Старик

Алекс Лоренц

77-летний учитель Анатолий Васильевич Церковный заполняет классный журнал. Он тщетно пытается вспомнить, кто отсутствовал на уроке, который только что закончился. Часом позже ответ приходит сам собой: школу облетает весть о зверском убийстве в дачном поселке по соседству. Жертва как две капли воды похожа на сестру Церковного, что пропала без вести в далеком детстве. Совпадение?К старику возвращаются кошмары прошлого. И приводят с собой новых чудовищ – гораздо более страшных и опасных. Книга содержит нецензурную брань.

© Алекс Лоренц, 2021

ISBN 978-5-0055-7805-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРЕДИСЛОВИЕ

Стоял серый, дождливый октябрь. Анатолий Васильевич Церковный, тяжело опираясь на трость, прогуливался по скверику в центре города. Выглядел он неважно: совсем сгорбился, сморщился, пожелтел; лицо и руки покрылись старческими пигментными пятнами.

Мой школьный учитель английского языка.

Сколько ему? Наверное, хорошо за восемьдесят. Он и в мои-то школьные годы уже казался глубоким старцем.

С выпуска прошло лет пятнадцать — целая вечность. За это время я сильно изменился внешне. Но он узнал меня. Сразу. Стоило лишь столкнуться взглядами.

Мы разговорились. Я рассказал, чем занимаюсь. Анатолий Васильевич оживился и словно помолодел. Сказал, что у него есть для меня сюжет, пройти мимо которого я не смогу. Разжившись в ближайшем магазине бутылкой коньяка, мы отправились к нему домой — в его скромную старую квартирку, где он доживал свой век в компании злобного черного кота и портрета жены, перевязанного траурной лентой. Так начались наши «писательские сессии», как он их сам окрестил. На целый год я стал постоянным гостем в доме старого педагога.

Алекс Лоренц.

1

Урок подходил к концу. Девятиклассница пересказывала у доски текст об Австралии. Я сидел за учительским столом, слушал вполуха. Заполнял журнал. Трудновато стало сосредоточить внимание на двух делах сразу. Недавно стукнуло семьдесят семь, и быть Юлием Цезарем все труднее.

Еще лет десять назад глубокая старость казалась чем-то очень отдаленным. А потом стукнуло семьдесят — и началось. Боли в пояснице, ноги еле волочатся. Мышцы словно превратились в желе, и их в таком виде высосали через трубочку. Осталась лишь покрытая пигментными пятнами желтая кожа, дрябло висящая на хрупких костях. Кстати, о костях: говорят, если в таком возрасте сломать шейку бедра, можно сразу в гроб ложиться…

Меня зовут Анатолий Васильевич Церковный. Я обучаю детишек английскому языку в одной элитной школе в областном центре среднего пошиба. Стаж работы — пятьдесят пять… нет, пятьдесят шесть лет — учитывая, что свой первый год я отработал на полную ставку в сельской школе у черта на рогах, пока параллельно мотал последний курс института. Учитель я строгий. Не все меня любят, зато после выпуска все благодарят. В профессиональном плане стараюсь оставаться в тренде, выражаясь языком нынешней молодежи. Не сдаю позиции. И ум покамест ясный… относительно…

Прозвенел звонок с первого урока. Он у нас особенный — мелодичный, переливчатый. Я отправил на место невнятно мямлившую у доски девочку, озвучил группе домашнее задание. Загремели стулья, завжикали молнии на рюкзаках. Я со скрипом поднялся, подошел, опираясь на костыль, к окну. Приоткрыл створку. Затхлый, перенасыщенный углекислым газом воздух под напором сырого октября мигом отступил к двери. От порыва ветра дверь распахнулась. Первую группу класса девять «А» вместе с вещами тут же вынесло в гулкий коридор. Я остался один в пустом помещении.

Итак, журнал. Надо заполнить темы двух предыдущих уроков и сегодняшнего.

Я поплотнее прикрыл дверь, вернулся к учительскому столу, уселся. От свежего воздуха в голове прояснилось.

Самое сложное — найти пальцем нужные строки в распечатанном планировании на полугодие, а потом перенести их содержимое в журнал. Мелкие буквы. Строчки путаются. Скачут. Я уже так много раз ошибался — вносил в журнал одну тему вместо другой, — что меня, наверное, по всем формальным признакам можно было бы уволить по статье.

Я вздрогнул: на мое плечо легла чужая рука.

Он. Тут как тут. Появляется ниоткуда — как черт из табакерки.

Другой.

Не то чтобы я его боюсь, но… опасаюсь. Никогда не знаешь, чего от него ждать.

Когда он появился? Дайте-ка подумать… Вот так явно, в виде копии меня, — наверное, года три назад. Впрочем, он и до того наверняка существовал, но высовываться не осмеливался.

— Чем занимаемся? — деловито поинтересовался он.

Я поднял голову.

Зачесанные назад седые волосы, морщинистые щеки, бородка, глубоко посаженные глаза за стеклами очков. Все как у меня. Только у него злобная ухмылочка на лице. Я такую, наверное, даже если сильно захочу, не смогу состроить.

Я не стал отвечать.

— Не хочешь, значит, со мной общаться, — констатировал он, убрал руку с моего плеча и уселся напротив — за ученический стол.

Я вновь промолчал.

— Оставь ты этот журнал, — подначивал он, вальяжно развалившись на стуле. — Все равно никто не смотрит, что там у тебя чему соответствует, а что нет. Ну-кась, что за заголовок?

— Формирование навыков монологического высказывания по теме «Флора и фауна Австралии», — пробурчал я, не поднимая головы.

— Напиши просто «Австралия» — и дело с концом. Подумаешь, тоже мне. Мозг наизнанку вывернешь об такие-то формулировки.

— Уже начал, как в плане, — бросил я.

— Ничему тебя жизнь не учит, — издевался он. — Я тебе твержу-твержу, а ты не слушаешь.

— Ага. — Я приподнял голову, взглянул на него поверх съехавших на нос очков. — А потом меня за твою «просто Австралию» уволят к чертовой бабушке.

— Хе-хе. Кто ж тебя уволит! Ты ж живая легенда. Тебе каждый год грамоты да премии выписывают только за то, что ты еще не помер.

Да уж, тут он, конечно, прав. Не поспоришь.

Другой принялся постукивать тростью о пол. Наверное, воображал себя праздным молоденьким франтом, что сидит на скамейке на набережной, закинув ногу на ногу, высматривает дамочку посмазливее да полегкомысленнее.

Звук раздражал.

Только я открыл рот, чтобы одернуть Другого — распахнулась дверь.

— Анатолий Васи…

Я направил рассеянный взгляд на дверной проем. Пока фокус нехотя настраивался, я видел лишь темноту гудящего переменой коридора да размытое пятно лица на первом плане.

Судя по заминке, посетитель был чем-то удивлен.

Дверь захлопнулась, и мы с Другим вновь остались один на один. Мгновение мы играли в гляделки. В его глазах бесновалась озорная искорка торжества.

Пора признать: с Другим начались серьезные проблемы.

У меня свой кабинет. Классное руководство уже давно не дают, ибо не потяну, но с насиженной жердочки не сгоняют: начальство злобное, наглое, умом не блещет, однако хотя бы к тому, что мне уже тяжеловато ходить, они относятся со снисходительно-высокомерным пониманием.

Какого только мусора я не держу в своем учительском столе, вы б видели! Стариковская привычка ничего не выбрасывать. Летом учителя выгребают дерьмо из своих шкафов, столов, тумбочек. Но мне такие генеральные уборки с некоторых пор даются нелегко. Выкидываю что-нибудь по мелочевке, только когда нужно освободить место…

Так вот, дети постоянно забывают в кабинетах ручки, карандаши, линейки. Я их собираю, складываю в верхнем ящике стола. Их там скопилось тьма. Иногда кто-нибудь приходит без ручки — выдаю бесхозную. В тот же ящик, поверх ручек с обгрызенными колпачками, я складываю стопки листков бумаги со словарными диктантами и прочими письменными работами.

В последнее время Другой в мое отсутствие повадился шалить. Выудит из общей кипы какую-нибудь работу — а то, бывает, две или три, под настроение. Не поленится — подберет ручку того же оттенка — и давай исправлять правильное на неправильное. Причем делает это прямо-таки виртуозно: почерк не отличишь. Потом ребенок, которому я вручил его испоганенный труд, подходит и робко заявляет: я, мол, не так писал. Я отвечаю: ну, что, мол, поделать; вероятно, это какая-то мистика. Не скажу ведь я… ну, вы поняли.

Один раз мать прибежала, стала права качать. Я ей ответил: вы видите, дескать, что чернила те же самые и почерки идентичны? Мадам, не думаете же вы, что я сам по злобе душевной вашему сынишке ошибку нарисовал?..

Подонка хорошо бы ущучить за этим делом да отходить тростью как следует. Но старый черт грамотно работает. А потом все напрочь отрицает. И посмеивается издевательски. Как наглый и ушлый уличный наперсточник… Да и не уверен я, что сумею его одолеть. Кажется, в последнее время он стал лучше выглядеть, бодрее. Я дряхлею, сдаю позиции, а он наливается соком молодости, набирает силу. Боюсь, настанет роковой день, когда я полностью утрачу контроль…

Кто сегодня отсутствовал? Во-о-о-он то место пустовало, кажется. Кто из девятого «А» там постоянно сидит? Хоть убей — не помню.

Надо было спросить, пока не ушли…

Ввалился другой класс. Пришел другой учитель. У меня по расписанию «окно». Я собрал пожитки — пенал, три кипы ученических работ, засаленную тетрадку для отметок, которые потом переношу в журнал, — и отправился в учительскую. В коридоре поток детей подхватил меня и понес. Все, что нужно было делать мне, — это рулить и вписываться в повороты.

И вот — я в учительском улье. Едва пробило девять утра, а тетки, как обычно, уже на взводе. Кто-то выяснял отношения, кто-то возмущался, кто-то пригласил учеников читать не сданные вовремя стихотворения. Какая-то парочка бурно обсуждала вчерашнюю серию мыльной оперы на первом канале. Физрук прокуренно травил сальные анекдоты.

Я подошел к стенду, куда ежедневно вешали простыни листов с изменениями в расписании. У нас большая школа, огромный коллектив — с сотню человек одних учителей, не говоря о всяких социальных работниках и прочих бездельниках. Каждый день кто-нибудь уходит на больничный, приходится заменять. Мало кому такое понравится, особенно учитывая, что об изменениях становится известно в тот самый день.

Я протолкался к стенду с листками, пробежал глазами по таблицам. Повезло. Моя фамилия там не фигурировала. Значит, все как обычно — шесть часов работы с детьми и два «окна». Вести много уроков подряд стало тяжело. Сильно устаю, начинаю заговариваться. Поэтому пара «окошек» затесалась в основное расписание весьма кстати: можно посидеть в тишине, выпить чаю, дать горлу отдохнуть. Учительская наполняется пустыми разговорами лишь во время перемен. Как только звенит звонок на урок, остаются три калеки, каждый молча занимается своими делами. А мой пораженный апоптозом мозг отдыхает от нагрузки.

Вы — конечно же! — давно хотите спросить, почему я не ухожу на пенсию. Обычно учителя намного раньше моего нынешнего возраста перегорают и отбывают на заслуженный отдых. Нет, мои дети не алкоголики, и им не нужна моя материальная помощь. У них жизнь сложилась неплохо — у самих скоро будут внучата. Нет, я не получаю ярких впечатлений от учебного процесса: за пятьдесят с гаком лет повторения одного и того же в разных вариациях я делаю свое дело автоматически. Хорошо и добросовестно, но далеко не с тем воодушевлением, что в молодости. А если быть полностью честным, то мне это все обрыдло до чертиков.

Так почему же я не ухожу на покой? А потому, что меня преследует навязчивая боязнь: как только это сделаю, тут же умру. Сразу. С высокой вероятностью, на следующий же день. Дрожь берет, когда представляю себе, как просыпаюсь утром не по будильнику, никуда не нужно идти, ничего не нужно делать. Поклевать булки с маслом, посмотреть телевизор, почитать новости, полить цветы — и снова на боковую. Моя жена так уже лет десять живет. Ну… не совсем так — тут я погорячился. Надо отдать ей должное: без дела она не сидит и ясность ума сохранила, даром что пенсионерка. Но ведь я — не она. Мне страшно…

Только я собрался развернуться и отправиться к дальнему столу, что спрятался за памятником Пушкину-подростку в натуральный рост и лесом высоченных мясистых растений в напольных горшках, как вдруг…

— Анатолий Васильевич! Вы почему опоздали на урок?

В дверях стоит и смотрит на меня хищным взглядом Валентина Петровна. Дети окрестили ее Птеродактилем. Тетка неопределенного возраста, с невероятным водоизмещением, пучком на затылке и залысинами над лбом. Когда она чем-то недовольна (а по-другому бывает, наверное, только по большим праздникам), один ее глаз лезет из орбиты и трансформируется в оптический прицел.

