Журавушка танцует на поляне

Ирина Бйорно

Ирина Бйорно – поэт, писатель, создатель. Пишет для взрослых и детей. Главная её награда – читатели, которые живут во всем мире и читают её книги.

Северная рапсодия

Когда она только родилась, ей дали не то имя, которое желала её мама, так как мама лежала в больнице и умирала от заражения крови. Ей дали то имя, которое хотели родственники отца, хотя какое значение в имени? Сочетание букв и звуков, которое преследует человека всю жизнь, а она меняла свое имя несколько раз, чтобы уйти от судьбы и семьи, но не ушла.

Даже кровь её была не кровью мамы и папы — в ней текла кровь её двоюродной бабушки, про которую она почти ничего не знала и никогда не интересовался её судьбой. Она родилась с плохой кровью, отравленной стафилококками и стрептококками, поэтому ей сделали полное переливание крови в возрасте шести дней. Отец её опоздал на переливание в больницу — он всегда везде опаздывал, а мама лежала в другой больнице и умирала, поэтому ей досталась кровь двоюродной бабушки — у родной группа не подошла. Так она и пришла в эту жизнь.

Имя её было простое и нежеланное мамой, поэтому мама всегда делала ошибки с именем и казалось, что она разговаривала не со своим ребенком, а с кем-то другим. И ей всегда казалось, что её не любили. Казалось. Ибо как проверить любовь — подарками? Поцелуями? Мороженным?

Любовь или ты чувствуешь или нет, а ей казалось, несмотря на частных учителей, лето в лесу на даче, отпуск у моря, выполнение всех желаний, ей казалось, что её не любили, и особенно мама, а ведь она-то её любила, или ей тоже только казалось?????

Так она выросла, ничего не поняв о любви. Ведь любовь надо чувствовать, а не собирать, как коллекцию марок или модных туфель.

В школе ей казалось, что её опять никто не любит, а она не любила ни учителей, ни учеников. Учиться она тоже не любила. Так где же лежала её любовь? Она поняла это гораздо позднее в жизни, когда выросла и откололась от своей семьи, как откалывается камень от скалы — полетев куда-то вниз, куда-то в бездну.

Она поменяла три раза свое имя, каждый раз придумываю новую историю о себе, где не было место ни маме, ни папе, ни той двоюродной бабушке со странными именем Нинель (Ленин наоборот), отдавшей ей свою кровь, а были другие люди и другие страны. С каждой новой историей настоящие мама и папа становились все более расплывчатыми и ненужными в истории её жизни. Как и далекие и непонятные бабушки и дедушки. Зачем они были ей? Она их не любила никогда, или они — её? Она точно не знала, но так ей было лучше.

Теперь её занимали горы и камни. Она покоряла вершины и забиралась на скалы. Там было холодно, просторно и спокойно. Ей казалось, что она любит горы и даже что горы любят её. Или может ей только это казалось?

Здесь не надо было что-то делать, чтобы тебя любили, просто надо было следить за каждым шагом и не думать ни о чем. Это ей нравилось. Здесь вопрос стоял о жизни и смерти. Каждый неверный шаг мог закончить её жизнь и искание любви.

Она уже побывала на высоких горах Тибета, на старых плоских Альпах и на вершинах нескольких потухших вулканах. Теперь она поднималась на глетчер Аляски, покрытый вечным голубым льдом, которому была не одна тысяча лет. Глетчер стал подтаивать, сказываясь вниз к подножью холодного моря, омывающего Аляску и делящую её на бесконечные фьорды, похожие с самолета на блестящие стеклышки — так неподвижна и чиста была там вода.

Лед был голубоватым и на вкус ни с чем не сравнимым — недаром его продавали в Японию и Арабские Эмираты как ледяные кубики для охлаждения напитков, за большую цену.

