Петля. Том 2

Инга Александровна Могилевская, 2022

На земле, пропитанной кровью вековых герилий, на земле растоптанных судеб, на земле оживших мифов появляется он – несущий свободу. Но кто он на самом деле? Посланник ли небес, сулящий спасение, или выходец из преисподней, ведущий на смерть? Или просто человек, рождённый во лжи – слепец, ставший оружием в чьих-то корыстных руках? Содержит нецензурную брань.

Часть 2

I

— Ты поедешь с нами.

Так сказал мне Рамин, и я все еще пытаюсь вспомнить, была ли это просьба, или вопрос? Или приказ? Кажется, я совсем разучилась видеть оттенки интонации, нюансы тона, раз не могу отличить мольбу от повеления, особенно, когда разговариваю с ним. Как бы там ни было, я согласилась (или повиновалась?). И теперь совсем не понимаю, зачем я здесь. Я лишняя в этом театре одного актера и одного режиссера, я не участвую в их спектакле. Или я понадобилась им в качестве зрителя? Остается только гадать, наблюдать, слушать.

— Я подстроил так, чтобы они все оказались сегодня здесь, — шепчет Рамин, опустив голову, — Так тебе будет проще…

— Столик у стены, — шепчет Рамин, кротко кивнув в указанную сторону, — за ним трое. Все работают на шахте. Тот, что в красной рубашке — Эльвадо Ратос — в этой группе он лидер. Равняйся на него. Дважды пытался организовать забастовку, за что его едва не уволили. Двое других Кастиньо Аросо и Андреас Монто — его приятели. Пойдут за ним куда угодно.

— Двое за столиком у окна. Педро Савиль и Пауло Дарэмо, — шепчет Рамин, рассматривая лопающиеся пивные пузырьки в своем стакане, — Пионы с плантаций. Из тех, кто на своей шкуре испытали и кнут гринго, и кнут местных шишек. Пришли к выводу, что разницы нет.

–Трое за стойкой бара, — шепчет Рамин, сдувая пену с поверхности, — из них особо обрати внимание на того, что слева — Хуамбо Ратего. Раньше у него было другое имя. Десять лет назад устроил взрыв на одной из веток осьминога. Из тюрьмы сбежал. Сейчас работает на заводе. От своих идей не отказался.

— По центру — Лучио Альмар, — шепчет Рамин, поднося стакан к губам и делая небольшой глоток, — Бывший председатель подпольной ячейки компартии.

— Бывший? — подозрительно переспрашивает Алессандро.

— Разочаровался в их бездействии. Ушел.

— Ясно.

— Индеец справа, — шепчет Рамин, опускает стакан и едва заметно улыбается уголком рта, — Чиченьо Кхотуко.

Алессандро удивленно расширяет глаза, быстро оборачивается раз…потом еще раз…

— Помню, — тихо говорит он, — Прыткий малый. Но он тогда не пошел с нами, почему ты думаешь что сейчас…

— Тогда у него были больные родители. Он не мог уйти. Сейчас он один, — уставившись на Сани, — Все? Готов?

— Нет. Ты пропустил. Человек в углу. Сидит один за столиком. Много пьет.

— Доминьо Радригес, — шепчет Рамин и отворачивается, — Потерял сына. Мальчику срочно требовалась дорогостоящая операция. Денег он накопить не сумел. Решил украсть. Его арестовали. Отсидел два года. Вышел несколько дней назад. Я видел его на кладбище.

— Выведи его. Он нам не подходит.

— Почему?

— Слишком много пьет.

— Отговорка.

— Слишком подавлен.

— Как и все здесь. Иди. Начинай. Если он подсядет, значит, наш. Если нет — проблем от него не будет.

Помедлив немного, Сани покорно кивает. Встает.