Мы с ней друг друга на дух не переносим. Она комсомолка. Не бывшая — пожизненная. Превыше всего ставит субординацию. Сама перед начальством на задних лапках танцует, а подчиненных нещадно угнетает. Меня от таких особей с души воротит. К начальству отношусь без благоговейного трепета. Могу и на место поставить.

— Затор на проспекте, — ответил я, делая вид, будто продолжаю внимательно изучать листки с заменами.

— Уже не в первый раз такое, Анатолий Васильевич! — возмущенно.

Я медленно поворачиваю голову в ее сторону. Окидываю исполненным презрения взглядом, будто здесь не я подчиненный, а она.

— Из-за моего опоздания началась война? — вопрошаю вызывающе.

Она не находит слов, пыхтит, из ушей пар валит. Много лет, можно сказать, воюем душа в душу, а никак не привыкнет, что я умею дать сдачи.

— Нет, война не началась. Но вы обязаны приходить на урок вовремя.

— Женщина, — повышаю я голос. — Валентина… как вас там… — пускаю в ход свой излюбленный приемчик. — Научитесь наконец уважению к старшим. Я не в том возрасте, чтобы у меня не было веской причины задержаться.

— Как же вы любите хамить, Анатолий Васильевич.

— Смотря кому, — парирую.

— Еще раз повторяю: не надо со мной так разговаривать!

— Еще раз повторяю, — отбиваюсь я, — не надо со МНОЙ так разговаривать! Когда проработаете пятьдесят с гаком лет в самой ГУЩЕ, — я потрясаю указательным пальцем, — народного просвещения, тогда и побеседуем.

Демонстративно отвернувшись, я поправляю очки. Она еще какое-то время стоит, вперив в меня свой взгляд-прицел.

— Со следующего месяца пойдете на пенсию. — Это обещание я слышу добрых десять лет кряду.

— Только после вас.

— Посмотрим! — И она вылетает из учительской.

— Нет, это я посмотрю, как вас будут выносить вперед ногами! — каркаю вслед. — Или в наручниках уводить!

— Дожил до седин, а такое хамье, — удаляющийся голос из коридора.

На время перепалки немногочисленные оставшиеся в учительской коллеги притихли. Слушали, наблюдали.

— Как же она достала, сил моих нету, — тихо произнес кто-то.

— Не то слово, — согласился другой голос.

А я отправляюсь к столу, за которым обычно сижу. Там, за огромными растениями, меня почти не видать. Так уютнее.

Я посидел минуту-другую, неподвижно глядя в выщербину в паркетном полу. Концентрировался. Эта привычка появилась у меня лет семь назад — и с каждым годом концентрация требует все больше времени. Затем я положил перед собой первую кипу листков со словарным диктантом и стал проверять, выводя рядом с каждым словом «плюс» или «минус». Я не спешил. Так прошло с пол-урока. Я надеялся, что никто не выбьет меня из той ровной колеи, в которую я вошел.

Но меня прервали.

В учительскую стремглав влетела… Ирина… да, кажется, Ирина. Самой чуть за тридцать, работала она к тому времени всего ничего — и мне незачем было утруждать себя запоминанием ее отчества.

Я сфокусировал взгляд. Она явно была сильно расстроена. Дрожащие губы, побледневшее лицо, глаза на мокром месте.

Она двигалась прямиком ко мне. Торопливым… нет, даже суетливым шагом.

— Анатолий Васильевич!

— Да? — произнес я, сдвинув очки на кончик носа.

Она плюхнулась на стул рядом. Ножки противно взвизгнули от трения о паркет. Меня передернуло от этого звука, а Ира без предисловий и церемоний начала быстро-быстро что-то лопотать. В моей голове все еще стоял тот мерзкий визг пластмассы о лак, и я ни слова не мог разобрать.

Не люблю, когда суетятся. Это вызывает дискомфорт.

— Погоди, погоди! — Я сделал тормозящий жест ладонью.

Она замолчала, как будто натянутый шпагат обрубили топором.

— Во-первых, здравствуй.

— Здравствуйте, Анатолий Васильевич.

— Во-вторых, давай с чувством, с толком, с расстановкой. По порядку.

— Хорошо. — Она сделала паузу, чтобы совладать с эмоциями.

Ирина вела математику и была классным руководителем девятого «А». Я сам немало лет проработал в должности наставника, и мне было с чем сравнить ее манеру ведения дел. Она зачем-то носилась с детьми как с писаной торбой. Все принимала близко к сердцу. Ударялась в слезы по любому мелкому поводу. Бывало, дежурный завуч остановит в коридоре Ириного подопечного за неподобающий внешний вид — вызывает сразу ее на разборки, костерит почем зря, стыдит. Возмутительная практика! Как будто классный руководитель должен своих олухов самолично собирать по утрам в школу! Со мной бы эти держиморды посмели так себя вести… Она скромно стоит перед начальником или начальницей, взгляд в пол, безропотно берет на себя роль девочки для битья. А потом, когда ей милостиво позволяют уйти, плачет.

Я ее как-то раз предупредил: такими темпами всю нервную систему растратишь за какие-нибудь жалкие десять лет. «Анатолий Васильевич, ничего не могу с собой поделать, — ответила, кажется, она. — Такой уж у меня характер».

Ну что ты будешь делать! Характер у нее такой…

— Лена Злобина была у вас на первом уроке? — спросила Ира, переведя дух.

Тут-то я и вспомнил, чье место пустовало. Лена Злобина. Застенчивая — даже, я бы сказал, какая-то бесцветная девочка. В нашей школе с этого учебного года. Выходит, проучилась чуть поболее месяца. Ни с кем толком не дружила. Во всяком случае, я не замечал. На переменах сидела уткнувшись в книгу — делала вид, будто повторяет домашнее задание.

Лена Злобина. Ни рыба ни мясо.

— Нет, она отсутствовала, — ответил я. — А что стряслось?

— Выходит, не явилась сегодня в школу.

— И что тут такого? — удивился я.

Тоже мне трагедия. Меньше народу — больше кислороду.

— Отец высадил ее из машины, как всегда, у перекрестка, — пустилась рассказывать Ира. — В обычное время. А она не пришла. И на втором уроке ее тоже нет.

— Ну и что? — по-доброму усмехнулся я, пытаясь подбодрить женщину. — Небось в библиотеке прячется. Или в медпункте. Или по дачам шастает.

В темном дверном проеме в противоположном конце помещения появился Другой. Он постучал кончиком пальца по виску и с укором посмотрел на меня, как бы говоря: «Ты сам-то себе хоть чуть-чуть представляешь, что скромная и незаметная девятиклассница в промозглую погоду может делать одна в полузаброшенном, безлюдном дачном поселке?»

— Нет, не представляю, — ответил я вслух, глядя на Другого.

— Что вы сказали? — переспросила Ира и рефлекторно повернула голову в ту сторону, куда я смотрел. Пока она ее поворачивала, Другой отступил в тень.

«Фух! Не заметила!»

— Отец говорит, такого просто не могло быть, — продолжила Ирина.

— Он себя явно накручивает, — перебил ее я. — Ты ведь лучше меня знаешь, что такое переходный возраст. Сама, поди, хорошо себя помнишь в юные годы. Тоже ведь что-нибудь подобное наверняка откалывала.

— Анатолий Васильевич, — она замотала головой, — вы меня не понимаете.

— Ну так выкладывай! — Этот пустой, как тогда казалось, разговор меня порядком утомил.

— Она, пока выходила из машины, выронила в салоне ключи от дома. Отец заметил только потом, когда приехал на работу. Он выкроил время, чтобы вернуться и привезти ключи, иначе после уроков Лена не попала бы домой. Только дочки в школе нет, никто ее не видел, телефон выключен. Отец говорит, он лично проверяет, чтобы мобильник был заряжен и работал. Божится, что дочь никогда бы не прогуляла уроки и не выключила бы телефон. Администрация на уши встала.

— А мать у нее есть? — спросил я.

— Нет.

— А где она?

— Не знаю.

— Они не говорили, что ли? — удивился я. Когда мне самому в лохматые годы давали на руководство новый класс, я еще летом выковыривал всю подноготную, все будущие ходы записывал в блокнот. Это важно, чтобы не задеть ненароком какую-нибудь больную струну и не разжечь конфликт. Дети — существа злобные. Никакого чувства такта, если его не прививать. Для травли достаточно любого мелкого повода.

— Какое это имеет значение? — спросила Ирина.

— Ты ведь должна знать, что творится у ученика в семье. Это ДОЛГ классного руководителя! — Я сам удивился тому пафосу, с которым это произнес. — Если она недавно потеряла мать, то у тебя есть повод для пристального внимания.

Молодая коллега потупила взгляд.

— Ладно, еще научишься всему. — Я добродушно похлопал ее по руке. — Знаю, начальство у нас никому не помогает, а только палки в колеса ставит, но…

— Я просто посчитала… — начала она и запнулась.

— Что посчитала?

— Думала, это бестактно — спрашивать.

— Нисколько. Ты их всех должна знать как облупленных. Специфика работы у нас такая.

Из коридора донесся торопливый стук нескольких пар каблуков. Ира повернула голову и застыла, остановив испуганный взгляд на темной пустоте проема.

В учительскую табуном вломились директор, Птеродактиль и здоровенный мужик с насупленной гримасой. Гора мускулов. Возраст — лет тридцать пять. Коротко стриженные русые волосы. Выпирающие скулы. Двигается грациозно, как пантера. Эдакий самец-добытчик.

Даже сквозь листву они мигом засекли нас в другом конце учительской и направились прямиком к нам. Вид их не предвещал ничего доброго. Птеродактиль несла перед собой на вытянутых руках раскрытый классный журнал. Несложно было догадаться, чей — девятого «А».

— Анатолий Васильевич, Лена Злобина приходила к вам на урок? — грозно вопросила Птеродактиль, не поднимая глаз от журнала.

— Нет, — ответил я.

— А почему «эн» не стоит в клетке? — Она вперила в меня хищный взгляд своего вылезшего из орбиты левого глаза. Лысеющая глыба мяса нависла надо мной зловещим утесом.

— Потому что я оставил заполнение журнала на начало перемены, а когда дети ушли, не смог вспомнить, кто отсутствовал.

Директор, который, судя по красноте глазных белков и легкому характерному душку, накануне ударно закладывал за воротник (для него обычное дело), разочарованно фыркнул, как будто говоря: «Что возьмешь с этого старого козла. Он, глядишь, скоро имя свое забудет».

Папаша был насуплен, но я никак не мог понять, насколько враждебно он настроен персонально ко мне.

— Ее точно не было? — спросил он грозным медвежьим голосом.

— Точнее не бывает, — ответил я, переведя взгляд на него. — Вы же наверняка уже спросили у ее одноклассников. Зачем у меня-то переспрашивать.

Я слишком поздно осознал бестактность своего тона. Отец, который печется о своем ребенке, опросил бы еще сотню людей, если бы ему сказали, что кто-то может что-то знать.

— Вызываю полицию, — сказал родитель и, доставая из кармана джинсов мобильник, направился к выходу.

— Дмитрий Михайлович, подождите! — заскулил директор, бросаясь следом. — Ну пожа-а-а-а-а-а-а-а-алуйста!

Но тот уже объяснял диспетчеру суть проблемы, жестом ладони веля похмельному директору заткнуться — дал понять, кто тут хозяин положения.

Я непроизвольно вздрогнул от мысли, что вот-вот придется разговаривать с полицейскими. Словно был в чем-то виноват, но сам еще не определился, в чем именно.

2

Впрочем, люди в форме быстро потеряли ко мне интерес. Попросив Ирину не покидать школу, они отправились рыскать по зданию. Отец тем временем позвонил в «Тревогу» — отряд добровольцев, что помогают разыскивать пропавших.

Ирина беспомощно опустилась на стул и уставилась в одну точку. Я уселся рядом.

— Помнишь прошлогодний случай? — спросил я.

— Какой? — тупо, на автомате произнесла она.

— С этой девочкой… как ее…

— Соней Коноплиной?

— Ну да, с ней.

Кошмарная история. Пропала без вести ученица одиннадцатого класса. Все думали, что ее убили. Считали, что серия последовавших зверских убийств — дело рук взрослого маньяка-садиста. Но чудовищем оказалась с виду хрупкая, жизнерадостная и добрая Соня Коноплина.

— Анатолий Васильевич, но не может же такое случиться два раза подряд! — воскликнула Ира. Ее глаза наполнились слезами, нижняя челюсть затряслась.

— Во-первых, не подряд: год с лишним прошел…

— Давайте не будем. Не хочу. Страшно.

Я только пожал плечами в ответ.

Хотелось быть уверенным, что с девочкой все будет хорошо. Что она просто впала в подростковую депрессию и ушла шататься по дворам. Или в кино. Резкая, знаете ли, смена настроения. Мозг — он ведь непредсказуем. Никто из нас на самом деле ничего осознанно не делает. Никогда. Свобода воли — это красивая, но пустая иллюзия.

