Белый, красный, черный, серый

Ирина Батакова, 2020

Россия, 2061-й. Два непересекающихся мира: богатая хайтековская Москва – закрытый мегаполис для бессмертных, живущих под «линзой» спецслужб, и Зона Светляков – бедная, патриархальная окраина, где жизнь течет по церковному календарю. Главные герои – 90-летний старик и 16-летняя девочка. Он – московский профессор, научный гений, который пытается разгадать тайны человеческого мозга, она – случайная жертва его эксперимента. Но жертвой оказывается сам экспериментатор.

12. Вина

Болезнь прошла, и вместе с ней прошла и я — словно меня и не было до сих пор, одно только снование туда-сюда, простое сокращение мышц — мясных, словесных, умственных, то вялое, то судорожное вздрагивание кожи в сцепке с кожей мира, слабый нервный ток… И вот какая рифма, какое совпадение — вместе с засохшими струпьями кори от меня отпала вся моя былая жизнь — как заскорузлая омертвелая корка. То, что раньше было мной, так истончилось, что пропускало свет, как папиросная бумага.

Когда меня выписали, одели, напялили на мое неузнаваемо легкое тело мое же неузнаваемо тяжелое кургузое пальто, всунули в руки какой-то сверток барахла и вывели в больничный двор, я зашаталась от воздуха и солнца. Словно из-под ног вдруг выдернул пьяный тамада скатертью-дорогу. Оно понятно: долгая болезнь, лихорадочное выгорание, затхлый изолятор — и вот: открыты двери настежь, а там — весна… Кого не закачает? Куда удивительнее было, что я могу идти. Ступать по жирной сверкающей грязи ногами. Могу шататься от глотка воздуха. Могу дышать. Могу смотреть и видеть.

Я вижу: лужи — дыры в небо, голубые проруби в земле, с перевернутой трансляцией бегущих облаков. Зачерствевший снег в тени, весь в черных оспинах и слюдяных следах. А на свету — блистающая хлябь, мартовское тимение почвы, сальные разливы с подсохшими краями. Вся земля внутри пронизана зеленой кровью трав, в ней упрямо растет маленькая жизнь сквозь большие мускулы древесных корней. Корни дерева под корой белы, как мясо пресноводных рыб, и скручены, как веревия в сетях для их поимки. Бурая с налетом седины кора ствола, бороздчатая, грубая, с южной стороны облита черным потом, а с северной — покрыта нежно-изумрудным мхом. Ветви прозрачны и коленчаты, как суставы кузнечика. В них течет молочно-сладкий сок. Я слышу, как он течет, чувствую предсмертное напряжение почки. Сейчас она лопнет, выпустит побег.

Вещество мира состоит из колебаний света, вся материя — сверкающая ткань из плотного спирального переплетения радужных нитей.

Я слышу разногласицу биения сердец двух медсестер, что ведут меня через двор по доскам, выстланным поверх весенних топей. Левое стучит легко и мерно. Правое — жадными глотками захлебывается кровью. Для этой женщины уже готова домовина.

Как странно. Завтра она уже мертва, но сегодня все еще жива, идет вот рядом, пахнет вчерашними щами, любимой кошкой, постылым мужем, поддерживает меня за локоть. Это ли не чудо? Чудо, что все мы живы и мертвы одновременно — для вечности нет завтра и сегодня, нет времени, нет будущего, прошлого, сиюминутного — и все одновременно уже есть, все проявлено в замысле, как в точке, растянутой не в линию, а в глубину себя. Взять хоть этот вяз. Он надолго переживет и этих двух медсестер, и меня. Для вяза нас почти уже и нет, мы в его отрезке времени большую часть просуществуем в виде костей и праха. Он живет, цветет, благоухает и разбрасывает по ветру свои крылатые плоды там, где я уже давно мертва. Истлела.

— Ты как привидение, — сказала Рита, когда я вошла в спальню. — Худющая! Одни глаза. Эх, мне бы заболеть! Хотя б недельку понежиться в постели — и ничего, ни-че-го не делать… Мечта! А что в мешке? Ну-ка, дай-ка. Девки, это наши гостинцы, домой вернулись. О, а вот и моя коробочка… Что ж ты ее не раскрыла? Ума недостало?

Все стеснились вокруг нас. Коробочка пошла по рукам — ее принялись вертеть и разгадывать. Несмотря на шум и столпотворение, комната выглядела как-то просторнее, чем я ее помнила. Тут только я заметила: двух коек не хватает. Ах да… Таня и Люся… Таня утонула, а Люся… Люсю утопила я.

Я упала на кровать ничком и отвернулась лицом к стене. Если человек лежит в такой позе — кто угодно догадается: нужно оставить его в покое. Кто угодно, только не Рита — она стала меня бесцеремонно расталкивать:

— Эй, кума, ты чего? Дохлым жучком решила прикинуться? Ну-ка, давай, давай… — приговаривала она и зачем-то принялась выдумывать — это было слышно по ее лукавому голосу — будто администрация школы меня отметила за изрядство и на доске похвалу вывесила.

— Да не, — возразила Марьялова. — Не похвалу, а порицание, и не за изрядство, а за дерзость непослушания…

— И за публичное обнажение головы, — подхватила Усманова.

— Ну, или так, — досадливо сказала Рита, — короче ты у нас теперь герой-девица. Слышь?

Я в оцепенении рассматривала трещины на побелке, которые расходились от серого пятна отколотой краски, и они складывались в рисунок полыньи. Рита вдруг топнула ногой:

— Эй, девки, где Динкина шкатулка, кто заныкал? руки оторву…

В толпе послышалось легкое движение, и кто-то аккуратно положил драгоценную коробочку передо мной на подушку. Этот деликатный жест, и Рита, которая как будто хотела защитить меня от чего-то, заговорить, заболтать всем известную правду — это все было даже хуже, чем если бы они не притворялись, если бы прямо обвинили меня: это ты, ты убила Люсю, из-за тебя, выскочка, герой-девица сраная, она утонула. Пусть бы они меня лучше побили, чем так.