Оставшись с Рамином, я молча наблюдаю, как он подсаживается за столик к тем трем мужчинам. Их изнеможенные серые лица — лица рабочих, высушенные после 13-ти часовой смены, лица, покрытые слоем въевшейся в поры угольной пыли, лица — маски, застывшие в мертвом равнодушии, лица людей, которым нечего терять, ибо он уже всего лишились, лица людей подходящих… Ленивый взгляд их слезящихся глаз, замутненный усталостью и алкоголем, медленно подымается на незваного гостя, выражая невнятное удивление и приглушенное беспокойство, скрытые за завесой раздражения. Кажется, они воспринимают Алессандро, как нечто непонятное и неуместное, как нечто мозолящее глаза вопиющей своей нелепостью.

Потом Алессандро заговаривает с ними. Через минуту я замечаю как равнодушие и раздражение отступают, через две минуты — это уже неподдельная заинтересованность, через пять минут в их внезапно протрезвевшем взгляде заметны проблески энтузиазма. Они заражены. Через десять минут, их уже не трое, а шестеро — подсели те, что были у барной стойки. Через 20 минут к ним подсаживаются еще двое. Сдержанно пожимает руку индейцу Чиченьо. Продолжает свою речь. Наконец, вяло-пошатывающийся походкой к ним подходит последний, тот что сидел в самом углу и, как мне показалось, ни на что не обращал внимания. Все-таки подсел. Теперь все присутствующие в этом захолустном грязном кабаке сидят вокруг Алессандро и слушают. Все, кроме меня и Рамина — мы наблюдаем со стороны. По немому повелению индейца, выразившемуся лишь в кротком небрежном жесте, хозяин кабака вывешивает на дверь табличку «ЗАКРЫТО».

Столпившийся вокруг народ заставляет Алессандро повысить голос, и теперь я могу четко различить его слова. Тем не менее, я почти не слушаю. Слишком много слов, сплетенных в замысловатую ловушку. Из них всех лишь одно часто повторяется, звучит ярко и ясно… Звучит яростно. Раньше он не пользовался этим словом. Но, то было раньше. Это слово-приманка, слово-наживка, слово-крючок — специально для людей, которым нечего терять — слово «отомстить». Каждый раз, когда Алессандро его произносит, я вижу, как некогда догорающие и стынущие угли их черных зрачков вновь вспыхивают пламенным красноватым отблеском. Каждый раз я вздрагиваю и ужасаюсь…

Удивительно… Даже после всего того, что с ним случилось, через что он прошел, что пережил или не сумел пережить, Алессандро все-таки не утратил своего дара. Он все еще владеет словами, как опытный воин владеет клинком, даже более того: он научился использовать их по-новому, овладел новой тактикой…

Вначале было слово, не так ли? Тогда, какой же властью обладает тот, кто овладел словом? Словом, как лекарством, лечащем душу, словом, как оружием, поражающим прямо в сердце, словом, как самой изощренной формой мимикрии — скрываясь за словом, создавая с его помощью ложный образ своего «я», притворяясь. Или словом, как ловушкой? Клеткой? Невидимым лассо? Строгачом, впивающимся шипами в шеи этихлюдей? Что это за слова, которые произносит сейчас Алессандро? Я не узнаю ни его голос, ни его самого. Слова причиняют боль. Он сам как одержимый — сам во власти.

— Ты с чем-то не согласна? — тихо спрашивает Рамин.

Пожимаю плечами.

— С чего ты так решил?

— Ты перестала вслушиваться в то, что он говорит.

— Зачем мне слушать. Я знаю, что будет дальше — эти люди на крючке. Готовься собирать улов.

Он только прищуривает глаза, отчего те становятся еще более колючими, пронизывающими, как две заточенные пики.

— Здесь душно, — еле слышно проговариваю я, — Выйду, подожду вас на улице, — я проскальзываю к выходу, пытаясь игнорировать уколы этих острых пик в спину. Знаю, он последует за мной, но, может, мне удастся побыть одной хотя бы минуту, хотя бы десять секунд, не видя, не слыша, не думая.

Рамин выходит и становится рядом как огромная черная тень. Предупреждая его вопрос, я нападаю первой:

— Зачем я здесь? Почему ты захотел, чтобы я наблюдала за этим?

Тяжело вздыхает. Слова — маски ему не известны. Врать он не будет. Не будет прятаться и притворяться. Но ему известны слова — иглы, слова, которыми можно распять такую мелкую мошку, как я.