Прозвенел звонок с урока. А потом и на урок. За перемену я наскоро проверил еще немного работ. Сгреб бумажки в охапку и отправился к себе в кабинет. В коридоре столкнулся со взмыленным Птеродактилем.

— Да что же это такое! — вознегодовала она. — Вы почему по звонку на урок только выходите из учительской, а?!

— Чтоб вы спросили, — буркнул я и скрылся от нее на лестничном пролете.

— Нет, ты подумай! — слышал я удаляющийся голос завучихи. — Он как будто специально издевается!

— Нет, я случайно издеваюсь.

3

Еще через урок школу облетела трагическая весть: на заброшенных дачах поблизости обнаружили труп.

4

Мы с женой ужинали, смотрели телевизор, время от времени перебрасывались через стол дежурными фразами.

В те счастливые годы, когда мои пальцы еще не дрожали, а ноги не подкашивались, я на накопленные деньги приобрел новый цифровой телевизор с плоским плазменным экраном. Повесил на собственноручно вкрученный в стену над мусорным ведром держатель.

Почему именно над мусорным ведром? — спросите вы. Дело в том, что при нашей планировке так удобнее смотреть, когда сидишь за столом. Согласитесь, неприятно постоянно крутить башкой, когда ешь. Это должна быть спокойная процедура, максимально способствующая здоровому пищеварению…

Хотя… с российскими-то новостями какое тут к чертям собачьим здоровое пищеварение…

Почему бы не убрать из-под телевизора мусорное ведро? — спросите вы. А зачем? — спрошу я в свою очередь. Чем оно мешает? Вот именно, ничем. Ну, нет у нас под мойкой отдельного ящика для мусорного ведра, как у всех порядочных людей. Вернее, есть, но мы там картошку храним, лучок, морковку. Что тут такого?

Ладно, о чем это я…

Ну, так вот. На ужин Маргарита Семеновна приготовила вареную курицу с картофельным пюре. Соли по минимуму — чтоб не совсем уж противно было. Возраст, сами понимаете. Сосуды изношенные. Маргарита Семеновна знает, что к чему. Читает заметки в интернете на эту тему.

Мы с ней давно не выписываем газет. В этом плане мы вполне современные люди, глобальной Сетью пользоваться кое-как приноровились. У каждого свой ноутбук. Вай-фай дома, все как положено. Я дискутирую на лингвистических форумах, а Марго все о нашем здоровье печется — каждый день поглощает тонны информации о правильном питании. Я ей как-то раз осмелился указать, что писанину эту стряпают такие же «знатоки», как она, — так супруга на меня всех собак спустила. С тех пор помалкиваю. Курица — и ладно. Без соли — и черт с ним. Гурманом я никогда не был. Мне вообще по большому счету все равно, что у меня на тарелке.

За окном стемнело. По второму каналу передавали местные новости. Первым — сюжет про девятиклассницу Лену Злобину. Убита и изнасилована. Три ножевых ранения.

А еще…

А еще у нее, черт возьми, исчезла голова. Полицейские не нашли.

Замерев с вилкой в руке, я глядел на мрачные пейзажи дачного поселка — блестящие от влаги черные деревья, коричневое месиво листьев на земле, уродливые кривые халупы. Мусор, гниль. На оцепленном пятачке топчутся люди с кислыми физиями.

— Ну и дела у вас в школе делаются, — произнесла Маргарита, мерно работая зубными протезами.

— Так ведь не в первый раз, — отозвался я.

— Да я уж помню про ту девочку, которая… — запнулась супруга.

— Которая серийная убийца, — закончил я.

— Она ведь резала головы?

— Резала. Не каждый раз, но резала.

— Неужто опять она?

— Мать, она вообще-то погибла.

— Точно. Я и забыла.

— Таблетки от склероза пьешь?

— Нет, забываю. У меня же склероз.

Покончив с ужином, я отправился в кабинет. Маргарита Семеновна убрала посуду и пошла в зал подготавливаться ко сну.

Я всегда ложусь позже. Закрываюсь у себя в кабинете, листаю новостную ленту на ноутбуке. А когда супруга засыпает, позволяю себе маленькую вольность — выкурить сигаретку. Не каждый день, не подумайте. Пару раз в месяц.

В тот вечер очень захотелось. Я дождался, пока из соседней комнаты станет доноситься раскатистый храп. В моем старом лакированном письменном столе за ящиками есть потайное местечко, где можно спрятать даже тридцатипятитомное собрание сочинений Ленина, если понадобится. Так вот, там у меня хранятся пачка «Мальборо», зажигалка и пепельница. Я этому фокусу со столом еще в детстве научился. В деревенском доме моих родителей был почти такой же. Курить я начал лет в двенадцать и прятал за ящиками папиросы. Если б отец нашел, выпорол бы меня ремнем с пряжкой. Знаете, как больно? Раньше методы воспитания были не те, что сейчас. К великому счастью моей задницы, на нее не обрушилась сия кара. Отец умер, когда мне было пятнадцать.

Да, а еще я там презервативы прятал. Резиновое изделие номер два — так их называли у нас в Союзе. Я как-то раз ездил в город по поручению матери и мимоходом купил парочку в аптеке на свои честно накопленные — посмотреть, что это такое. Ну, и припрятал в тайнике. Купил я, конечно, не сам, а попросил какого-то прохожего дядечку забулдыжного вида за денежную награду, эквивалентную кружке разливного жигулевского пива…

Не удивляйтесь. Секса в СССР не было, но презервативы еще как продавались!

Курить я бросил лет двадцать назад. Появились доселе неведомые неприятные ощущения — то там кольнет, то тут стрельнет. Сходил к врачу, он мне без обиняков сказал: покури, мол, еще пару годиков — и конец тебе. Я ко многому был готов, но вот помирать точно не собирался. И тут же завязал с табаком, хотя до того сорок с лишним лет высаживал по пачке в день, а то и поболее. С тех пор позволяю себе пару сигарет в месяц, причем только дорогих. Никакого дерьма с кошмарными советскими названиями, которое к губам прилипает так, что с кровью отдирать приходится.

Если б Маргарита Семеновна прознала о моей маленькой шалости, она бы от меня мокрого места не оставила. Но она крепко спит и по ночам почти никогда не встает. Если захрапела, можно хоть бразильский карнавал дома закатить — не проснется.

Во время генеральных уборок она предпочитает не передвигать мои вещи и тем более не лезть в стол. Знает, что на дух не переношу. У меня от такого… как это молодежь современная говорит… подгорает — вот. Начинаю орать и скандалить. Впрочем, генеральные уборки у нас дома теперь случаются намного реже, чем раньше. Состояние здоровья супруги не располагает к серьезным физическим нагрузкам: в шестьдесят пять она схлопотала инфаркт. Я настоял, чтобы она немедленно оформила пенсию и занималась чем угодно — цветоводством, рыбалкой, даже — черт с ним — репетиторством (она всю жизнь проработала учительницей словесности в школе; в школе мы с ней и познакомились), — но чтоб не смела перенапрягаться.

А сам я ни в жизнь масштабными уборками заниматься не стану. Могу тряпкой пройтись по шкафам да пол подмести — и дело с концом…

В старом румынском мебельном гарнитуре за стеклом у меня стоит бутылочка коньяку. Вот ее можно не прятать. Чрезмерным пристрастием к алкоголю я никогда не отличался. Тяпну пару рюмочек — и больше в меня не лезет. Особенность организма. Многих старых друзей и одноклассников пьянка уложила в могилу. Кого в тридцать лет, кого в пятьдесят, кого попозже. А у меня нет, видимо, генетической склонности. Отец мой тоже с зеленым змием не дружил. Даже когда вернулся с фронта без ноги и без трех пальцев на правой руке, пить не начал…

Для некурящего мужчины сигарета без коньяка — не сигарета. Потому я совмещаю приятное с приятным. Наливаю коньячку в хрустальную рюмку, ставлю перед собой на вышитую тканевую салфетку, наслаждаюсь густым оттенком. Время от времени между затяжками делаю глоточек. Что может быть слаще на старости лет, чем иногда позволить себе побезобразничать!

Я пригубил из рюмки, наполнил легкие ароматным дымом. Голова приятно закружилась. Наслаждаясь душистым дымом и напитком, я листал в браузере брянские новости. Понятное дело, со всех сторон мусолилась тема школьницы, которой отрезали голову. Комментаторов больше всего интересовал вопрос, куда и зачем эту самую голову забрали. Споры велись не без иронии: кто чашку из черепа предлагал сделать, кто — засушить и повесить на стенку. Другие в ответ гневались: да как вам, мол, иродам, не стыдно — в семье такое горе, отец-одиночка, совсем один остался, а вы тут шутки шутите…

Кстати, насчет отца-одиночки. Меня по-прежнему волновал вопрос, куда подевалась мать. Не мог же он сам дочку родить, правильно? Умерла при родах? Погибла? Убили?

Почему девочка была такой нелюдимой? Частенько подростки себя так ведут, когда в семье что-то неладно.

Собственно, а не взглянуть ли нам на страницу Лены Злобиной в соцсети?

Да, я продвинутый дед. У меня есть аккаунт. Правда, об этом никто не знает. И «друзей» у меня там ни одного. Потому что все, с кем я дружески взаимодействую… А с кем я взаимодействую дружески? Или хотя бы приятельствую? Хороший вопрос. Кажется, ни с кем. Супруга не в счет… Чтобы ученики меня, не дай бог, не нашли, я зарегистрировался не под своим именем, а под никнеймом Alzheimer Parkinson. Впрочем, я даже не представляю, кому из них могло бы прийти в голову искать меня в соцсетях.

Я иногда подсматриваю, чем современная молодежь живет. Занятие увлекательное, но от их сленга меня, признаться, временами коробит — от всех этих «спс», «збс», «сорян», «зашквар». Какое-то туземное наречие, ей-богу…

Набрал в строке поиска «Елена Злобина». Выставил город Брянск. Результатов штук двадцать — и ни одного нужного. Ладно, тогда пойдем другим путем. Напряг мозг, вспомнил, кто староста ее класса. У старосты ведь все одноклассники должны быть в «друзьях».

Вашу мать, негодяи малолетние! Это что такое?!

Среди «друзей» старосты затесался некий «Анатоль Церковный». С неудачной фотографией меня, которую какой-то гаденыш тайком сделал на уроке! В «друзьях» у этого «Анатоля» полшколы. Интересы и увлечения: английский язык, методы нетрадиционного педагогического воздействия, заглядывать старшеклассницам под юбки, мацать училок за сиськи.

Что ж, ладно. Пускай глумятся, меня этими дешевыми штучками не проймешь.

Я глотнул коньяка, затянулся сигаретой. Полистал стену этого «Анатоля Церковного». Фотографии с уроков. Самые дурацкие, какие только могут быть. Мои «остренькие» высказывания на русском и английском в виде цитат. Последний раз — неделю назад. Сотни лайков. Я знаменитость.

Надо бы вычислить засранца…

Вернемся к делу.

Я внимательно просмотрел список «друзей» старосты. Лену Злобину нашел быстро. Оказалось, у нее в информации о себе не указан город проживания. Только место рождения — Навля. Это районный центр в Брянской области. Видать, именно оттуда она к нам и приехала.

Репосты унылых осенних пейзажей, мрачной музыки и депрессивных текстов-простыней. Собственных фотографий нет. Ава — голое дерево посреди поля на фоне тяжелых осенних туч. Школьная бездельница-психологиня сказала бы, что эта коряга символизирует подростковую беззащитность.

Вот кое-что интересное. Пост без картинки за март этого года: «Уходят самые дорогие. Прощай». Это о маме? Скроллим дальше. Февраль. Фотокарточка симпатичной, статной женщины лет тридцати пяти. Ушла из дома и не вернулась. Инна Злобина. Ну точно: вот и причина замкнутости девочки. Надо поискать в старых новостях. Наверняка откопается что-нибудь.

Гугл. «Инна Злобина Навля».

Вот тебе куча новостей, Анатолий Васильевич!

«Женщина из Навли найдена зверски убитой через месяц после исчезновения. Журналистское расследование».

Ишь, целое расследование накропали.

Прочел. Узнал, что в семье Злобиных ситуация была, мягко говоря, непростая. Соседи свидетельствовали: муж с женой постоянно вздорили, и он ее поколачивал. Несколько раз полиция приезжала. Инна не работала, сидела дома. Дмитрий владел каким-то местным заводиком по производству рогов и копыт, деньгу зашибал весьма и весьма солидную. А жена, не находя применения своим способностям (не знаю, правда, какие они у нее были), потихоньку сходила с ума в четырех стенах. Дочка росла в атмосфере постоянного эмоционального давления.

