажет ей бабушка, вздумай она приехать за наследством.

* * *

Нинин восемнадцатый день рождения отмечали, по определению Зверевых — с размахом, по определению Нининой мамы — скромно: пригласили соседей и Нинину подругу по институту. Максим не был в числе приглашённых. Нина скрывала от матери их дружбу, понимая, что ей бы не поздоровилось, если бы Натэла узнала о Максиме. С неё станется, позвонит в отделение милиции, где работает Максим, и заявит о домогательствах к несовершеннолетней… Впрочем, теперь она совершеннолетняя, но как говорится, бережёного бог бережёт. Они с Максимом отпразднуют её день рождения вдвоём, посидят в кафе-мороженом на ВДНХ, а потом весь вечер будут кататься на аттракционах.

Сюрпризом стал Юрик Макаров из третьего подъезда, с которым Нина дружила в детстве, но детство давно кончилось, и Юрика она не пригласила. А он не обиделся и пришёл. За Юриной спиной маячили два незнакомых парня. Один прятал за спину что-то длинное, завёрнутое в бумагу, другой держал обеими руками увесистую сумку. «Длинное» оказалось роскошным букетом гладиолусов, а в сумке обнаружились яблоки, апельсины, палка дефицитной сухой колбасы и две бутылки шампанского.

Вот и компания сложилась, весело будет, подумала Нина. Юриных друзей посетили другие мысли: собралось одно старичьё. Две девушки, и те не блеск, а Юрка говорил, что именинница красивая. К счастью в коридоре было темновато, и Нина не заметила проступившего на лицах гостей разочарования.

Десертное «Ркацители», шампанское брют и водка «Столичная» возымели своё действие: стол отодвинули к стене и устроили танцы. Стараниями Юры партнёров хватило всем «дамам». Помолодевшая панна Крися лихо отплясывала краковяк вдвоём с Митяем Барониным, под бдительным взглядом его жены и под восхищёнными взглядами остальных. Захмелевшая Раиска Баронина, пьяненько взвизгивая, вколачивала в паркет каблуки выходных туфель, надетых «к случаю», — будто гвозди забивала. Анна Феоктистовна танцевала только вальсы, церемонно склоняясь к плечу мужа и оставив молодых кавалеров девушкам. Юра пригласил на танец Нинину маму… Гости разошлись далеко за полночь, натанцевавшись и навеселившись до изнеможения.

За смехом и грохотом музыки никто не услышал, как в коридоре весь вечер звонил телефон. А утром к Дерябиным заглянула панна Крися и, возбуждённо блестя глазами, сообщила, что Нину просит к телефону её бабушка.

4. Сюрпризы продолжаются

В дверь тихонько постучали и тут же её открыли. Панна Крися, принесла её нелёгкая… Стояла под дверью и подслушивала, как Натэла честила Нинину бабушку, у которой «наконец проснулась совесть» и которую «не видеть бы никогда». Теперь об этом узнает вся квартира. Нина почувствовала, как от щёк отливает кровь (от гнева она не краснела, как принято у людей, а напротив, делалась бледной).

— Ниночка… Матка боска! (матерь божья). Естещь бяла… (ты вся белая) Ни естещь хора? (ты не заболела?) — испуганно спросила панна Крися. И не получив ответа, всё тем же испуганным голосом сказала: — К телефону тебя, тво́я бабчя, бба.. бабушка. На последнем слове Кристиана запнулась.

Наверное, решила, что Машико Нугзаровна с того света звонит, подумала Нина. А ещё подумала, что к общему телефону, висевшему на стене в коридоре, всех приглашала панна Крися, которая всегда оказывалась в коридоре, если кому-то звонили.

Вернувшись в комнату, Нина плотно закрыла дверь (панна Крися топталась в коридоре: поправляла на своей вешалке криво висящее пальто, перекладывала с места на место беретку, комкала в руках шарфик…) и шёпотом сообщила маме, что бабушка приглашает её в гости, в воскресенье, то есть завтра. Она просит Натэлу отпустить её на два дня, с ночёвкой, и обещает, что с ней ничего не случится. Последние слова Натэлу покоробили.

Зинаида Леонидовна, мать Нининого отца, внучку не любила, а невестку ненавидела — за то, что мужа сгубила (Зинаида Леонидовна так и сказала — сгубила). Ведь именно она виновата в том, что Максим почти не бывал дома, сутками пропадал на работе, а когда и неделями. Была бы Натэла хорошей женой, не рвался бы мужик из дома, не лез к чёрту в пасть, под завалы и в пропасти, спасая праздношатающихся туристов, которым ума не хватило понять, куда можно соваться, а куда нельзя. Спасать их, видишь ли, обязаны. Если бы Максима любили и жалели, он не рисковал бы собой, живым остался.

Оправдываться не имело смысла. Натэла и не оправдывалась, сама не ездила к «родне» и дочке не позволяла. — «Не любят они тебя. Успехам твоим не обрадуются, неудаче рады будут. Два года о тебе не вспоминали, теперь вот вспомнили. К кому поедешь, зачем? К чужим людям, в чужую жизнь… Нам соседей хватает с лихвой, других не надо».

Нина соглашалась с матерью, обижаясь в душе на бабушку. И вот — всё волшебным образом переменилось, и её снова пригласили в гости.

— Я не поеду. Если хочешь, езжай одна. Всё же родня они тебе, может, сменят гнев на милость, — сказала мама, и Нина обрадовалась: ждала гневной отповеди, а ей разрешили поехать.

В воскресенье Натэла буквально выпихнула дочь из дома, наказав держаться с достоинством и не поддаваться на провокации. Она не знала, что Зинаида Леонидовна велела внучке приехать с паспортом. — «Восемнадцать лет исполнилось, выросла девочка, сына моего память. Ты, внученька, обо мне плохо не думай, я звонить боялась: мать-то тебя не отпустила бы к нам, не любит она нас. А теперь тебе разрешение ни к чему, сама решишь, нужна тебе бабушка, али нет. Ты паспорток-то с собой возьми, покажешь бабушке, похвалишься».

Если бы Натэла слышала эти слова, то непременно поехала бы вместе с Ниной.