Она остановилась на глетчере и отколола маленький кусочек голубоватого, прозрачного, холодного, похожего на новогоднюю игрушку, льда. Рот её заполнился таяющей водой, которая текла еще во времена динозавров и летающих птеродактилей. Подо льдом ещё лежали их кости и огромные клыки косматых мамонтов, которые бойко покупали на Аляске приезжающие сюда на высоких корабельных лайнерах-отелях американские туристы.

Пауза кончилась, и она зашагала дальше, или скорее выше на верхушку глетчера. Почему её тянуло на все верхушки мира — да она и сама бы не могла объяснить, но жизнь внизу её не удовлетворяла, хотя она достигла определенного престижа в международном движении за спасение планеты. Она была, конечно, на стороне «хороших» и против «плохих».

Она доказывала, призывала, боролась, но результатов было немного. Мир, как всегда, управляемый жадностью, суевериями и страхом, был неуправляем, и «плохие» там часто выходили победителями. Да и бороться за «нового» разумного гомо сапиенса ей уже откровенно поднадоело. Ей было тридцать с небольшим, и в её возрасте Христа уже распяли а Билл Гейтс уже построил Микрософт.

Она не была распята за свою борьбу, но и денег она не заработала. Семьи у неё не было, так как любви она так и не нашла. Оставались горы и камни. Там и только там она чувствовала себя свободной от своей борьбы, от вопросов о семье, любви и смысле происходящего. Горы требовали сосредоточения только на одном — правильном шаге вперед. А за это они дарили состояние эйфории тому, кто стоит на их плечах и касается головой звездного неба. Эта эйфория была высшей наградой за долгие часы на холоде, с ледорубом в руках и всем этим снаряжением скалолазов-любителей, стоившей ей всех заработанных денег.

Августовское солнце начало садиться за верхушку глетчера, и она решила остановиться на ночлег в своей маленькой палатке и выспаться в пуховом спальном мешке, не пропускающим пятидесяти градусный мороз к её закаленному мускулистому и бесплодному телу. Спать в мешке на свежем воздухе она любила, а температура в августе была не такая низкая — только 1—2 градуса ниже нуля.

Она сняла свой рюкзак с плеч и вынула палатку. Умелыми движениями она раскрыла её и стала вбивать колышки палатки в вечный лед. Вынула пуховый мешок и положила его в палатку. И тут налетел первый порыв ветра. Так здесь бывало всегда — чем ближе к верхушке гор, тем неожиданнее и сильнее были порывы ледяного ветра. Схватить лежавший у палатки ледоруб она не успела, и её ботинки вдруг поехали по льду вниз. Шипы от «кошек», которые должны были затормозить, не сработали, так как на них налип подтаявший августовский снег, превратив шипы в скользкие сосульки.

Она неслась вниз с глетчера так быстро, что не успевала заметить, в какую сторону её сносит. А её несло прямо в разлом, который она аккуратно обошла еще утром. Она преодолела расстояние, которое прошла с утра, за несколько минут и, не удержавшись на крае расщелины и полетела головой вниз в темноту.

В сознании были последние отрывки мыслей о веревках, боли и вдруг её рот с припухшими от ботекса губами открылся и она завопила «Мамочка!»

— Чка! Чка! Чка! Повторило эхо и замолкло. И вновь глетчер окружила тишина. Остались только палатка с мешком и следы на снегу. Маленький радиопередатчик был разбит и не мог теперь передать сигналы на станцию туристов. Еще одна жизнь ушла под вечный лед глетчера вместе с неразрешенными вопросами. Земля продолжала крутиться, луна — отражать свет солнца, а вселенные — разлетаться. Только теперь — без неё.

А ветер с вершины глетчера стал надувать в темноте одинокую палатку, исподняя на этом одиноком инструменте заунывную песню снежных гор — северную рапсодию.

Осенний ритм

Запутались чужие слезы

В последней паутинке лета,

И холод смыл туманов грезы,

Теплу и неге места нету…

Рябины гроздь — узоры ниткой,

Цепочка лета разорвалась,

А на асфальте след улитки,

Как подпись осени осталась….