И вот, однажды женщина пропала. По прошествии трех суток Дмитрий Злобин подал заявление в полицию. Соседи тут же выложили правоохранителям всю подноготную: к Инне частенько наведывался любовник, пока мужа и дочери не было дома. Кстати, тайный ухажер бесследно исчез.

В общем, после того, как обезглавленный и прикопанный труп изнасилованной женщины нашли в заброшенной деревне в восьми километрах от Навли, домашнего тирана арестовали, а дочерью занялись органы опеки. Любовник — бывший одноклассник жертвы — как в воду канул.

Дмитрия скоро пришлось отпустить за недоказанностью вины: ДНК насильника не совпала с его ДНК. Никаких доказательств против него попросту не нашлось.

Убийца — любовник? Повздорил с замужней пассией, грохнул ее и скрылся?

Навля городок маленький, все друг друга знают. Видимо, поэтому отец и решил вместе с дочерью затеряться в Брянске. Может, и бизнес свой продал.

Я вздрогнул, когда скрипнула половица. Подумал: неужели Марго проснулась? Сейчас она точно учует, что я курил, и вздернет меня на люстре.

Но нет.

— Многовато совпадений — не считаешь? — прервал мои размышления Другой. — Заброшенный дом, изнасилование, оттяпанная голова.

— А на кой черт ему убивать собственную дочку? — задал я закономерный вопрос.

— А жену? — с усмешечкой парировал он.

— Жена, допустим, достала нытьем, истериками и изменами.

— Может быть, дочка нашла какой-нибудь вещдок в его личных вещах?

— Ну да, ну да. Полиция при обыске не нашла, а дочка нашла. Не смеши мои седины.

— Они ведь переехали. Чего только не обнаружишь, перебирая вещи!

— А как насчет изнасилования? Почему ДНК не совпала?

— Мое мнение — коррупционная составляющая. Деньжата у мужика водятся. А у кого деньжата, у того и знакомства, сам понимаешь.

— Хм. Резонно.

— Конечно, резонно. Все сходится до мельчайших деталей.

— А любовник?

— А что любовник? Даже если предположить, что убийца он… стал бы он тихариться лишь для того, чтобы через несколько месяцев разыскать эту семью и сотворить с дочкой то же самое, что сделал с матерью? Несуразица какая-то.

— Неужели ты считаешь, что, будь это Дмитрий, не нашли бы его отпечатков?

— Для этого человечество изобрело перчатки. Именно для этого. — Он усмехнулся, картинно натянул на обе руки кожаные перчатки, поиграл пальцами и юркнул в приоткрытую дверь. Мне показалось, дверь даже не двинулась, он каким-то непостижимым образом протиснулся в узкую щелку.

— Ты куда? — забеспокоился я. Выдержал паузу в несколько мгновений.

Ни звука.

Я поднялся со стула, прошаркал тапками до двери, открыл ее, выглянул в темноту длинного коридора. Подслеповатыми глазами вгляделся в черный дверной проем зала, где спала Маргарита.

Храпа слышно не было.

Неужели?..

Я вышел из кабинета, сделал пару шагов в сторону зала.

— Толик!

Меня встряхнуло от испуга.

— Это ты там колобродишь?

Я выдохнул с облегчением.

— Ну а кто еще. Или ты любовника ждешь?

— Дошутишься у меня, козел старый. Спать иди.

5

Следующим утром детей в школу явилось заметно меньше обычного: многие родители побоялись отправлять своих чад на занятия. Разговаривали в коридорах тихо, вполголоса. Никто не гоготал, не бесился. В фойе на высокой деревянной тумбе стоял большой портрет Лены Злобиной, перевязанный черной лентой.

Заместители директора бродили понурые, пришибленные. Оно и не удивительно. На кресло руководителя всегда претендует с десяток держиморд, чьи интересы лоббируют по родственным или иным связям высокопоставленные чиновники. Снять с должности — дело плевое. Было бы желание — скандальный повод всегда найдется. А когда новый директор заступает на должность, он делает перестановки в руководящей команде. Так что заместителям тоже есть о чем побеспокоиться да покумекать на досуге.

В учительской висело объявление: перед началом уроков, мол, состоится экстренная планерка. До нее оставалось пять минут, поэтому я поспешил — насколько силы позволяли — в зал совещаний. Большинство учителей уже заняли свои места. Тетки кутались в шали, словно мерзнущие птицы в крылья, и напряженно перешептывались. Я устроился на своем привычном сиденье в одном из задних рядов.

Начальство явилось в полном составе вместе с каким-то крупным областным полицейским чином. В мундире, при погонах. Черты его лица показались мне знакомыми. Я долго приглядывался. Когда он переговаривался с директором, у меня создалось впечатление, будто голос его я тоже где-то слышал. Впрочем, я не придал этому значения. Раз уж он чиновник крупного калибра, то наверняка мелькает в местных телевизионных новостях.

— Уважаемые коллеги, прошу тишины, — продребезжал измочаленный стрессом директор. По опухшему потному лицу было видно: вечером он вновь хорошо заложил за воротник. (Среди учителей циркулировали слухи, будто по утрам после обильных возлияний он частенько ложится под капельницу.) — В связи с последними трагическими событиями перед вами выступит старший следователь… кхм… МВД… кхм… Михайлов Виктор Андреевич.

Теперь мне стало понятно. Я был классным руководителем Витьки Михайлова в начале восьмидесятых. Хороший парень, способный. Да, точно, он в школу милиции тогда поступил после десятого класса. Сто лет его не видал. Интересно, узнал меня или нет?

— Здравствуйте, уважаемые педагоги, — начал Витька. — Как вы знаете, вчера с ученицей вашей школы произошла трагедия…

Он взялся разглагольствовать о необходимости внимательного и трепетного отношения к подросткам — в общем, о банальщине. Как будто тут идиоты сидят и без него не знают, как работать. Ничего конкретного не сообщил, зато для галочки якобы провел разъяснительную работу с педагогическим коллективом. Начальники — директор, Птеродактиль и еще какие-то морды — многозначительно кивали.

Бессмысленное действо продолжалось с четверть часа. К концу я стал клевать носом. Не люблю сидеть без дела. Быстро впадаю в старческий анабиоз.

Когда все закончилось, учителя сорвались с мест и рассосались по классам. Я остался у двери в зал совещаний. Ждать пришлось долго. Видимо, директор и его помощники отчаянно пытались добиться расположения важного чина.

Наконец, они вышли. Птеродактиль хотела было потребовать с меня объяснений, почему я до сих пор не в кабинете, ведь у меня через несколько минут начнется урок. Но я ее опередил.

— Витя, — вкрадчиво позвал я. Михайлов обернулся. В глазах недоумение. — Ну что, дорогой, не узнаешь?

Он сощурился, и его лицо озарила улыбка.

— Анатолий Васильевич!

— Собственной персоной, — раскланялся я.

Витька бросился обниматься, чем поверг мое лебезящее начальство в растерянность: важный чиновник вмиг о них забыл, словно их и не существовало в природе.

— Не думал, что вы еще работаете, Анатоль Васильевич.

— Да ладно уж, выкладывай как есть. Ты, поди, думал, что я уже и не жилец. — Я рассмеялся собственной шутке.

Начальство выстроилось в шеренгу позади Виктора.

— До выхода сам доберусь, всего доброго, — небрежно бросил он через плечо.

Пробормотав что-то невнятное, они удалились понурым спотыкающимся табуном.

— Рад вас видеть.

— Взаимно. Как так получилось, что ты не знал фамилий учителей убитой девочки?

— Не успел толком ознакомиться с делом. В запарке. Серия изнасилований в области, расчлененка, несколько коррупционных скандалов…

— Торопишься? — спросил я.

— Не прочь поболтать пару минут, — уклончиво ответил он.

— Тогда присядем.

Мы прошли в большой зал, примыкающий к коридору, уселись на спаянные сиденья.

— Ну, рассказывайте, — потребовал Витька.

— А что рассказывать, — ответил я. — Доживаю потихоньку свой век, но на пенсию пока уходить не готов.

— Выглядите неплохо для своего возраста, — польстил он.

— Спасибо. Слушай, — повернул я разговор в нужное мне русло, — что там с этой девочкой произошло? Нет, про то, что ей отрезали голову и надругались, я знаю. Это ведь ее отец?

Бывший ученик с подозрением покосился.

— А почему вы спрашиваете?

— Мне все мои воспитанники дороги, ты же знаешь, — соврал я.

— Да-а-а-а-а-а-а, помню наши походы с палатками… — пустился он в воспоминания и замолчал, мечтательно уставившись в пустоту.

Я тоже хорошо — слишком хорошо — помню те походы. Слава всевышнему, было их всего два. В третьем без жертв не обошлось бы. Если бы черти сами себя не угробили, то я бы точно взял свое охотничье ружье и многих с наслаждением перестрелял.

— И я помню. — Я ухватился за невзначай поднятую Витькой тему и принялся ее раскручивать. — Весна, девятый класс. Вы своей компашкой тайком напились в зюзю. Степка Хорошев чуть не помер, еле откачали. — На моем лице ни тени улыбки.

Витька потупил взгляд, его лицо залилось краской.

— А Маринка Трушина пьяная едва не утонула в пруду, хотя воды там было всего-то по колено, — продолжал атаковать я.

— Да она дура просто — вот и все! — Из уважаемого чина с сединами Витька, казалось, вмиг превратился в того вихрастого мальчишку, который вечно всем возмущался. — Ей говорили: не лезь, вода ледяная. А она…

— Вот не надо! — оборвал его я. — Не надо! Это я говорил: не лезь. А вы все втихаря подначивали: пошли купаться, пошли купаться. Слушать надо, что старшие вам говорят. А еще комсомольцы! Вы ее мало того что обесчестили в палатке ночью… Ее и еще троих… Устроили, простите… как это называется… блядство форменное — вот! Уж давай говорить как мужик с мужиком!

Собственно, после того похода весь оставшийся полный учебный год я под разными благовидными предлогами спускал на тормозах любые инициативы выездных мероприятий.

— Давайте не будем, Анатоль Васильевич, — попросил Витька. Он весь съежился и стал еще больше похож на нашкодившего школьника.

— Да ла-а-а-а-а-а-а-адно тебе, — усмехнулся я и хлопнул его по плечу. — Я ж без злости вспоминаю. Сейчас-то оно, конечно, смешно об тех приключениях думать. А вот тогда было не до смеха.

— Простите нас, — искренне попросил Витька, старательно отводя взгляд в сторону. — Дети ведь…

Того я и добивался.

— Ну, так что там произошло? Это был ее отец?

Михайлов вскинулся, зыркнул на меня. Он был растерян и деморализован. Я вопросительно вскинул брови, подталкивая его к разглашению служебной тайны.

— Мне-то, своему классному руководителю, можешь сказать, а?! — изобразил я преждевременное возмущение, наблюдая, сколь мучительно Михайлова раздирает надвое.

— Отца взяли под стражу, но… что-то мне подсказывает, это не он, — нехотя пропыхтел раскрасневшийся Витька.

— Я вчера откопал в интернете информацию о том, что с матерью девочки приключилось. — Я сокрушенно покачал головой. — Такая трагедия!

— Про то, что ее зарезали…

— Да, да. И что у нее был любовник.

— Любовник пропал. И я даже не уверен, что он вообще был.

— Я читал, это ее бывший одноклассник…

— Проверяли. Дело в том, что байку про одноклассника журналюгам запустила девяностолетняя старуха из халупы по соседству. Тамошний следователь говорит, она немного того… ку-ку. Померла недавно…

— И что одноклассники?

— Бабка на очной ставке не опознала никого. И одного мы не смогли найти.

— Что за человек?

— Местный безработный. То появлялся в поселке, то исчезал. Маловероятно, что преступник он. И что он после школы вообще поддерживал контакты с жертвой. Слишком разных кругов люди.

— А фотографии бабке не показывали?

— Показывали. Ту, что в паспортном столе хранилась. Только сделал-то он ее лет двадцать назад, когда подростком был. По такой фотографии мало чего скажешь, особенно когда ты подслеповатая и выжившая из ума старуха. Он паспорт не сменил в положенное время.

— Хм. А вас не смущает, что убийства одинаковые?

— Вы это к чему?

— Был бы я одним из вас — подумал бы сразу, что это отец.

— Говорю же, мы его взяли под стражу. Но, видимо, скоро придется отпустить.

— А что не так с обвинением?

— Видите ли, Анатоль Васильевич… Девочка была изнасилована, но… результаты генетической экспертизы опровергают причастность отца.

Я удивленно поднял брови.

— Совсем?

— Абсолютно. Будет, конечно, повторная процедура, но это чистая формальность.

— Если честно, я после своих вчерашних изысканий подумал, что он подкупил местные власти. А теперь получается…

— Анатолий Васильевич! Вам не стыдно?

— В каком смысле?

— Неужели вы считаете, что я…

— Да нет же, нет! Не дай бог! Я про тамошние власти говорю, районные, а не про тебя. Ты-то всегда был примерным. Разве что в походах…

Он поднял ладонь, без слов прося меня заткнуться насчет этого.