* * *

Натэла не простила дочери, что та не спросила совета, приняла решение сама. — «Облапошили они тебя. Простодырая ты, и отец твой таким же был. Там о нём и не вспомнили…»

Нине нечего было сказать: об отце в тот день и правда не вспоминали. Зато вспомнили о ней и на её совершеннолетие устроили праздник. В отцовскую квартиру она приехала в полдень (бабушка просила — пораньше). Нину ждал накрытый стол и целая гора подарков: от двоюродного дяди куртка и сапоги, о которых можно было только мечтать, от Ираиды, бабушкиной сестры, серебряное старинное колечко, от бабушки вязаная бордовая кофта-кардиган с фигурными пуговицами, двумя накладными карманами и пояском. Цвет оказался Нине к лицу. Колечко село на палец как влитое. Из куртки не хотелось вылезать, так в ней было уютно.

— Во! Совсем другое дело, совсем другой вид! — довольно улыбнулся Кирилл Николаевич. — Такую девушку мимо не пройдёшь, огля́нешься.

— Спасибо вам…

— Не благодари. Я тебе не чужак, дядька твой двоюро́дный, мне приятно племяшку уважить. С размером угадал, вещь по фигуре подошла да пондравилась, а благодарностей мне не надо.

Но Нина всё равно благодарила, улыбалась, отвечала на родственные поцелуи, переходила из объятий в объятия. Она боялась этого визита. Родственники отца о ней никогда не вспоминали, а теперь вдруг вспомнили. Значит, им что-то нужно от неё. Нина ожидала всего, только не такого радушного приёма и не таких подарков.

— Ты за стол так и сядешь в куртёшке? Сымай давай, руки сполосни да садись, курица стынет, бабушка для тебя запекала, старалася.

Нине наложили полную тарелку закусок. Отведав всего понемногу, она принялась за жареную куриную ножку, запивая её компотом из свежих слив, густым и удивительно вкусным. Дома компот варили из сухофруктов, а такой не варили. Папина родня оказалась на удивление приветливой, словоохотливой… и косноязычной. Нина обратила внимание, что в слове «двоюродный» дядя сделал ударение на втором «о», а в слове «оглянешься» — на «я». Вместо понравилось произнёс «пондравилось», а слова о девушке, которую «мимо не пройдёшь» вызвали у Нины улыбку. Не отставала и бабушка, старательно коверкая русский язык. У неё получалось ласково: куртёшка, сымай, сполосни, старалася. Какие же они все хорошие! А мама на них наговаривала: и недобрые они, и прижимистые, и завистливые.

До вечера, перебивая и поправляя друг друга, Нине рассказывали об отце. С антресолей достали старый альбом с его детскими фотографиями, у них с мамой таких не было. Нина заново узнавала отца, проживая вместе с ним его чёрно-белое фотографическое детство. Рассказывая о проделках маленького Максимки, бабушка грустно улыбалась, по щекам текли светлые слезинки. Нина не выдержала и расцеловала её в эти слёзы, в морщинистые щёки — такие родные!

Вечером Нину ждал сюрприз: облачившись в новую куртку и сапоги, она с дядей поехала в центр — на людей посмотреть, себя показать, как выразился дядя (Нину опять покоробило). Напротив Большого театра остановился и предложил:

— Зайдём?

— Ой, что вы! Нас даже в фойе не пустят, вход только по билетам, а билетов не купить. Давайте лучше в кино сходим, — предложила Нина.

— Давай лучше в театр, — предложил дядя. И жестом фокусника вытащил из кармана два билета.

Большой театр ошеломил великолепием, ослепил блеском хрустальных люстр, удивил декорациями, очаровал волшебством танца. Концерт состоял из одного отделения, и Нина всё время боялась, что — вот сейчас объявят последний номер, и всё закончится. «Па-де-де» из балета Петра Ильича Чайковского «Лебединое озеро» — объявил коферансье, и от волнения Нина стиснула ладони. Такого уровня исполнения, такого класса мастерства она не видела, хотя пересмотрела весь репертуар театра оперы и балета имени Станиславского и Немировича-Данченко.

Кирилл Николаевич, по семейному Киря, косился на Нину и недоумевал: мужики в колготках пляшут, стыдобища, бабы худющие, в чём только душа держится. Со Светкой моей не сравнить, всё при ней… И чего им хлопают? Ладони отбивают, «браво» кричат. В театре так положено, понял Киря и хлопал вместе со всеми. Нина тоже хлопала и улыбалась ему, Киря улыбался в ответ: пусть девчонка порадуется-потешится, коли ей нравится.

«Вариации Китри и Базиля из балета Минкуса «Дон Кихот» — прозвучало в тишине зала, когда отгремели аплодисменты. Киря ухмыльнулся и ткнул племянницу в бок: «Щас весело будет». Нина с удивлением на него посмотрела, ответила шёпотом: «Тише ты! Не мешай смотреть». Настал черёд удивляться Кире: вариации мало чем отличались от па-де-де. То есть, вообще ничем не отличались. Вот у них со Светкой вариации — это да. Светка в постели такое выделывает… А эти по сцене прыгают, за руки взявшись. Как дети, ей-богу! А он-то думал, что вариации — это как у них со Светкой.

Киря еле дождался окончания концерта, ёрзая в кресле и глядя на сцену с тоской. Но тётка велела доставить племяшке удовольствие, и приходилось делать вид, что ему нравится эта беготня по сцене под заунывную противную музыку.

Нина отбила ладони, аплодируя артистам. Домой она вернулась, не вполне понимая где находится: в ушах звучала оркестровая «живая» музыка, перед глазами порхали в арабесках лёгкие фигурки балерин, из зала кричали «браво», артисты выходили на поклон…

Утром поехали в нотариальную контору, где бабушкина сестра уже заняла очередь и сидела как на иголках, выжидающе глядя на входную дверь и настороженно — на дверь за которой вели приём нотариусы и юристы. Из-за двери вкусно пахло свежесваренным кофе. «Интересно, они его сами пьют или посетителей угощают?» — думала Ираида Леонидовна, втягивая широкими как у лошади ноздрями густой восхитительный запах, плывущий по коридору. Кофе хотелось так, что аж слюна во рту набралась.

Нина впервые в жизни увидела нотариуса, который обращался к ней церемонно и подчёркнуто уважительно. И даже отодвинул стул, приглашая присесть:

— Присаживайтесь вот сюда, за этот столик, пожалуйста. Желаете ознакомиться с текстом? Уже прочитали? Подпишите вот здесь… и здесь… И второй экземпляр, будьте любезны: здесь… здесь… и вот здесь, пожалуйста. Благодарю. Ваш экземпляр, пожалуйста.

* * *

К приезду внучки бабушка подготовилась заранее: капкан был взведён, наживка завораживала взгляд и захватывала дух.