Девчонки разошлись по своим койкам, заскрипели пружинами — десять минут до самоподготовки, можно еще поваляться. И Рита тоже плюхнулась на свою кровать, стоявшую рядом с моей, но я чувствовала по напряжению воздуха между нами, что мыслью своей она все кружила надо мной, выискивая, с какой стороны зайти и достать меня. Зачем? Может, чтобы утешить, приласкать, а может — вывести на чистую воду. А может, и высмеять. Или все вместе — с переходами от одного к другому и третьему в любом произвольном порядке — в одном ее душевном движении могли стихийно сочетаться противоположные импульсы…

— А! — воскликнула Рита, как бы вдруг вспомнив. — Еще, слышь, наградили того парня из 10-го! Как его… Тимур Верясов. За которым ты копыта подожгла — тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык, ура! — Все засмеялись. — А? Или как там было? Говорят, что так. Не, ну а что? Я тебя понимаю. Он такой тюн^[7], мррр… Почему-то раньше я его не замечала. А тут такой выходит — на линейке, когда ему медальку вручали «За спасение на зимних водах» — ну просто ах! Походка, кудри, плечи…

— Да уж. Сам не стоит и гроша, а походка хороша, — подхватила Гольцева с каким-то раздраженным томлением.

— А ты что злишься, Гольцева? — уколола Рита. — Грошовый, а тебе не по зубам? — Девчонки захихикали. — И чой-то он не стоит ни гроша? Какая у него категория?

Все стали гадать, наконец кто-то вспомнил, что, вроде бы, самая низкая. Как у меня, подумала я с нежной признательностью судьбе, будто, уравняв нас в категориях, она мне что-то пообещала.

И судьба в ответ тут же рассмеялась.

— Ничего, красотой возьмет, — сказала Рита.

— Уже берет: у него с Оленькой Мироновой безам^[8], всегда при ней на всех прогулках.

— Кто такая?

— Дочка военкома, первая категория. Блондиночка такая, пышненькая, сисястая. Она еще все время слова растягивает, точно зевает.

— А, эта! Хлебобулочное изделие. Ну… Тем хуже для него. Правда, Динка?

— Мне все равно, — выдавила я.

Хотелось провалиться, исчезнуть, стать невидимой. А Рита все не унималась: а все-таки жаль, говорит, что я не видела, как он разделся до портков и Ментора из проруби тащил, вот всегда я пропускаю самое интересное, знала бы — домой бы не поехала в тот день, чего я там забыла — батяню в отпуске? Нажрался как обычно и маманю-дуру за косу таскал, вот диво…

Внезапно Рита запнулась и погрузилась в себя. Как будто резко ветер стих, и повсюду наступил покой. Я почувствовала: все, отпустила, отстала. Только бы опять не закружила, не завела про Тимура.

— А что Ментор, как он? — осторожно потянула я за ниточку другую тему.

— Наложили епитимью — сорок дней сухоядения, и в писари перевели на пятьдесят…

— За что?

— Вот за это, — Рита указала на пустующие места, где когда-то стояли кровати Тани и Люси.

По спальне пронеслось: «Царствие небесное».

— А ведь они обе когда-то моими наперсницами были, — задумчиво сказала Рита. — Недолго, но все-таки…

С Куриленко Таней она ходила до меня. А до Тани полгода не разлучалась с Люсей Городец — их называли «солнце и луна», два небесных тела. А перед ними у Риты была Маша Великанова, но та медлительна и созерцательна, с ней далеко не уйдешь: для Маши всякая травинка, камень, цветок, птичий след, муха в паутине — письмо секретной азбукой, которое необходимо под мелкоскопом изучить и расшифровать. Зато у Маши есть бесценный дар — молчание, и она не замечает людей: человеческие отношения как бы вынесены за конус ее внимания. Маша — идеальная дихкина.^[9] Наверное, поэтому Рита так долго не расставалась с ней, больше года. Потому что третьим — соглядатаем — при ней был всегда какой-нибудь мальчик, сами вызывались, Ментору даже не было нужды кого-то назначать. ______________________ Но никто из них надолго не задерживался. Только на период дружбы со мной Рита сменила четырех. Первый был Борис Лезга — веселый, дяглый парень, рябой как индюшиное яйцо, — и Рита с ним шепталась и смеялась… Второй — Глеб Сухотин, очкарик, победитель математических олимпиад. Третий — Вася Цыганок, коротышка с черными маслянистыми глазами, белозубый, пугающе пылкий, он обрывал для нее кусты школьной сирени, становился на колено, на каждой прогулке клялся в любви, а иногда даже плакал. Теперь вот Юрочка.

— Глупо, — сказала я. — Ментор ни в чем не виноват.

— А кто виноват? — сощурилась Рита.

Я опустила глаза.

— Никто. Давай разгадаем твою коробочку.

— Она твоя.

— Пусть будет наша.

— Ладно, — Рита пересела ко мне на кровать, взяла головоломку, повертела в тонких пальцах. — Самой интересно, чо там.

Мы бились над ней три часа, пока открыли. Там было пусто.

Примечания

7

Тюн (сленг) — красавчик (от кит. — красивый, блестящий, выдающийся, изящный).

8

Любовь (чеч.).

9

Дихкина (сленг.) — третий лишний. Ненужная, но необходимая на свидании подруга любимой девушки, которая своим присутствием обеспечивает молчание светляков (от чеч. дихкина — связывающий, связанный).