Я тоже поднял ладонь. Примирительно.

— Не он это, — повторил Витька. — А если и он, то только как организатор.

— Понятно, — ответил я. — Я чего спрашиваю-то: у нас в школе подобное уже было — вот мы тут все и шокированы вдвойне. Я решил: раз уж ты этим занимаешься, то почему бы не спросить. Никому ничего не скажу, будь уверен. Могила.

— Да тут ничего особенно секретного и нет. Все равно скоро информация просочится в прессу. Чутье мне подсказывает, что очередной висяк.

— Спасибо, что поделился, — поблагодарил я. — Не буду отвлекать от работы. У меня и у самого урок уже идет. Побегу. — Слово «побегу» в том контексте звучало забавно, и я издал хрипловатый старческий смешок. — Ты заходи, звони. Буду рад. Телефон домашний у меня тот же, что и сорок лет тому.

Витька улыбнулся в ответ, мы пожали друг другу руки и пошли каждый своей дорогой.

На полпути к кабинету я вспомнил, что забыл в учительской проверенные накануне работы, которые прямо сейчас нужно было раздать классу. Имелся большой риск наткнуться где-нибудь в коридоре на Птеродактиля, но, пока были относительно свежи впечатления о контрольной и в голове вертелись общие замечания, я решил все же прихватить листки с собой.

В учительской никого не было — во всяком случае, я так думал. Я подошел к своему столу, взял стопку ученических работ и собирался уже как можно скорее очистить помещение, но… заметил на «простынях» на стенде свою фамилию. Подошел посмотреть, какие из моих законных «окон» забили уроками по замене.

— Ну и дела тут творятся, — пробормотал я вслух, все еще размышляя об убитой Лене Злобиной и ее отце, который каким-то непонятным пока образом был явно причастен к ее жестокой гибели.

— Это вы о чем? — мягкий мужской голос позади.

Я вздрогнул и обернулся. Учительская большая, а внимание в последние годы стало меня подводить — вот я и не заметил коллегу.

То был молодой учитель истории и обществознания. Ну, не то чтобы слишком молодой, но мне во внуки годился — немного за тридцать. Работал у нас с недавнего времени. Я целый месяц не мог запомнить, как его зовут. А звали его Светозар Радомирович Науменко.

Проклятая мода на экзотические имена. Такого поразвелось… Мне всегда было интересно, как со стороны выглядит этот процесс выбора имени для ребенка. Вот сидят без пяти минут родители, думают: а давай сделаем не так, как все. У нас будет такая же занудная работа, как у других, такой же унылый быт, но хотя бы наш ребенок будет носить необычное имя. И ну гуглить «необычные детские имена». Или, если говорить о случае с историком, искать в большом орфографическом словаре. Знаете, выпускались раньше такие издания, где в конце размещали несколько страниц с мужскими и женскими именами — выбирай не хочу. И вот, мусолят они, мусолят пальцами захватанные страницы… в конце концов решают: Светозар! Впрочем, и папка у него тоже оригинальное имечко носил. Радомир. Даже как-то зловеще звучит. Может быть, серб?

— А? — только и смог вякнуть я, не успев оправиться от легкого испуга.

— О чем размышляете вслух? — переспросил он, улыбаясь.

Обаятельный парень. Высокий, статный, еще не успевший обрюзгнуть (но с наметившейся тенденцией к тому), с аккуратной прической и жидкими усишками. На лице легкая печать аристократической болезненности. Тонкие руки. Девки из старших классов частенько хихикают в ладошку, завидев его в коридоре.

Не знаю, откуда он к нам пришел. Наверняка из другой школы. Обычно выпускники институтов или становятся учителями сразу после выпуска, или не становятся никогда. Первые или остаются в профессии на всю жизнь, или по прошествии недолгого времени навсегда ее покидают.

— А, это вы, — сказал я. — Доброе утро.

— Доброе. — Он приветливо улыбался.

— Я о той девочке, которую убили.

— Да, кошмар, — согласился он, разгладив улыбку. Я только-только, считайте, пришел в школу работать, а тут такое. Слышал, это отец ее убил.

Я задумался, ничего не ответил.

— У вас нет воды? — спросил Светозар Радомирович Науменко. — Лекарство запить.

— Нет.

— Пойду попрошу в буфете.

— С собой надо носить, — сказал вынырнувший у меня из-за спины Другой, как только историк покинул учительскую.

— И тебе доброго утра, — поздоровался я.

У меня не было ни малейшего желания с ним беседовать, и я тоже вышел.

Когда я ковылял к кабинету мимо большого холла у библиотеки, где висели в ряд портреты брянских поэтов, Другой высунулся из-за угла и картинно потыкал указательным пальцем в сторону столов, за которыми обычно коротали время ученики, если приходили задолго до начала своих уроков.

Там сидела девушка, десятый или одиннадцатый класс, с весьма нетипичным для нашего учебного заведения внешним видом. У нас в школе ревностно следят за стилем одежды учащихся: единой формы нет, но строгий костюм для мальчиков, юбка-карандаш и блузка для девочек обязательны. Косметики — по минимуму, никаких безумных причесок и выкрашенных в радугу волос.

А здесь…

Короткая кожаная куртка, килограмм черной и темно-синей штукатурки на лице; черные же как деготь волосы, явно после старательного окрашивания.

Новенькая?

Перед ней лежали раскрытые тетрадки с конспектами, но занята она была явно не ими. Она что-то увлеченно вырисовывала на неаккуратно выдранном листке в клетку. В обычный день я, может быть, и вовсе не обратил бы на нее внимания, но в этот раз у меня в голове пронеслась мысль: «Почему в школу так легко пускают посторонних? Непростительное разгильдяйство».

Рядом с ней я замедлил шаг. (Крайне бестактно с моей стороны, но в старости не всегда удается контролировать свои поступки.) Она рисовала голову лося с пустыми черными глазницами, а вокруг насаженные на колья человечьи черепа. Сверху была тщательно выведена надпись изощренным шрифтом «под готику», но я не успел разобрать.

Она подняла голову. Посмотрела на меня неподвижным взглядом, от которого я невольно поежился. Выражение лица у нее было недоброе. Не агрессивное, как у некоторых подростков, а просто недоброе. Которое сразу отталкивает. Не подростковое совсем.

Позади нее стоял Другой. Он вытянул руку, изображая пальцами пистолет, и «выстрелил» гостье в голову.

6

Поужинав с супругой и удалившись в кабинет, я по обыкновению за чашкой чая углубился в чтение новостей.

Итак. Чиновник перерезал ленточку в честь торжественного открытия общественного туалета… жители окраин жалуются на расплодившихся бездомных собак… алкоголик нанес сожительнице множественные колотые раны кухонным ножом…

Ну, и убийство школьницы Лены Злобиной. Ничего нового. Куча перепечаток того, что я прочел вчера. Лишь один новостной портал упомянул, что под подозрением отец девочки и что ее мать прошлым летом была убита тем же способом.

— Мысли навязчивые не одолевают? — спросил Другой, садясь напротив меня и наклеивая на сморщенное лицо ехидную улыбочку.

— Ты о чем это? — попросил уточнения я, хотя знал, к чему он затеял разговор.

— Почему тебя так интересует смерть этой сикухи? Уж явно не из сострадания и не из праздного любопытства. Тебе было бы все равно, если бы не…

Я хотел было запустить в него чашкой с остатками чая, но просто отставил ее.

— Пошел к черту! — процедил я сквозь стиснутые зубы.

— Как скажешь, — ответил он, не переставая ухмыляться. Встал и ушел.

Я смотрел в экран и ничего не видел. Мои глаза застлала пелена слез.

Каждый раз, когда слышу об убийстве ребенка, на меня тяжким грузом наваливаются воспоминания.

1952 год, нам по двенадцать — мне и моей сестре-близнецу. Мы вместе учимся, выполняем поручения родителей по хозяйству, ходим в лес по грибы. Мы как одно целое.

Однажды я поехал с матерью на рынок в районный центр — купить что-то из утвари. Тамара — так звали мою сестру — осталась дома с отцом. Когда мы вернулись, отец с угрюмым видом сидел один, вырезал что-то из дерева. Не поздоровался. Впрочем, для него обыденное поведение. Мама спросила, где Тамара. Он ответил не сразу. Помню его тяжелый, мрачный взгляд, сосредоточенный на деревяшке в заскорузлых пальцах. Ножом он выковыривал глаза какому-то неведомому существу. «Не знаю», — буркнул он. Мама удивилась: «Ушла и ничего не сказала?» — «Умгу», — промычал отец. Как мне показалось, не то с вызовом, не то раздраженно. «Толик, беги на речку, приведи Тамарку», — велела мать.

Лето. Ребята плескаются в нашей местной речушке, где не глубже, чем ребенку по грудь. Как сейчас помню, стоял там деревянный причал, куда рыбаки привязывали лодки и откуда в теплую погоду сигала в воду детвора. В тот выходной день, душный от надвигающейся грозы, народу к причалу стянулось тьма тьмущая. Сначала я искал Тамарку глазами, потом стал расспрашивать ребят. Ее никто не видал. Мне стало тревожно. Обычно отыскать сестру не составляло труда. А теперь я чувствовал: что-то не так. Очень сильно не так.

Я обежал все места, где могла находиться Тамара, — сельскую площадь с бюстом Сталина, клуб с библиотекой, продуктовую лавку, старый колодец там, где до тридцатых годов стояла часовня; перелесок.

Возвращался я по тому же маршруту.

Нет. Нигде. И никто ее не видал.

До дома меня подвез председатель нашего колхоза — Михей Семенович Рудаков, ветеран войны и труда. Мужик с громадными усищами и доброй-предоброй улыбкой. Я спросил и у него. Нет, он мою сестру в тот день не встречал.

К вечеру она домой так и не вернулась, и деревенские мужики снарядились на поиски. Я с ними. Мы прочесали русло речки, заливной луг, несколько озер поодаль, исходили вдоль и поперек перелесок, овраг, колхозное поле, конюшни. Нигде никаких следов.

Шли годы, а мы с мамой все надеялись, что Тамара вернется. Отец до самой своей смерти не проронил ни слова на этот счет. Пару раз я видел, как он пускает скупую мужскую слезу, пока думает, что никто не видит. Но он ничего не говорил. Он вообще молчал большую часть своей жизни. А я все думал: что означало его поведение, когда мы с мамой вернулись с рынка? Ведь что-то оно означало! Тамара должна была помогать ему по хозяйству, но куда-то ушла. Зачем? Мы ведь всегда спрашивали у родителей разрешения, если хотели отлучиться из дома. В тот день ближе к вечеру мы собирались отправиться в перелесок ловить ящериц. Больше никаких планов не строили.

Милиция сбилась с ног. Многие в селе грешили на отца. Дескать, больше некому. А он своей угрюмой замкнутостью и нелюдимостью только подливал масла в огонь. Случай обсуждали долго. Однажды в школе у меня за спиной кто-то обронил ту же самую фразу, что и молодой учитель истории — мой коллега — почти семь десятков лет спустя: «Слышал, это отец ее убил»…

Меня долго давило ощущение утраты. Поначалу я чувствовал себя так, будто из меня без анестезии вырезали жизненно важный орган. Но в те времена не было принято долго горевать. Лето быстро закончилось, надо было готовиться к зиме, да и учебный год начался. Некогда себя изводить попусту. Однако вспоминать о Тамаре я так и не перестал.

С супругой я об этом говорил лишь однажды — еще до нашего с ней бракосочетания. У нас двое детей — сын и дочь. Он живет в Москве, она — в Ленинграде… то есть в Санкт-Петербурге. У них все складывается хорошо. Престарелых родителей они не забывают. Приезжают то на Новый год, то летом погостить. Когда они были маленькими (у них разница в возрасте два года), меня не оставляла мысль, что один из них может куда-нибудь пойти в одиночку и не вернуться. Поэтому я всегда старался делать так, чтобы они были на виду у меня, Маргариты или ее матери-пенсионерки, которая какое-то время помогала нам с воспитанием. Так продолжалось довольно долго — пока дочери не исполнилось шестнадцать, а сыну четырнадцать. Тогда родительский контроль сам собой стал ослабевать.

Дети выросли, и хлопот у нас с супругой сильно поубавилось. Жизнь вновь поменялась. А мысли о пропавшей сестре так меня и не оставили…

Аккурат перед смертью «отца народов» пошел робкий слушок, будто в наших глухих лесах окопалась банда беглых заключенных. Возможно, гибель Тамары — их рук дело. Если так, то надеюсь, что она умерла быстро, без боли и унижения.

А может быть, она жива? Может быть, она…

…в моей голове?!