Частный дом принадлежал им с Зинаидой Леонидовной в равных долях. Как делить эти доли, Нина не знала и спросила у бабушки. Бабушка отчего-то разволновалась, схватилась за сердце…

— Ба… Зинаида Леонидована, вам… тебе плохо?

— Прихватило чуток. Нитроглицерину мне дай, в тумбочке жестяная коробка. Столько радостей сразу: вчера внучка родная приехала, мать-то отпустила тебя, я думала, не отпустит. А сёдни у нотарщика без помех дело решили, камень с души свалился… Что ты мне выкаешь-то? — сменила тему бабушка. — По отчеству навеличивать удумала бабушку родную. Дом смотреть удумала. Чего его смотреть, он старый, крыша течёт, стены зимой промерзают. Продавать его надо, за любую цену, снег-то выпадет, под снегом он и развалится… А мне куда деваться, где жить буду? Ох, беда моя беда, горе моё горькое… Да неуж ты бабушку на улице оставишь? — артистически причитала Зинаида Леонидовна, и Нина не могла её понять.

Выходило так, что бабушка, по документам проживавшая в том самом доме с плесневелыми стенами, осталась в прямом смысле без крыши над головой, пусть даже протекающей. Зарегистрироваться в квартире, где проживали её сестра с сыном и где была прописана Нина, Зинаида Леонидовна могла только с согласия всех жильцов. Здесь же, в нотариальной конторе, Нина подписала документ, дающий это самое согласие. («Вот здесь подпиши, что не возражаешь. Повезло тебе, внученька, столько денег получишь за дом. С матерью поделишься, вот она обрадуется…»)

Бабушка заплакала, троекратно расцеловала Нину в щёки — в левую, в правую и опять в левую. Нина недоумевала:

— Ну что вы, Зинаида Леони… что ты, ба? Как я могу возражать? Живи, конечно, должна же ты где-то жить.

— Ну тады поехали!

— Куда поехали?

— Дом смотреть. Ты ж хотела… Дурочка моя! — И обхватив Нину за шею, звонко чмокнула в щёку.

За «дурочку» хотелось обидеться, но Нина себя остановила: бабушка не нарочно, ласково сказала. От племянника, предупредительно дёрнувшего её за рукав, Зинаида Леонидовна отмахнулась. Дурочкой Нину она считала искренне: была бы у внучки хоть капля ума, она подписала бы доверенность на оформление документов, а не на продажу дома. И согласия на прописку не дала бы.

Нина от дома пришла в восторг: нарядный, с чистыми стёклами новеньких окон, свежепокрашенными стенами, деревянной мансардой и островерхой, блестящей железом крышей. Но оказалось, что всё это фальшивка, подделка, результат косметического ремонта. — «Шабашники обнаглели, денег запросили немерено, зато крышу железом покрыли, теперь, как дождь пойдёт, вода по стенкам не льётся, а ране-то лилась, ручьём, в комнатах обои наскрозь мокрые, все в пузырях. Подмазали-подкрасили, с виду-то он новый, а ежели осенью не продадим, за зиму развалится. Мы и покупателя нашли, цену даёт хорошую. Правда, строителям отдать придётся половину».

Нину, не сведущую в житейских делах, нисколько не удивило, что шабашники согласились работать в долг, а деньги получат лишь после продажи дома. Родня облегчённо выдохнула.

Зинаида Леонидовна обвела внучку вокруг пальца: прописалась в квартире (Нинины двадцать три квадратных метра общей площади непостижимым образом превратились в семнадцать) и получила нотариальную доверенность на продажу дома, которую Нина подписала под предупредительно-вежливое «вот здесь, пожалуйста, фамилия полностью, дата, месяц прописью» нотариуса. Так Нина лишилась законных метров в квартире отца и папиного наследства, с которым её ловко обманули: дом был крепким и вовсе не собирался разваливаться. Шабашникам Дерябины не задолжали, расплатились сразу. И от продажи дома выручили втрое больше, чем сказали Нине.

Деньги, которые следовало разделить пополам, Зинаида Леонидовна разделила «по справедливости»: свою половину отнесла в сберегательную кассу, а Нинину поделила между роднёй. Часть внучкиных денег отдала сестре («А как не отдать? она мне родная сестра, обидится, коли в дележе обойду»). Часть — сестриному сыну («Племяш мой сродный, да и тебе не чужой»). Часть оставила себе. Сына растила, кормила, одевала-обувала, а теперь — внучке отдать его долю? Замуж выйдет, денежки мужу отдаст, тот их и протрынькает. У бабушки-то целей будут. Это только в арифметике половины равными бывают, а в жизни они разные, каждому по судьбе.

Оставшуюся четверть (сказать точнее, четверть от Нининой половины по завещанию), отщипнув от неё изрядный кусок, Зинаида Леонидовна торжественно вручила внучке со словами: «Бери. Твоя доля».

Получив из бабушкиных рук тонкую пачку денег, Нина не сумела скрыть разочарования: неужели дом стоил так дёшево?

— Ты морду-то не вороти. Пачка маленькая, зато купюры крупные. Небось не видела столько-то, в руках не держала деньжищи такие. Тебе их надолго хватит, если с умом распорядишься».

Забегая вперёд, скажу, что «деньжищ» хватило на полгода, когда Нина осталась без работы.

5. Всё нормально

Натэла потеряла дар речи, когда услышала о подписанных документах.

— У них же есть телефон, так почему ты приняла такое важное решение сама? Распустили перед тобой перья, ты и повелась на уговоры. Всё отдала, всё подписала. И ободрали они тебя как медведь овцу. Ты бы хоть у нотариуса поинтересовалась, сколько дом тот стоил! Простодырая, как отец твой. Всем сёстрам по серьгам раздала, себе от иголки ушко оставила.

— Мама!

— Что — мама? Зачем тебе мама, у тебя вон сколько родни, их теперь слушаешь, мать не нужна.

— Но… там же нотариус, в нотариальной конторе не могли же обмануть? Мне сказали, всё правильно.

— Не моя ты дочь, не в нашу породу. Вся в отца.

После тяжёлого разговора Нине вообще не хотелось, чтобы у неё была мама. Желание было, похоже, взаимным. Мать не простила Нине, что та не позвонила ей от бабушки. А бабушка предложила у них жить — зная, что Нина откажется: в узенькую, вытянутую как вагон комнатку можно было войти только через гостиную. Бабушка сказала: «Вот твоя комнатка, и помни, ты нам не чужая. Приезжай, живи». А дядя добавил: «Живи как дома и не забывай, что в гостях». И сам засмеялся своей шутке, от которой Нине стало неприятно.

Она здесь не дома, сегодня ей об этом напомнили, и напомнят ещё не раз.

* * *

С матерью Нина почти не общалась. Дни она проводила в архиве Ленинской библиотеки (Российская государственная библиотека), где работала младшим архивариусом, а четыре вечера в неделю — с понедельника по четверг — училась в институте. Когда наступал вечер пятницы, Нина уже не поглядывала на часы и не торопилась домой. Шла в кинотеатр или гуляла по улицам, а вернувшись домой, односложно отвечала на мамино «где ты была?» и «почему так поздно?», наскоро съедала холодный ужин и бухалась в постель, слушая сквозь набегающий сон ворчание Натэлы, что — ужин надо было разогреть.

Через три недели, измучившие обеих, «противостояние» закончилось: Натэла улетела в Грузию, в город с мелодичным названием Марнеули. В Москву она приезжала раз в месяц и привозила всякие вкусности: свежий, сорванный прямо с дерева инжир, виноград, грецкие орехи, медовую пахлаву, вяленую хурму. Угощала соседей, необидно ругала Нину — за то, что похудела, а значит, плохо ест. И через пару дней уезжала, оставив Нине денег (Нина говорила, что не надо, у неё есть, но мама оставляла всё равно) и поцеловав на прощанье холодными губами. Почему у неё холодные губы? Почему она любит своего Тамаза, а домой приезжает как в гости? С утра до вечера бегает по магазинам, купила Тамазу финскую куртку и ботинки «Саламандра», и радуется непонятно чему.

* * *

С Максимом Нина виделась редко: не позволяли учёба и работа, да и выходные у них совпадали не всегда. А когда совпадали — забывала обо всём на свете. Смеялась, слушая милицейские байки (врёт, конечно, но как интересно!) В тёмном зале кинотеатра боялась пошевелиться, чувствуя, как колени Максима прижимаются к её коленям. Перед сеансом он покупал в буфете Нинины любимые обливные эклеры с шоколадной глазурью, они запивали их шипучим лимонадом, и у них всегда находилась тема для разговора.

В этот раз говорила Нина: рассказывала Максиму о своей библиотеке и о святая святых — архиве с объёмом фондов более сорока пяти миллионов единиц хранения. Архивом Нина гордилась так, словно она сама собрала отечественные и зарубежные документы на трёхстах шестидесяти семи языках мира, специализированные собрания карт, нот, звукозаписей, редких книг, диссертаций и газет.

Максим внимательно слушал, и когда она замолчала, вдруг сказал:

— А с тобой не соскучишься. Ты интересная девчонка.

— Это с тобой не соскучишься, — парировала Нина.

Она интересная, вот кто бы мог подумать! Витька Баронин никогда такого не говорил. Для него она была маленькой девочкой, которую можно напугать, подкараулив за углом коридора. С которой можно жульничать в карты, толкнуть в спину на горке и свалить с ног. И сказать, что нечаянно, и вместе отряхивать снег с её пальто…

Витька, отслужив в армии, в Москву не вернулся, остался в Мурманске. И навсегда остался в Нинином детстве. И бабушка Машико осталась. И мама, с которой они теперь как чужие. Зато у неё есть Максим. Её Максим. Они уже два года вместе. Максим целует её так, что больно губам. Обнимает так, что у Нины тягостно замирает внутри. Большего Нина не позволяла, а он не требовал, потому что сначала Нина была несовершеннолетней, а потом ждала из армии Витьку. А сейчас (Нина покраснела) не позволяет потому, что — просто негде. Она даже в гости его позвать не может: там соседи и мама. И к Максиму в общежитие она не пойдёт, страшно подумать, что сказала бы бабушка Машико, узнав, что её внучка ночевала в милицейском общежитии! Нина вспомнила о другой бабушке. А почему бы нет?..

— Баб Зина… Я поживу у вас? Ты же сказала, что можно… Болеешь? Не ты? А кто? Ираида Леонидовна? Может, ей что-нибудь нужно? Не нужно? А врач что говорит? Покой и тишина? А-аа… Нет, у меня всё нормально, я просто так позвонила.

Максим, которому Нина рассказала о болезни Ираиды Леонидовны, скептически ухмыльнулся:

— Как же, покой ей нужен… Ей нужно, чтобы ты у них не появлялась. Бабуля выздоровеет, ещё кто-нибудь «заболеет». Вот увидишь.

Его слова сбылись: через месяц Киря свалился с двусторонним воспалением лёгких. Ещё через месяц Зинаида Леонидовна заболела гриппом и очень боялась, что внучка приедет и «схватит заразу».

— Да врут они всё! Они тебе врут, а ты им веришь.

Нина молчала. Боится. Она опять их боится! Да что ж такое… Он два года на неё ухлопал, мальчика влюбленного изображал, лимонад с ней пил и на каруселях катался, мечтая о том, как уложит её в постель… Нельзя. С ней так нельзя. Для секса есть другие, а на Нине он женится и будет жить в своей квартире… То есть, сначала в комнате, но зато не в общежитской, куда нельзя никого приводить после одиннадцати вечера, а в своей собственной. Они с Ниной накопят денег и обменяют комнату на квартиру с доплатой. А может, ему повезёт, и кто-нибудь из Нининых бабулек отдаст богу душу… а может, обе сразу, мечтал Максим. Бабушки старенькие, много ли им надо, чтобы получить инсульт? Напьётся и устроит Нине скандал с битьём посуды (Нину предупредит заранее, чтобы она не волновалась и не переживала). Хороший, качественный стресс — и дело в шляпе!

— А чего ты испугалась? Это твоя квартира и твоя комната, ты имеешь право в ней жить, а я имею право прийти к тебе в гости. Не так?

Нина вынуждена была признать, что — да, так.

— Тогда поехали? А то на лавочке холодно сидеть.

— Поехали. Только ты штатское надень. Не хочу я с милицией, а то скажут…

— Да мне наплевать, что они скажут! Они забыли меня давно. Да переоденусь я, не переживай ты так.

* * *

«Явилась не запылилась и хахеля привела» — прокомментировала её визит Ираида Леонидовна, бабушкина сестра (Максима она не узнала). «Хахель» сделал вид, что не услышал, смущённо поздоровался. Ираида Леонидовна высокомерно кивнула в ответ. Нина потянула его за рукав: «Пойдём, посмотришь мою комнату… нашу с тобой».