Знаю, такого быть не может, но помню, как мать рассказывала: когда она была беременна нами, бабка-знахарка сказала ей, что будет тройня. Родились мы двое. Уже обучаясь в педагогическом институте, я вот что прочел в журнале «Наука и жизнь»: в материнской утробе близнец может врасти в тело брата или сестры, стать паразитом. Например, на годы и десятилетия обосноваться в черепной коробке. На некоторое время я стал одержим сумасшедшей мыслью, будто в моей голове сидит маленький недоразвитый близнец.

Подавив слезы воспоминаний, я вновь открыл страницу Лены Злобиной в социальной сети. Снова стал скроллить. Только теперь я понял: Лена чертами лица похожа на Тамару — такую, какой та мне запомнилась утром того страшного летнего дня в пятьдесят втором. Я не осознавал этого, когда Лена была жива и три раза в неделю приходила ко мне на уроки, но осознал, когда выяснилось, что ее изнасиловали и убили. Оно ведь мне всегда так и представлялось против моей воли: над Тамарой надругались, а потом зверски расправились. Я как мог внушал себе надежду, что она споткнулась, ударилась головой о камень, потеряла память, заблудилась, села в грузовой поезд, укатила черт знает куда. Что она рано или поздно объявится… близко или далеко — может статься, в другом конце страны. Но я знал: так не бывает.

И вот, я скроллю «стену» в надежде найти хоть какую-нибудь подсказку, маленький намек.

Взгляд зацепился за картинку. Я уже успел по инерции прокрутить ее вверх.

Отмотал назад.

Изображение лося. Черный карандаш. Животное стоит посреди высокой травы, согнувшейся почти к самой земле. Ветер швыряет листья. Позади — устрашающий черный лес.

Но страшнее его сам лось. Глазницы зверя пусты, только они не черные, а белые. Автор рисунка не тронул эти два пятна. Пасть раскрыта. Ветвистые рога рвут в лоскуты небо, калечат линию горизонта. Обитатель леса не выглядит ни капли правдоподобно, но вид у него пугающий. Я вздрогнул… представил себе низкий, утробный лосиный рев.

Лоси травоядные, но не тешьте себя иллюзией, будто они не опасны. Увидите в лесу — бегите. В наших умеренных широтах агрессивнее разве что медведь. Особенно страшна лосиха с детенышами. А если она голодная, то случайному прохожему точно крышка. Нет, жрать она вас не станет, зато насмерть забьет копытами — переломает ребра, пробьет череп, и останетесь вы инвалидом на всю оставшуюся жизнь. А продлится эта самая оставшаяся жизнь, с высокой вероятностью, минут десять.

Мы с мужиками, когда я был помоложе, ходили на лося. Да, Анатолий Васильевич Церковный — охотник. В прошлом. Сейчас я со своими тремя ногами даже на полудохлого пса не рискну выйти. Живого лося мы так ни разу и не встретили, сколько ни плутали по следам. Зато разок попался молодой кабанчик, но он задал от нас такого стрекача, что только копытца сверкнули… Впрочем, всегда удавалось настрелять уток и прочей крикливой пернатой мелочи. Зайцев еще…

Так вот, о чем это я… Когда я скроллил страницу Лены в первый раз, лось не обратил на себя моего внимания. А сегодня я увидел такой рисунок у чужой девушки в школе. Не точно такой детально, но выдержанный в этой стилистике.

Может быть, одно из новомодных веяний в культуре? Лось как символ… чего-нибудь. Скрытой угрозы?

Я открыл «Гугл» и замер в замешательстве. Как составить запрос? «Мрачный лось»? «Готический лось»? «Черный лось»? «Лось с пустыми глазами»? «Лось ужас»? «Лось-убийца»?

Перепробовал все перечисленное. Безрезультатно.

Может быть, это какая-нибудь совсем молодая субкультура? Субкультура лося?

Я захлопнул крышку ноутбука, откинулся в кресле и одним глотком допил остатки чая.

7

Под ногами зыбкая, хлюпающая почва, грязная трава, увядшие бурые листья. Светит полная луна. И темно, и светло одновременно. Сырой, холодный воздух.

Я на болотистой просеке, по которой, уныло гудя, тянется бесконечные километры линия электропередачи. На просеку с обеих сторон наступает непроглядный лес.

Идти тяжело. Ноги промокли. Я продрог.

Воздух настолько влажный, что, кажется, его можно зачерпывать ложкой, словно основательно схватившееся желе из свиных ног. Одышка.

Что дальше? Воспаление легких. Пневмония. Пропахшая мочой, гноем и лекарствами больница.

Смерть…

Воинственный звук из-за деревьев. Как будто труба. Или горн. Словно возвещает о предстоящей битве.

Кто-то ломится через заросли.

Трубный звук ближе. Он колеблется на низких частотах. Пугает. Приближается вместе с треском сминаемого сухостоя.

Это лось.

Рога — как крона дуба. Смертоносные копыта-колоды.

Идет сюда. Не прогнать чужака, а уничтожить. Чтобы захрустели кости. Чтобы боль пронзила сместившиеся внутренности. Чтобы сделать дырявый кожаный мешок с сочащимся сквозь прорехи костно-мышечно-кровяным месивом.

Вот он, показался. Огромный, черный, с бездонно-пустыми глазницами — еще чернее, чем его шерсть. Надвигается на меня. Принюхивается, шумно втягивает воздух ноздрями-колодцами.

Издает воинственный трубный рев. Меня обдает теплым смрадом из пасти.

Исполин вскидывается на дыбы. Заносит копытища высоко над моей головой. Я поворачиваюсь, чтобы бежать, однако ноги топчутся на месте, словно увязли в студне. Мощный воздушный поток ударяет в шею и затылок. Вот-вот опустятся копыта. Раздробят мои хрупкие старые кости…

Из моего горла вырывается отчаянный крик. Я с трудом узнаю свой голос. Из темноты мутными потеками проступают очертания мебели. Моя квартира. Я сижу на кровати, тяжело и хрипло дыша. Легкие раздуваются, словно кузнечные мехи. Кожа покрыта вонючей испариной, ночная майка-алкоголичка пропиталась насквозь.

— Толик? — голос сбоку. — Что такое?

Маргарита Семеновна приподымается на локте. Я смутно вижу голову, всклоченные волосы.

— Ничего, — отвечаю. — Сон нехороший приснился.

Спускаю ноги с кровати, нашариваю ими тапки, иду в туалет, шаркая.

Открываю дверь туалета, включаю свет. В стороне, в полутемном коридоре — Другой. Стоит, смотрит исподлобья. На лице ни тени привычной ухмылки. Мрачнее мрака.

— С годом Лося, — приглушенно произносит он и растворяется в темноте.

До утра я не мог уснуть, разве что временами впадал в болезненную, беспокойную дремоту. Стоило закрыть глаза — и перед мысленным взором возникала кошмарная морда из сна. Мерещился гнилостный запах нездорового пищеварения из пасти чудовища.

Казалось, монстр теперь всегда будет со мной. Стоит лишь сомкнуть веки — и он тут как тут. Заносит надо мной копыта. Вся мощь дьявольских мускулов обрушивается на меня.

Это не просто лось. Не тот лось, на которого охотятся с ружьем. Это полуреальное божество родом из древних времен, о которых не сохранилось никаких свидетельств. Последние люди, что ему поклонялись, давным-давно превратились в перегной, а он дремал до поры в чащобе, куда не ступала нога современного человека…

Когда зазвенел будильник, я чувствовал себя разбитым. Первой мыслью было остаться на весь день в кровати, вызвать врача, взять больничный.

Год Лося…

Явившись на работу, я обнаружил, что мои первые два урока отменили из-за какой-то олимпиады, в которой участвуют все дети. За что я люблю нашу администрацию, так это за то, что она никогда не считает своим долгом предупредить учителя об отмене. Издевательство. Придется торчать в учительской почти два часа.

В дальнем углу стояло глубокое мягкое кресло. Изрядно потрепанное, продавленное. Обивка вся истерлась, аж нитки свисают. Скомканный наполнитель, сделанный непонятно из какой синтетической дряни, вываливается из дыр. Видать, кто-то из учителей припер ненужное с дачи. Или с помойки. (Уж точно не в духе нашей администрации столь щедро одаривать простых батраков народного просвещения.) То что нужно для старой развалины вроде меня. Особенно в такой идиотский день.

Скрипя костями, я погрузился в кресло, прикрыл глаза. Образ Лося мелькнул, но лишь на миг. До меня доносился шум повседневной школьной жизни, а чтобы хитрый зверь полностью захватил воображение, требовалась полная тишина.

Прошла пара минут, и многочисленные школьные звуки — разговоры, цокот каблуков, шуршание бумаг, постукивание кусочков мела о деревянные и металлические доски — слились в сплошной монотонный гул. Я задремал.

Когда очнулся, первый отмененный урок подходил к концу. В пустую учительскую вошла невзрачная женщина средних лет.

— Зд… зд,.. здравствуйте, — через зал поприветствовала она меня, заикаясь.

— Доброе утро, — ответил я, пытаясь вспомнить, кто это такая и зачем она здесь. Явно не из штатных учителей.

Она подошла к стенду и принялась сосредоточенно разглядывать листки.

Наша школа давно — и, надо признать, не слишком успешно — борется за звание лучшего среднего учебного заведения области. Поэтому у нас есть не только штатные педагоги, но и приглашенные лекторы из вузов и иных сомнительных контор. Почему сомнительных? Не верю я в то, что в современной России есть высшее образование. Раньше, в Советском Союзе, было. А теперь нет. Просрали все что могли! Pardon my French, как говорят у нас в Британии.

Так вот, та мадам была из вузовских преподавателей, что раз в пару недель выкраивали в своем основном рабочем графике несколько часов для старшеклассников нашей школы. В памяти всплыло: специалист по мировой художественной культуре.

И тут дернул меня черт с ней заговорить.

— Простите, а вы ведь у нас по культурной части, верно? — спросил я.

Она повернулась ко мне. На лице удивление.

— Д… д… да, — ответила она.

Я с ней ни разу раньше не разговаривал. Если и здоровался, то не прислушивался к ее речи. А тут… В первый и последний раз в жизни я встретил заикающегося преподавателя.

— А можете дать мне небольшую — скажем, минутную — справку по одному волнующему меня вопросу? — Я поднялся из кресла и, орудуя костылем, словно старорежимный щеголь элегантной тросточкой, направился к собеседнице.

— С уд-д-д-д-довольствием, — улыбнулась она. Ей явно льстило, что уважаемый с виду человек преклонного возраста обращается к ней за информацией из ее профессиональной сферы.

— Вы ведь наверняка знаете, что символизирует лось в древних мифологиях, я прав?

— Лось? — Казалось, упоминание об этом животном привело ее в некоторое смятение.

— Именно. Лось. Я, несмотря на свой возраст, пользуюсь интернетом, но вы ведь сами знаете, что всемирная Сеть — это дерево, на которое писает каждая собака. Если нужна достоверная информация, то лучше обратиться непосредственно к дипломированному специалисту. Вот я и решил воспользоваться случаем, раз уж застал вас здесь. — Я излучал дружелюбие и любезность.

Женщина вновь просияла. Затем ее улыбка стала чуть сдержаннее.

— У древних языческих племен лось считался символом упорства. С лосем отождествляли того, кто готов преодолеть любые преграды. — Теперь она говорила без заикания. Я все понял: ей удавалось скрыть дефект, только когда она читала лекции.

— Какие именно племена вы имеете в виду? — уточнил я.

— Европейские, конечно, в основном северные. Те, что регулярно с этим самым лосем сталкивались. Животное очень упрямое. Может даже быть, знаете ли, опасным.

— Знаю, — согласился я. — Тогда, если не трудно, просветите меня о местных древних племенах.

— Что именно вы хотите знать?

— Да все то же самое. Про лосей. Как к ним относились в наших краях. Еще со школы помню, тут обитали люди культуры боевых топоров, потом еще каких-то малоизученных культур, потом вятичи и прочие славяне, которые бог знает откуда сюда пришли. Из Карелии или из Финляндии — из тех краев, надо полагать. Вот для них что такое лось?

— Думаю, то же самое. Народы изначально, как вы верно заметили, северные. Сила духа, несгибаемость перед трудностями, готовность идти до конца, знаете ли. Хотя я не уверена. Не встречала информации на эту тему. Нужно поднимать источники, данные раскопок, артефакты. Наверняка что-нибудь найдется, если хорошо покопаться. Да, еще северные народности — некоторые и до сих пор — называют Лосем созвездие Большой Медведицы.

— Ясно, спасибо большое.

— Не за что. Обращ-щ-айтесь.

Мы разошлись каждый в свой угол. Я вновь расположился в кресле, удобно вытянув ноги, и некоторое время размышлял, перебирая в голове информацию. Я расценил эти сведения как каркас, основу для поиска. Как пластмассовая палочка, на которую накручивается сахарная вата. Палочка сама по себе ничего не дает, но без нее вату не продашь и не съешь.