Комнатка была прибранной, на подоконнике герань в горшке, на этажерке горка книг, паркет поблёскивает лаком, стол накрыт скатертью. Усадив гостя на стул, Нина поспешила на кухню — поставить чайник, но все конфорки оказались заняты. Нина топталась у плиты и не знала, что ей делать: гостя полагалось напоить чаем, надо было купить по дороге печенья или конфет, запоздало подумала Нина. Или попросить у бабушки брусничного варенья. Но бабушки, как назло, дома не оказалось. Куда она могла уйти, у неё же грипп в тяжёлой форме… Может, в поликлинику?

На кухне хозяйничала бабушкина сестра, смотрела неприветливо.

— Тебе чего надо?

— Я чайник поставить хотела.

— А и где он, чайник твой? И чашки твои — где? Ты небось думала из нашей посуды гостей своих поить-кормить? Разбежалася под горку, — усмехнулась Ираида. — Может, вареньица вам к чаю подать или конфеток шоколадных? Или ужином накормить? У нас денег без счёта, мы их печатаем, вон в коридоре станок стоит.

Нина машинально оглянулась.

— Что, нет станка? Вот то-то. Ты не в гости пришла, а домой к себе. Вот и обживайся, милушка, а опосля гостей води, чаем их пои. Чего застыла? Аль не видишь, конфорки все позаняты. Или скажешь, мне суп недоваренный с плиты снять, тебе чай кипятить, мужика твово ублажать?

— Нет… не скажу…

— Тады к себе иди, чего тут зря стоять?

Нина вернулась в комнату обескураженная. Максим вёл себя как ни в чём не бывало, чаю не просил и ни о чём не спрашивал. Повертел в руках сигаретную пачку, предложил Нине: «Курить будешь? Нет? А я закурю». Нина со страхом смотрела на плавающий по комнате дым и думала, что бабушка вряд ли это одобрит и что перед уходом комнату надо проветрить.

Через час дверь бесцеремонно, без стука, открылась. На пороге стояла бабушка. Вид у неё был вполне здоровый, и Нина обрадовалась: выздоровела! Зинаида Леонидовна подозрительно оглядела кушетку: не помято ли покрывало. Улики отсутствовали, и пришлось «начинать с другого конца»:

— Здравствуй, внучка дорогая. Засиделись вы однако. Время позднее, гостю твоему домой пора. Али ты ночевать тут собрался, милок? — бабушка улыбалась ласково, и эта её улыбка не предвещала ничего хорошего. — Ты женись сперьва на девке, да в церькови обвенчайтеся, тады и в постель ложитеся, и никто вам слова не скажет.

Максим побагровел, резко поднялся со стула, посмотрел на Нину так, словно говорила она, а не бабушка. Говорила неприятное. Невозможное.

— А ты что же, внученька? — Повернулась бабушка к Нине. — Гостя чаем не напоила, за пустой стол усадила. Кто ж так-то гостей принимает? Эх ты, горе…

— Мы не в гости, мы просто так. Просто зашли…

— Ну да, ну да… Просто так зашли, полежали да ушли, — выдала бабушка стыдную прибаутку, от которой у Нины загорелись уши. Хорошо хоть шлюхой не назвала, и на том спасибо… — А ты иди, милок, иди, дома заждались небось. И тебе, Нина, пора. Потемну домой поедешь, встренет кто, не дай Господи… Ты как приедешь, позвони-ка, чтобы я не волновалася. А то ведь спать не лягу, думать буду, добралась внучка до дома-то, али случилось что. Случиться всякое может…

Нина бросилась к вешалке, схватила пальто, торопливо одевалась, не попадая в рукава и с ужасом слушая бабушку, просвещавшую внучку в подробностях о том, что с ней может случиться «потемну»:

— В прошлом месяце, вот в такой же час, во дворе у нас мужик девку насильничал. Кричала она. Потом замолчала. Утомился он, видать. Потом снова кричать начала, долго. А кому заступаться за неё? Да и в окно не видать ничего, темень тёмная. Да и милиция когда ещё приедет, а он дело своё справит — и ищи его, свищи.

Хорошо, что Максим ушёл и не слышит. Бог всё-таки есть.

Нина не помнила, как очутилась на лестнице, уже одетая. Где-то внизу гулко бухал ботинками по ступенькам Максим. Нина хотела его догнать, но бабушка потянула за рукав пальто, зашептала в ухо:

— Ты вот что, Нина. Ты гостей сюда не води. Ишь чего удумала!

Нина почувствовала, как отливает от щёк кровь… Да что же это?! Почему же?..

— Ничего я не удумала! Это моя комната, я здесь хозяйка, кого хочу, того и вожу! Мы поженимся скоро… наверное, — ляпнула Нина.

— Так — поженитесь или наверное? — переспросила бабушка. И добавила строго: — Ты порядки свои дома у себя устанавливай, а здеся помалкивай. Хозяйка нашлась… Спасибо скажи, что жить разрешили. А парней сюда не води, нехорошо это. Соседи-то скажут, внучка гулящая у Дерябиных. Им ведь рты не заткнёшь, соседям-то… Беги, догоняй хахеля своего. Как про женитьбу-то услышал, так и утёк, и след его остыл.

Нина стремглав бросилась по лестнице. Максим ждал её внизу, цедил сквозь зубы слова, которые стегали словно кнут. Нину никогда не били, и про кнут она читала в книжках. А сейчас — чувствовала на себе его обжигающие удары. Оказывается, словами можно ударить сильнее кнута.

— Ты зачем родне растрепала про свадьбу? Я ж не предложение делать пришёл, просто так зашёл, в гости. Хорошо меня там встретили, накормили сладко. Счастье твоё, что с матерью живешь, а то бы устроили они тебе ад…

Нина хотела сказать, что ничего такого не говорила, ни бабушке, никому. Но не успела.

— Вот поженимся, пропишусь у тебя, пусть попробуют жену мою обидеть. Зашибу! — грозно пообещал Максим.

— А вдруг они не согласятся — прописать? Вдруг в милицию заявят?

— А что милиция? Я сам милиция, ты забыла? Я имею право жить с женой, даже без прописки. Никто не запретит, нет такого закона. Со мной не бойся ничего, отобьёмся.

Нине «отбиваться» не хотелось, хотелось просто жить в узкой как вагон комнатушке, которая — их с Максимом и больше ничья.

— Врежем замок, чтобы дверь без стука не распахивали. Ну и родня у тебя! Мать такая же?

— Что ты! Мама совсем другая, она хорошая. Она у мужа живёт, а я… Я одна живу.

— Вот это поворот! — изумился Максим. — Одна живёшь, к себе не приглашаешь, в змеюшник этот привела.

— Я там на птичьих правах, там моя мама прописана, а я прописана в квартире отца. Он умер. Давно. А мама переехала к новому мужу. Мы почти не общаемся.

— Ясно… Повезло тебе с родней. Налетели бабы, будто куры на ястреба.

От Максима не укрылось, что при слове «куры» Нина сжала губы и побледнела. Это ей передалось от матери, у них в роду от ярости отливала от лица кровь, щёки и лоб покрывала мертвенная бледность, которую собеседник принимал за близкий обморок. Максим назвал её бабушку курицей. Как он смеет?!

Максим обнял её за плечи, заглянул в глаза. Глаза метали молнии. Максим спохватился, успокаивающе забормотал:

— Ну прости. Прости, Нин. Я же сгоряча… Я чего разолился-то? Ладно — меня оскорбили, я переживу. А тебя за что грязью облили? На фига такая родня? Слушай, а поехали к тебе? Поздно уже, соседи спят, никто не увидит, мы тихонько… Поехали, а?

— Нет, — твёрдо сказала Нина.

Другого ответа Максим не ждал, а потому не обиделся.

— Ну нет так нет. Тогда я тебя провожу, потом к себе поеду. А то темно уже…

Нина опустила голову и сжалась, словно от холода.

— Ты чего? Сказал же, провожу. Чего ты?

Нина не ответила. Бабы Зинина «страшилка» никак не хотела забываться и назойливо звучала в голове.

6. Бабка-косолапка

После визита «к родне» на душе было — как в пустой комнате, из которой вынесли всю мебель. Её, Нину, тоже вынесли. Выпроводили. Почти выгнали. Промучившись всю ночь, она так и не решила, как быть — с квартирой, с бабушкой и с наглой бабушкиной сестрой, которой, по хорошему, надо сказать… Нина так и не придумала, что она скажет Ираиде. Вернее, придумала, но сказать такое не позволит воспитание.

Еле дождавшись конца рабочего дня, отправилась в ближайшее почтовое отделение с переговорным пунктом и заказала разговор с Марнеули. Название города вызвало у телефонистки оторопь, и Нине пришлось диктовать по слогам. Она могла бы позвонить маме с их квартирного телефона, но разговаривать на грузинском — опять же, не позволяло воспитание, а на русском — о Нининых гостеприимных родственниках узнали бы соседи. И сказали бы: «Там у тебя одна комната, тут у тебя вторая… Кучеряво живёшь, Ниночка. А не пора ль тебе пора — в родные пенаты?»

Натэла, которой Нина, сморкаясь и всхлипывая, рассказала о том, как решила навестить «больную» бабушку и как их с Максимом выгоняли, долго молчала. Нина испугалась, что связь прервалась, истерически закричала в трубку:

— Марнэули! Мирэсухэ! Марнэули!!! (Марнеули! Ответьте!)

— Ар квирили, мэ мэсэис тквэн (не кричи, я тебя слышу), — спокойно сказала мама на том конце провода. — Выходи за этого Максимилиана и вселяйтесь в квартиру. Хоть с милицией. Комната твоя. Но бабушка права, что ночевать вас не оставила, семью позорить не позволила. В нашем роду, Ниночка, женщины ведут себя достойно.

— А как же обычай? — всхлипнула Нина. — Ну, когда жених похищает невесту…

— Так — похищает, а не в дом к ней… — рассмеялась мама. — А перед этим с родственниками её договаривается, да и невеста знает, что её украдут, только не знает в какой день. Это вроде помолвки. Только крепче и честнее. Помолвку расторгнуть можно. А украденную невесту родителям вернуть, даже если к ней не прикоснулся, это для девушки позор и родителям её бесчестье. Так не поступают. Бабушка твоя права.

После разговора с мамой на душе стало ещё тяжелей. Свадьба, свадебные торжества, гости… Это ведь праздник. А у них с Максимом праздника не будет, будет противостояние. Борьба за право жить — в её собственной комнате! Она не хочет — так. Со свадьбой придётся подождать. Сперва она наладит отношения с родственниками, которые как маятник: качаются то в одну, то в другую сторону.

Максим куда-то пропал и не звонил, что было очень кстати: ей не придётся объясняться, не придётся отказывать в близости. В последнее время Нине слишком часто приходилось объяснять и оправдываться, а Максим, балагур и весельчак, перестал балагурить и улыбаться.

Выждав для верности три недели, Нина позвонила бабушке Зине. — «Здравствуй, милая, — обрадовалась бабушка. — Не звонишь, не приезжаешь… Ты никак обиделась на бабушку? Не обиделась? Сегодня приедешь? Вот и ладушки. А я как знала, тесто поставила, пироги затеяла… Как знала, что внучка в гости пожалует!»

У Нины отлегло от сердца.

А дальше начались чудеса. Бабушкин племянник и Нинин двоюродный дядя успел за эти три недели оформить официальный брак с гражданской женой, с которой жил семь лет и у которой был от него ребёнок, шестилетний Владик с синдромом гиперактивности, иначе говоря, с неуравновешенной психикой. Ему и отдали Нинину комнату.

Бабушкино предложение жить с ней в её комнате Нину разозлило.

— Чего надулась, как мышь на крупу? Плохо тебе с родной бабушкой? Мешаю я тебе?

— Я буду жить в своей комнате. Я замуж выйду! — Нина в ярости топнула ногой. — Пусть Владик с тобой живёт, а я буду отдельно.

Бабушка не обиделась, покачала головой:

— А ко мне зачем пришла? Я что ли комнату твою заняла? К Кирьке иди, на него ногами топай. Я ему не указ, он меня не слушает. С Иркой тоже бесполезно говорить, нешто она против Кирьки пойдёт?

Кирька, Кирилл Николаевич, выслушав Нину, рассмеялся. И добавил зло:

— Ты вот что, племяшка… Ты говори, да не заговаривайся. Я здесь всю жизню живу, и жена моя со мной, и ребенок. А ты мне кто такая? Седьма вода на киселе… Комнату ей освободи! Ты выпила, что ли, Нина? С трезвых глаз огород не городила бы. Ступай откуда пришла, живи где живёшь, а ко мне не суйся.

–Я не к тебе, я к бабушке пришла! — выкрикнула Нина.