Мой взгляд скользнул по ряду компьютерных столов. У нас в учительской стояло несколько старых ЭВМ с выходом в интернет. Свободного времени у меня оставалось полно. Я пересел за один из компьютеров, включил, подождал, пока загрузится система, открыл браузер и ввел запрос «культ лося». Поисковик выдал ворох ссылок на тексты о наскальных рисунках, статуэтках, древних верованиях европейских и сибирских племен, эскимосов и еще бог знает кого.

В этом беспорядочном нагромождении информации я наткнулся на одну любопытную группу в социальной сети. Называлась она не иначе как «Культ лося». Я стал изучать ее содержимое и полностью погрузился в тамошнюю атмосферу.

Животные с огромными рогами. Подернутые призрачной дымкой леса и тундры. Лоси-хранители, у которых то половина черепа оголена, то глаза горят красным, то рога подпирают небосвод.

Какой это все-таки страшный с виду зверь. У него морда… какая-то неправильная. Взгляд недобрый. Мышцы — настоящая машина для убийства.

Группа была с богатым и впечатляющим наполнением, но не особенно многочисленная. Я долго, как говорит молодежь, мониторил контент — до тех пор, пока не прозвенел звонок.

Я уже вставал из-за компьютера, когда подошел историк Светозар Радомирович Науменко.

— Уже освобождаете? — обратился он ко мне. — Хорошо. Мне как раз нужно кое-что поискать. Задали дети задачку. Иногда жалеешь, что не можешь знать абсолютно все по своему предмету.

— You are welcome, — пригласил я и отправился на урок.

8

После уроков я взял на вахте ключ от учительского гардероба и спустился на цокольный этаж. Отпирая дверь, я услышал легкие и быстрые шаги прошедшего мимо за моей спиной. Я инстинктивно обернулся и увидел ту самую девушку, что рисовала жуткого лося на листке бумаги. Черная куртка, черные обтягивающие джинсы, черные крашеные волосы, черная сумка, черная водолазка, черные сапоги — все черное, твою мать.

И черный лось.

Вот кого можно расспросить о значении символа. Вот кто наверняка знает.

— Девушка! — окликнул я. — Постойте.

Она обернулась. Я ожидал чего угодно, но не той реакции, что последовала.

Она бросилась бежать.

— Девушка, постойте! — Я кинулся следом. Хотя… «кинулся» — слишком громко сказано. Сделал несколько шагов, но быстро вспомнил, что призовые места в догонялках мне уже лет тридцать не светят. Остановился.

Она стремительно удалялась по длинному коридору в другой конец здания, где располагался один из выходов на улицу.

— Я только хочу кое-что спросить! — бросил я последнюю фразу вслед наглой девице.

Почему она от меня убежала? Неужто испугалась, что попытаюсь ее изнасиловать? Это смешно, конечно. Она могла бы уложить меня на обе лопатки одним ударом кулака. Я представил себе в замедленном действии, как кулак сталкивается с моим носом. Хрящ с хрустом ломается, вминается. На пиджак, галстук, рубашку хлещет кровь. В глазах рвутся петарды, взмывают фейерверки. Голова кружится. Я валюсь на пол, словно мешок с костями.

Она могла бы запросто меня убить, если бы захотела. Достаточно одного сильного, точно направленного толчка в грудь, чтобы сердце старика перестало биться.

Но, к счастью, она просто убежала. Наверное, мне повезло.

Откуда она вообще возникла?

— Из того крыла, — ответил Другой, указывая взглядом направление.

Точно.

— Может, проверишь, что она там делала? Ведь не просто так она дала деру, как только ты обратил на нее внимание. Зуб даю, ты ее тут больше не увидишь.

Я отправился мимо опустевшей ученической раздевалки в то крыло, из которого явилась незнакомка. Там, за углом, находились кабинет ОБЖ, кладовая и небольшой спортивный зал для детей с ограниченным допуском к урокам физкультуры. А еще там был закуток. Просторный. Темный. Частенько уборщицы находили там окурки. Пару-тройку раз обнаруживались пустые бутылки из-под водки. За каждой такой находкой следовали скандал, разбирательство, фарисейские лекции на общих собраниях. Однако вычислить супостатов ни разу не удалось. Мне, человеку старой закалки и с наметанным глазом, сдается, что кто-то из ученичков приносил из дома батькины пустые бутылки и подкидывал в темную нишу. Провокации ради. Лично я поступал бы именно так. И никому бы не говорил. Каждый раз наблюдал бы за переполохом и хихикал в кулачок.

А еще один раз в том укромном местечке нашли презерватив. Бывший в употреблении. Нет, в него не набирали воду, чтоб кидаться в прохожих с крыши. Использованный по целевому, так сказать, назначению. Не знаю, как сие комментировать. Бывает и такое — вот все, что я скажу…

Туда я первым делом и заглянул. Включил фонарик на мобильнике, посветил. Внимательно осмотрел каждый угол. Нигде ничего. Даже оберток от сладостей.

Итак. В крыле несколько дверей. Я медленно двинулся по коридору, освещаемому болезненным голубоватым светом люминесцентных ламп, две из которых мигали. Подергал дверь маленького спортзала. Заперто. Кабинет ОБЖ — тоже. Как и подсобка учителя ОБЖ. Среди учеников ходили слухи, будто он там в редкие свободные минуты «беседует со своей шишкой».

Дальше два туалета — мужской и женский. Если девка посещала уборную, то почему здесь — в необитаемой в это время дальней части здания? Явно неспроста.

Я зашел на всякий случай в мужской. Внимательно осмотрел кабинки. Как и ожидал, ничего не обнаружил.

Теперь женский.

Рискованно это…

Огляделся. Вокруг — никаких признаков жизни. Прислушался. Тихо. Если бы кто-то направлялся сюда, я бы услышал издалека: в здании совершенно чудовищная акустика.

Я распахнул дверь дамской комнаты и…

…лицом к лицу столкнулся с уборщицей.

— Здра-а-а-а-а-а-авствуйте, — сказал я, пытаясь звучать естественно. Но естественно не получилось. Я ухитрился произнести это единственное слово с интонацией и улыбкой престарелого педофила.

Уборщица — женщина лет пятидесяти — посмотрела на меня как на идиота или психа.

— Это женский, — проинформировала она.

Я удивленно вскинул брови.

— Да что вы?!

— Ага.

— Ой, что-то я перепутал.

— Мужской вот он. — Она высунулась из дверного проема и указала древком швабры на соседнюю дверь.

— Спасибо, — ответил я, виновато улыбаясь. — Извините.

Я вновь зашел в мужской туалет, встал у раковины и, глядя на себя в мутное зеркало, стал ждать, прислушиваясь. Судя по чистому мокрому полу, уборщица только что навела здесь порядок. Я надеялся, что сейчас она по-быстрому сделает то же самое в женском туалете и покинет этаж.

Она долго драила порог — дольше чем нужно. Вероятно, ждала, когда я выйду. Возможно, что-то заподозрила.

Но я терпеливее. Она так и не дождалась. Собрала свои рабочие причиндалы и удалилась. Я приоткрыл дверь и долго слушал, как ее шаги затихают вдалеке. Услышал, как она поднялась по лестнице на первый этаж. Это значило, что вряд ли она скоро вернется.

Я шмыгнул в женскую комнату и все там осмотрел. Ничего интересного. Если что-то и было, то уборщица хорошо постаралась.

Нет уж, ребятки, все равно не поверю я, что та странная особа ходила сюда в туалет. Я бы мог подумать, что она наведывалась к вояке поболтать с его шишкой, но того не было на месте.

Дальше по коридору находилась большая подсобка, где хранился хозяйственный инвентарь. Я подергал дверь, но и она была заперта.

Оставался только один вариант — дверь в конце коридора. Я не знал, что там, и никогда не пытался узнать, за все годы работы в этой школе. Дверь была остекленная. За ней на небольшом расстоянии виднелась кирпичная кладка.

Скрипнули петли. На меня пахнуло подвальной сыростью. Слева вниз вели ступеньки. Темно. Я достал мобильник, включил фонарик, спустился метров на пять и оказался на небольшой площадке. Передо мной — заколоченный досками дверной проем. Я посветил фонариком на доски, пощупал их руками и обнаружил, что одна не прибита гвоздями, а просто прислонена.

Я отставил ее в сторону. Дальше темный коридор вел куда-то в глубины подвала.

— Вот куда эта готическая прошмандовка ходила, — сказал Другой, возникший справа от меня.

Я подскочил на месте.

— Твою мать! — тихо выругался я. — Напугал, черт возьми!

— Пойдем, посмотрим.

Мы протиснулись в образовавшуюся щель и двинулись по коридору.

Под ногами хрустел какой-то мусор. Было похоже, что помещение вообще никак не используется. Там даже не было никаких коммуникаций, которые нужно было бы чинить по мере износа. Только старая осыпающаяся кирпичная кладка. На кирпичах местами виднелись бурые и зеленые потеки. От сырости стены покрылись известью.

Школу построили в двадцатых, на заре советской власти. В войну ее подчистую разнесло бомбами. Надо полагать, старый подвал уцелел. Оставить оставили, а как использовать — не придумали.

Мы вдвоем сделали несколько поворотов по коридору. Говорят, в темноте течение времени ощущается по-другому — не так, как при свете. Мне показалось, шагали мы очень долго и забрались далеко за пределы школьной территории.

— Чувствуешь, как сыростью тянет? — сказал Другой. — Мы, наверное, где-то возле оврага.

Неподалеку от школы протянулся на километры Карачижский овраг. Когда-то давно там текла судоходная река. После войны она ушла под землю и лишь местами пробивалась на поверхность. К склонам прилепились массивы одноэтажных домов, мелкие заброшенные предприятия и свалки. Но в основном там были непролазные дебри.

Коридор закончился старой деревянной дверью на висячем замке. Из щелей сыро сквозило.

Я подергал ручку, потом замок. Петли ржавые, но крепкие. Голыми руками не взломаешь.

— Придется прийти сюда еще разочек, — сказал Другой. — С ломом.

— Зачем? — возразил я. — Там же дальше ровным счетом ничего. Дикий овраг.

— А для чего тогда эта дверь?

— Не знаю.

— Думаю, надо будет вернуться, — повторил Другой. — Не просто так поклонница лосиного культа сюда заявлялась.

— Может быть, она вообще не сюда приходила.

— А куда? Поссать за тридевять земель? Это можно было сделать на любом этаже школы выше цокольного.

— Вероятно, ей больше нравится делать это в полном одиночестве. Застенчивая особа.

— Ты сам-то себе веришь? Смотри, личинка замка почти без ржавчины. В нее регулярно вставляют ключ.

За дверью, снаружи, послышался шорох. Казалось, кто-то осторожно шагает по мокрой октябрьской траве.

— Пойдем-ка отсюда подобру-поздорову, — произнес Другой шепотом.

Мы развернулись и отправились по коридору обратно.

9

Ночь. Лунный свет. Сырость. Холод. Я иду по просеке, по бездорожью. Ноги увязают в мокрой траве. Изо рта валит пар. Пальто сырое. Кости ноют. Кругом лишь неприветливый лес да тянущаяся в бесконечность просека с серыми опорами ЛЭП.

Я бреду куда-то. Понимаю, что с какой-то целью, но самой цели не знаю.

Из леса слышится лосиный рев. Я останавливаюсь.

Может быть, пойти в другую сторону — и зверь меня не настигнет?

Впереди маячит детская фигурка. Машет рукой, зовет.

И я бреду ей навстречу.

Вновь воинственный крик лося — ближе.

В моей черепной коробке — шевеление. Я чувствую: там маленькое живое существо. Оно как будто просится наружу. В голове голос Другого:

— Третий близнец… Помнишь, да? Конечно, помнишь. Я и так слишком долго прожил в зависимости от тебя — целых семьдесят семь лет. Всю жизнь. Теперь я хочу выйти. Надоело существовать только в твоей башке. Ты скоро умрешь, а я хочу жить.

— Да пошел ты! — рычу я сквозь зубы. — Не бывать этому!

— Убьешь меня, как убил нашу сестру, да, старый шизик?

Фигурка вдалеке стоит, ждет. Девочка. Белокурая. Строгий школьный костюмчик. Жалобно смотрит на меня, словно о чем-то безмолвно просит.

Я подхожу еще ближе. Это Лена Злобина. В ее глазах страх.

Позади, метрах в десяти от нее, из леса на просеку вытекает громадное черное пятно — маслянистое в свете злой октябрьской луны. Звучит низкий угрожающий рев.

— Беги оттуда! — кричу я и со всех ног мчусь к ней навстречу. Она как будто понемногу отдаляется. Пространство раздвигается. Между нами образуются новые и новые метры.

А между ней и лосем — нет.

— БЕГИ-И-И-И-И-И!

Но она стоит на месте и по-прежнему машет рукой, зовет меня куда-то.

Лось издает такой рев, что поднимается ветер. Удушливый запах гнили распространяется повсюду. Зверь сжимает девочку челюстями поперек, мотает из стороны в сторону, рыча. Хруст. Из пасти летят брызги вязкой лосиной слюны и человеческой крови. Трава вокруг взвивается дыбом.