— Вот и иди к бабушке к твоей, кто тебе не даёт? Иди! — И распахнул перед Ниной дверь.

К слову, на регистрацию в квартире Кириной жены Нина согласия не давала, но той и не нужно было — согласия. Светлана на московскую прописку не претендовала (так сказал Киря, и Нина ему не поверила), жила с ребёнком в подмосковной Щербинке, в квартире родителей. Киря обретался то там, то здесь, что устраивало всех. Теперь Светлана проживала в квартире законного мужа, с их общим ребенком, имея на то право. Как и сама Нина жила со своей матерью.

Комнат было четыре. В одной жила бабушкина сестра, другую заняла Нинина бабушка, обманом выцыганив у шестнадцатилетней внучки согласие на прописку в квартире. Согласие было скреплено Нининой собственноручной подписью и заверено печатью нотариуса, всё честь по чести, по закону. Не подкопаешься. Третью — проходную гостиную, в которой раньше жила бабушка — захватили Киря со Светланой. В четвёртой, бывшей Нининой, квартировал Владик, которому с его диагнозом полагалась отдельная комната.

Нина подозревала, что диагноза никакого нет, просто мальчишка избалован сверх меры. Комнату Киря занял основательно: кровать, шкаф, письменный стол, к стене привинчена шведская стенка, пол застелен ковролином. Теперь его оттуда не выгонишь.

Зинаида Леонидовна вытерла внучке слёзы и, обнимая за плечи, увела в кухню. Нина жевала пирог, не чувствуя вкуса, а бабушка толковала о своём:

— Ну-к что ж теперь поделаешь? Метры твои законные, никто не отберёт, а что жить негде, так и Кирьке негде, с мальчишкой то мучаются они… Он же неуправляемый! — Бабушка оглянулась на дверь и перешла на шёпот:

— Давеча свечку съел у меня, из комода достал и съел. Хорошо, она восковая, не парафиновая. А так бы «скорую» вызывать пришлось… А то скакать примется, аж стёкла в серванте дрожат. Орёт и скачет, скачет и орёт, в ушах звенит от него. И не остановишь, пока не устанет да не свалится. Как он в школу пойдёт, не знаю… беда с мальчишкой. А ты живи у меня, раскладушку с антресоли достанем, полку в шкафу освобожу, хошь одну, хошь две. Живи. С тобой мне не так страшно будет. А то ведь он и ночью прийти может, Владька-то. Придёт и удушит, он уж пробовал, подушкой. Фильмов насмотрелся про маньяков… Понарошку, конечно, душил, а руки-то сильные у него… Кирька потом извинялся. Он хулиганистый стал, Владька-то, то ножик с кухни упрёт, то с ножницами по коридору бегает. Кирка говорит — мал ещё, балуется. А я на кухню выйти боюсь. Он меня знаешь как зовёт? Бабка-косолапка.

7. Маджента крайола

Нина рассказала Максиму обо всём без утайки.

–Ты как хочешь, а я с ними жить не буду. Да и негде там жить… А давай квартиру снимем? Или комнату.

–Ты серьёзно? Ты хоть знаешь, сколько это стоит? Я думал, ты меня любишь, а ты о бабке своей заботишься. Медуза ты. Куда волны несут, туда и плывёшь. А мне жить негде, из общежития попросили… и с работы попёрли.

— Как? За что?!

— За то за самое. Морду набил одному.

— За что набил?

— Что ты заладила, за что, за что… За дело. Он с декабристами связался, у него там кореш, брат троюродный. Но марку держал. А они… Ну, в общем, развлекались. Парней задирали, драки затевали, прохожих на бугая брали.… Сашка боялся: ведь сколько верёвочку не вить, а кончику быть. Он по дружбе мне и кладонул. Ну и поставили там Мишку Зайцева дежурить, во дворе. Чтоб, значит, с поличным их взять, когда они в песочнице канкой заправятся и к прохожим приставать начнут. А Мишка… — Максим вдруг замолчал и отвернулся. Нина терпеливо ждала.

Она знала, что канка это водка, декабристы — мелкие воришки, а держать марку — значит, поддерживать связь с ворами, но самому не воровать. Приятель Максима не прочь был поучаствовать в драке — шестеро против одного — с незнакомым парнем, которого угораздило поздно вечером пройти мимо их подворотни. Но грабить прохожих с помощью подброшенного бумажника (бумажник = бугай) это уже не хулиганство, это другая статья. Сашка знал, что Максим работает в милиции, и донёс (кладонул) на своих дружков, с которыми хотел развязаться, а они его не отпускали.

— Что дальше было?

— Что было? Избили Мишку. Если бы в форме был, не тронули бы, побоялись. А он в штатское переоделся, чтобы их не спугнуть раньше времени. Их девять человек, а Мишка один. Сашка, падла, мне сказал, что керосинили они (керосинить = пить спиртное), а что двигались, не сказал (двинуться = ввести в вену наркотик). Мишка в больнице две недели провалялся, на поправку пошёл, его и выписали. Утром выписали, вечером умер. А у него жена детдомовка, круглая сирота, и двое девчонок, старшей пять лет. Родня Мишкина в Запорожье где-то, Ленка даже не знает где, адрес в записной книжке не нашла. Дальняя родня. Может, они и не приняли бы её…

Максим вздохнул, тяжело проталкивая воздух в сжавшееся горло, словно стиснутое невидимым обручем.

— В общем, мы с ребятами договорились Мишкину зарплату Ленке каждый месяц отдавать, ну, будто бы ему положено. Оклад и надбавку за звание.

— А ему не положено?

— Нин. Ты чего? Кто же мёртвым зарплату платит? Мы с ребятами каждый месяц скидывались, кто по сколько может, а Ленке врали, а она верила. Смотрит на нас, плачет и улыбаться пытается. Ты бы видела её глаза! Девчонок бы Мишкиных видела! Крохи такие… не понимают, что без отца остались на всю жизнь. Помнишь, я три недели не появлялся и не звонил? Помнишь? Это тогда было, после Мишки.

— Ну?

— Взяли их. А Сашка уехал куда-то, мать не сказала куда. Да его бы и не привлекли, он Миху не бил, перетрусил. Полгода Сашки не было в Москве, а месяц назад появился. Ну и… встретил я его.

— И что?

— Ну и дал ему в шнифт (в глаз), от души. Кто же знал, что он ослепнет? Сначала на один глаз, потом на второй перешло. Кто же знал? Сашкина мать заявление накатала, меня и попёрли. Недостоин, типа, высокого звания… В общем, нам с тобой надо что-то решать, Нина. Мне работу искать надо, надо где-то жить, а тебе самой жить негде… Не повезло тебе в жизни.