Я бегу, но остаюсь на месте. Подо мной словно движущаяся беговая дорожка.

— С годом Лося, — злорадным голоском произносит братец-паразит в моей голове.

Я просыпаюсь и слышу разъяренный звериный рев. За окном. Раз, другой, третий. Не во дворе нашего дома, но и не слишком далеко.

Маргарита тоже просыпается, приподнимается на локте, смотрит, слушает.

— Ты слышишь? — спрашиваю я.

— Да. Что это?

— Лось.

— Откуда у нас тут лоси?

— Из леса, наверное.

— Какой лес? Центр города ведь.

Я поднялся с кровати и, не включая свет, ощупью подошел к окну. Слегка раздвинул пальцами шторки, выглянул.

Двор был освещен фонарями. Я осматривал его сквозь узкий зазор между занавесками.

— Ну, что там? — спросила Маргарита.

Никакого лося я не видел, но один и тот же звук повторялся с интервалом примерно в пятнадцать секунд.

— Ничего не вижу, — ответил я.

В окнах напротив люди стали включать свет. «Значит, точно не мерещится», — подумал я.

— Может, воздушная тревога? — предположила супруга.

— Ага, конечно, немцы передумали и вернулись, — съязвил я. — Ложись спать.

Я пошел в туалет. На унитазе уже сидел Другой. Я прогнал его ударом рулона туалетной бумаги по лысине.

Справив нужду, я хотел было вернуться в комнату, но спать совсем не хотелось. Я надел домашний халат, пошел в кабинет и включил ноутбук.

Пока я сидел на горшке, лосиные звуки прекратились.

Время перевалило за половину четвертого утра.

— Это ведь не случайность, — сказал Другой. — Слишком много совпадений. Лось на «стене» у твоей ученицы, лось у странной девки на рисунке, сны с лосем, рев лося за окном.

— Я не верю в мистику, — ответил я.

— А если завтра случится что-нибудь такое, что заставит поверить?

— Например? — Я накапал коньяку в рюмку.

— Я-то откуда знаю. Не могу ж я независимо от тебя действовать и думать. — И он усмехнулся так, будто мы оба должны были понимать: последнее его утверждение — всего лишь проявление иронии.

— А как ты объяснишь то, что сказал в моем сне?

— Что ты имеешь в виду? — Он сделал вид, будто не понял.

— Не придуривайся! Ты упомянул, что на самом деле являешься проекцией моего брата-близнеца-паразита, который живет у меня в голове.

В черепе как будто что-то шевельнулось. Может, маленькая недоразвитая ручонка семидесятисемилетнего младенца.

Другой выпучил глаза, вжался в спинку кресла.

— Ты с ума спятил, — произнес он.

Я молча смотрел на него.

— Я не бываю в твоих снах, старый! Не приписывай мне того, чего я не умею. Я только здесь, в реальности.

Я все еще неподвижно смотрел на него из-под очков.

— Ты совсем уже сдурел. — Он закрыл лицо руками. — Какой… какой на хрен брат-паразит в голове! Да ты совсем чокнулся, дед! Пойду отсюда.

Он встал и направился к двери.

— Куда это ты? — спросил я.

— Пойду пересплю с твоей женой, — зло бросил он и вышел, хлопнув дверью.

Из коридора я услышал удаляющееся: «Ой, дура-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ак…»

Я вертел в руке рюмку, наблюдал, как вязко перекатывается напиток. Потом набрал в поисковике запрос «образ лося в литературе». Одной из первых вылезла ссылка на рассказ Эдгара Аллана По «Лось. Утро на Виссахиконе». Коротенькое произведеньице. Я когда-то давно знакомился с творчеством Эдгара По. У всякого советского интеллигента имелась в домашней библиотечке либо тонкая книжица рассказов в мягкой обложке, либо массивная томина из серии «Библиотека всемирной литературы» в суперобложке — настолько объемистая, что туда втиснулось полное собрание сочинений американца.

Я подошел к книжному шкафу, отыскал в заднем ряду нужный фолиант и с удивлением обнаружил, что суперобложка утеряна. Интересно, куда она подевалась? Вечно с этими суперобложками проблемы…

Вспомнились те времена, когда издание вышло в свет. Почти у всех дома красовался за стеклом румынской стенки примерно одинаковый набор книг. Большинство владельцев их, правда, не читало — просто демонстрировало гостям, что «мы ведь тоже не пальцем деланы»; тоже, вот, Дюма, знаете ль…

Произведения Эдгара Аллана По я читал в свое время с большим удовольствием.

Итак, почему именно этот рассказ именно этого классика вылез в поисковике первым? Наверное, потому, что По написал много малых произведений в популярных нынче жанрах мистики и ужасов (много — относительно общего объема написанного им). Надо думать, он популярен у любителей псевдоготики и прочей мрачной клюквы. При этом — руку готов дать на отсечение — те самые «любители» в массе своей знакомы с его произведениями по мемам да комиксам.

Я отыскал в оглавлении рассказ «Лось. Утро на Виссахиконе» (которого почему-то совершенно не помнил) в переводе З. Александровой, открыл нужную страницу, стал читать. И это оказалось совсем не то, чего я ожидал. Даже не рассказ, а очерк: повествователь проводит время на лоне природы и сетует, что люди загадили лучшие уголки Луизианы, Филадельфии и других штатов. А с виновником торжества — лосем — мы встречаемся лишь в самом конце.

«Недавно я отправился туда описанным выше путем и провел в лодке большую часть жаркого дня. Утомленный зноем, я доверился медленному течению и погрузился в некий полусон, унесший меня к Виссахикону давно минувших дней — того „доброго старого времени“, когда еще не было Демона Машин…»

Демон Машин… Ты бы видел, дядя, что у нас тут творится. Сущий ад.

«… когда пикники были неведомы, „водные угодья“ не покупались и не продавались и когда по этим холмам ступали лишь лось да краснокожий. Пока эти грезы постепенно овладевали мною, ленивый ручей успел пронести меня вокруг одного мыса, а за ним, в каких-нибудь сорока или пятидесяти ярдах, показался второй. Это был отвесный утес, далеко вдававшийся в ручей и гораздо более напоминавший пейзажи Сальватора, чем все, только что прошедшее перед моими глазами. То, что я увидел на этом утесе, хотя и было весьма необычно в таком месте и в такое время года, поначалу ничуть меня не поразило — настолько оно гармонировало с моими полусонными видениями. На краю обрыва, — или это мне пригрезилось? — вытянув шею, насторожив уши и всем своим видом выражая глубокое и печальное любопытство, стоял один из тех старых, отважных лосей, которые…»

Которые отгрызают людям головы.

«… только что грезились мне вместе с краснокожими.

Я сказал, что в первые мгновения это зрелище не испугало и не удивило меня. Душа моя была полна одним лишь глубоким сочувствием. Мне казалось, что лось не только дивится, но и сетует на те явные перемены к худшему, которые беспощадные утилитаристы принесли в последние годы на берег ручья. Легкое движение его головы развеяло мою дремоту и заставило осознать всю необычность моего приключения. Я приподнялся на одно колено, но, пока я решал, надо ли остановить лодку и дать ей подплыть поближе к предмету моего удивления, из кустов над моей головой послышалось быстрое и осторожное: «тсс!, «тсс!». Мгновение спустя из чащи, осторожно раздвигая ветви и стараясь ступать бесшумно, появился негр. На ладони у него была соль и, протягивая ее лосю, он приближался к нему медленно, но неуклонно. Благородное животное несколько обеспокоилось, но не пыталось уйти. Негр приблизился и дал ему соль, произнося при этом какие-то успокоительные слова. Лось переступил ногами, пригнул голову, а затем медленно лег и дал надеть на себя узду.

Тем и окончилась моя романтическая встреча с лосем. Это был очень старый ручной зверь, собственность английской семьи, имевшей неподалеку усадьбу».

Я задумался. На готику и прочий, по выражению молодежи, мрачняк сие творение По совсем не смахивает. Да и сюжетец так себе — потому, наверное, мне раньше и не запомнился.

Ручной лось… А бывает так, что у лося ручные люди? Которые ему подчиняются и приносят жертвы. Ведь если они его изображают на рисунках в таком свете — значит, поклоняются. А от поклонения до подчинения дорожка короткая.

Я прокрутил чуть ниже страницу поисковика и наткнулся на убогий — в плане оформления — сайтик с городскими легендами. Читать его было неудобно, почти невозможно: кроваво-красные буквы на кромешно-черном фоне. Нельзя так над чужими глазами издеваться, ребята. Для удобства чтения я скопировал текст и вставил в ворд. История оказалась презанятная.

Подмосковные городские легенды

Легенда о лосе

Жил-был в одной панельной многоэтажке подмосковного города Королёва маленький мальчик. Бабушка ему всегда говорила: как станет темнеть, прекращай все игры с ребятами во дворе и мигом ступай домой. Однажды мальчик спросил: но почему, бабушка? А мудрая бабушка ответила: потому что выйдет из лесу лось, схватит тебя да утащит с собой. Ты что, мол, не знаешь, какие у нас тут в округе лоси огромадные водятся?

Мальчик испугался. С тех пор, едва начинало темнеть, он со всех ног мчался домой.

Когда мальчик подрос, он перестал бояться. Теперь из уроков природоведения он знал: лоси — травоядные звери. Зачем им утаскивать людей в лес?

И вот, однажды зимой мальчик допоздна заигрался с ребятами во дворе. Погода стояла хорошая, они построили горку, катались, бросались друг в дружку снежками, хохотали.

Наступили сумерки. Еще чуть-чуть покатаюсь и пойду домой, подумал мальчик.

Внезапно ему приспичило пописать. Он зашел за гаражи. Только он расстегнул ширинку, из лесу показался огромадный лось.

Мальчик перепугался и бросился наутек с расстегнутой ширинкой. Дома он ничего не рассказал бабушке, потому что не хотел ее огорчать.

Ночью мальчику приснилось, будто он писает за гаражами и к нему подходит лось.

— Мальчик, принеси мне соли, — просит лось. — Я очень люблю соль. Пожалуйста. Будь другом.

На следующий день мальчик тайком от бабушки прокрался на кухню, отсыпал соли в целлофановый пакетик, сунул в карман, оделся, обулся и отправился во двор к ребятишкам.

Наступили сумерки, и мальчику захотелось пописать. Он зашел за гаражи, и из лесу вновь показался лось. Мальчик достал пакетик с солью, раскрыл его, протянул лосю угощение на ладони. Зверь разинул пасть и заглотил руку мальчика почти по плечо. Тот даже вскрикнуть не успел, а лось уже жевал оторванную конечность, аппетитно хрупал косточками, причмокивал от удовольствия. Из плеча мальчика хлестала кровь.

— Спасибо тебе, мальчик, — поблагодарил лось, жуя. — Я люблю человечинку с сольцей.

Мальчик упал на желтый от ссак снег, истек кровью и умер.

И поделом! Потому что бабушку нужно слушаться!

Королёв — наукоград, город космической славы, гордость Советского Союза.

Дочитав, я тихонько рассмеялся. Бывают же талантища, которые такие вот шедевры выдумывают! А по наполнению полок ведущих книжных магазинов можно подумать, будто русская литература умерла. Нет же — вот она, в Сети, на всеобщем обозрении. Надо только протянуть к ней свои похотливые ручонки.

Я выключил ноутбук и отправился спать.

10

Утром, отправляясь на работу, я столкнулся у подъезда с соседкой и, пользуясь случаем, поинтересовался, слышала ли она странные звуки с улицы ночью.

— Ой, вы знаете, да, Анатолий Васильевич! — Она закатила глаза и вцепилась мертвой хваткой в рукав моего пальто. — Такие страшные звуки, ужас один! Мы с мужем подумали, воздушная тревога. А сын сказал, так лоси кричат — точь-в-точь. Он в заповеднике слышал, когда на школьную экскурсию ездил.

— А ты уж подумал, что у тебя галлюцинации? — спросил Другой, когда мы вышли из арки, что соединяла наш дом-колодец с внешним миром.

— Мало ли.

— Инструменты взял?

— Взял.

Уроки закончились в 15.15. В это время школа по большей части пустела. Я дождался конца десятиминутной перемены, потом немного прибрался в кабинете. Октябрь, знаете ли, месяц грязный, двух визитов уборщицы в неделю недостаточно… Вспоминаю, как сам мальцом ходил в школу. Пока у нас в деревне не построили свою, мы каждый божий день топали восемь километров пешком в соседний поселок и обратно. По лесу. В окрестностях водились волки, и дети передвигались группами по семь-десять человек. С рогатинами наизготовку. Осенью и весной мы приносили с собой столько грязи, что школа внутри становилась похожа на свинячий хлев. Ни о каких уборщицах тогда и речи не шло, сами оставались после уроков — мели, драили…

Конец ознакомительного фрагмента.