— Это тебе не повезло, два года на меня потратил зря. Квартиры у меня нет, даже комнаты нет. И родственников нет, как оказалось. Я думала, хоть ты у меня есть. А тебя… тоже нет.

— Что ты заладила: нет, нет… Всё у тебя есть! И я… Я люблю тебя, Нина! — Максим взял её за плечи, развернул к себе лицом, посмотрел в глаза: — За место под солнцем надо бороться. Вот мы его для себя и расчистим, место. Бабулек, если тыриться начнут, определим в дом престарелых психохроников, — Максим нехорошо усмехнулся. — А с дядей твоим я разберусь, объясню популярно, как себя вести, чтобы дожить до старости.

До Нины наконец дошло: Максиму нужна столичная прописка. И про «психохроников» он не пошутил, говорил серьёзно. Он поселится в папиной квартире и устроит Зинаиде Леонидовне сущий ад. Чтобы поскорее умерла. И Ирка, Ираида, тоже. А с Кирей подерётся и его же посадит «за нанесение тяжких телесных», которое подтвердит судмедэксперт. Максима она знала. На всё способен. Раньше это её радовало…

Нина зябко повела плечами. Максиму она не нужна. Сначала маме… нет, сначала отцу. Потом маме. Потом Витьке. Теперь вот — Максиму.

— Холодно?

— Нн-нет.

— А чего тогда дрожишь? — Максим стащил с себя шарф и завязал ей, как маленькой, поверх пальто, узлом сзади.

Нина улыбнулась. Улыбка получилась вымученной.

* * *

Отъезд мамы, предательство Витьки, предательство родни, предательство Максима. События, разные по своей значимости, но одинаково горькие, следовали одно за другим, до предела напрягая нервы.

Приехав в очередной раз в Москву, Натэла застала дочь лежащей на диване, с ввалившимися глазами и остро обозначенными скулами. На подоконнике засохшая герань и начатая пачка галет. В холодильнике два плавленых сырка и трёхлитровая банка томатного сока. В пустой морозилке кусок сала, который, похоже, лежит здесь с незапамятных времён.

Натэлла испугалась.

— Заболела?

Нина безучастно на неё посмотрела и сказала, уклонившись от поцелуя:

— Нет. Я отпуск взяла, без содержания (прим: отпуск без сохранения содержания, внеочередной, неоплачиваемый). Мэ минда мили… (я хочу спать).

Натэла энергично её встряхнула:

— Отпуск — зачем? Холодильник — почему пустой? Тебе девятнадцать скоро, мне с ложки тебя кормить? Нани, доченька, кушать надо обязательно. И не всухомятку. И не ради удовольствия, а для того чтобы жить.

— Тётя Рая с тётей Аней… — всхлипнула Нина. — Пришли и сказали…

— Мерзавки! Анну Феоктистовну наверняка Раиска против тебя настроила. Она хорошая, Феоктистовна. Рисовать тебя учила, печеньем кормила. Помнишь? Ты от Зверевых приходила и ужинать отказывалась, и мы с бабушкой тебя ругали. Помнишь? Думаю, она жалеет о своих словах. Вот увидишь, придёт извиняться.

— Приходила уже, — всхлипнула Нина. — Я дверь не открыла, сказала, голова болит. Не нужны мне её извинения.

— Нани, пойми, это коммуналка. Ты к таким вывертам не привыкла, мы с бабушкой тебя старались оградить от этого, в коридор выходить запрещали, чтобы не слышала… таких слов. Ты теперь взрослая, должна уметь абстрагироваться. Мало ли что они сказали. Мало ли кто что скажет…

— Сказали, что я здесь не прописана и чтобы я… Я на кухню теперь вообще не выхожу, даже чайник поставить.

— Чэми гогона (девочка моя), так же нельзя! Ничего они тебе не сделают. Раиска та ещё змея, шипит громко, а укусить боится.

— А она сказала, что это ты змея, с гор спустилась, до Москвы доползла. А я ей сказала, что сама она гадюка, русская гадюка, и до гюрзы ей далеко (прим: гадюка обыкновенная (русская) обитает в средней полосе. Для человека укус обыкновенной гадюки считается опасным, однако редко приводит к летальному исходу. Гюрза (кавказская гигантская гадюка) водится в Дагестане и в Краснодарском крае, яд действует довольно быстро, укус гюрзы смертелен).

— Где ты об этом вычитала?

— В энциклопедии, мне Витька подарил четвёртый том, «Земноводные», ему дядя Митя из типографии принёс. Ну, типографский брак. Витька говорил, им разрешают брать.

Задохнувшаяся от гнева Натэла глубоко подышала, восстанавливая душевное равновесие. Ей следовало бы отчитать дочь — за то, что не сдержалась, не смолчала. Молчать и не отвечать, не ронять себя. Месть — блюдо, которое подают холодным. Но Нина сейчас в таком состоянии, что любое слово, любой совет примет как удар.

— Надо как-то жить, дочка. Надо жить.

— А где мне — жить? Здесь, сказали, больше нельзя, потому что я совершеннолетняя. В папиной квартире тоже негде. Баба Зина… Зинаида Леонидовна разрешила с ней в одной комнате… Сегодня разрешила, завтра скажет «нет». Не пойду. Ни за что! Я лучше здесь… умру и с бабушкой Машей буду.

Нина приподнялась на локте, пытливо посмотрела в мамины глаза.

— Мама… Скажи, почему я никому не нужна? Папе была не нужна. Ты теперь с Тамазом живёшь. Витька обещал писать, а не пишет. Не вспоминает. И Максим… Почему он со мной так? Почему?!

— А что у тебя с Максимом?

— Ничего. Не было и не будет. Вообще ничего.

Натэла порылась в сумочке, достала паспорт, протянула Нине. Нина так же молча перелистала страницы: «Зарегистрирован брак с Цавахидзе Тамазом Зоиловичем…» Фамилия грузинская, отчество греческое, значит, Тамаз полукровка, как и мама. Как и она, Нина. Забавно. «Адрес регистрации по месту жительства: Ул.Мира, дом.32, Марнеули, Квемо-Картли, Грузия». Забавно. Номер дома такой же, как у них. Забавно. Квартира не указана, значит, у Тамаза собственный дом. Значит, мама тоже её предала.

Конец ознакомительного фрагмента.