— Ты здесь не без причины. И зря ты не стала слушать Сани — он говорит дело.

— Твое дело.

— Хотелось бы, чтобы оно было нашим. Я не сомневался, что эти люди поверят ему, что ему удастся убедить их. Я продолжаю сомневаться в твоих убеждениях.

— Так что? Выходит, его речь предназначалась мне?

— В том числе и тебе. Ты должна бы понимать и принимать то, чем он и мы все занимаемся. А ты даже слушать не хочешь. Странно.

Рамин не знает о моем прошлом. Алессандро не говорит ему, чтобы не вызывать никчемные подозрения. Почему об этом умалчивает приспешник Рамина — этот мерзкий янки, мне остается только гадать. Не если индеец не верит в мои убеждения, то, наверное, думает, я с ними по той же злосчастной причине мести. Поэтому не понимает мою реакцию. Поэтому вышел выведать.

— Способ не верный. За долгое время у меня выработался иммунитет к его речам. И не надо считать, что я не понимаю. Просто, мне не нужно слушать все это, чтобы понимать, чтобы быть с ним.

— Почему же тогда ты злишься?

— Если я и злюсь, то только на тебя. Ты используешь его — его дар, чтобы заманить этих людей. Я знаю, что для готовящегося нападения нужно больше народа. Но вот так лицемерно переманивать их в наши ряды… Заставлять их жертвовать своими жизнями…

— Если бы ты слушала то, ты бы поняла, что на сей раз — это не лицемерие. Он не врет им, он не умалчивает о том, насколько велик риск. И они готовы пойти на этот риск, потому что ничего лучшего у них нет, и не будет. Это не случайные люди, как ты уже поняла. Я долгое время наблюдал за ними, следил, знаю их способности, их жизни, их стремления. Они уже были потенциально готовы к такого рода действиям и до сегодняшней ночи. Все, что оставалось, это лишь слегка подтолкнуть их — оказать поддержку, содействие и снабдить всем необходимым. Дать им уверенность в победе. Это и пытается сейчас сделать Сани. Он им не врет. И они ему верят. А ты?

— Да не важно, черт побери, врет он или нет! Не важно, верят они ему или нет! Это не его голос, не его слова — а твои! Почему он должен делать это?! Если тебе нужны люди — валяй! Не можешь сам, попроси своего приятеля янки — у него язык хорошо подвешен, он смог бы запудрить мозги таким, как эти!

— Поверь мне, если бы мне нужна была свора эгоистичных головорезов, которым важна лишь собственная шкура и нажива, я обратился бы именно к Спарту. Но мне нужны люди, которых волнует то, что будет после них, а не то, что станет с ними. Мне нужны люди, разделяющие наши взгляды, верящие в нашу борьбу. Я попросил об этом брата, поскольку…

— Удивительно, не находишь? — перебиваю я, — Просто удивительно, как одни люди перекраивают других по образу своему и подобию! И насколько легче проделывать это с людьми сломленными, да? Ты ведь делаешь то же самое.

— Что ты имеешь в виду?

— Я о твоем брате. Когда ты прекратишь мучить его, Рамин? Разве сам не понимаешь, что для него значит уговаривать этих несчастных примкнуть к нам — принести себя в жертву? После всего, что случилось…

И без того жесткие черты лица индейца на миг перекашивает гримаса злости.

— Если я его и мучаю, то только тем, что наконец-то заставил его признать правду и говорить правду! А то, что он уговаривает этих людей принести себя в жертву… Да, он уже принес в жертву сотни невинных людей. Все из-за своей глупости. Из-за своего упрямства! Сотни наивных людей, не подозревавших о своей скорой гибели. Сотни людей — тогда на площади — людей, которым было что терять. У которых остались жены, дети, родители! Он знал, что использует их, как прикрытие, и пошел на это без колебаний. Не смей жалеть его. Не строй из него несчастного и невинного страдальца! И не нужно сравнивать этих девятерых и те сотни! Это люди, которые точно знают, на что идут, и чем рискуют, а не просто верят в сказки. Люди, которые готовы бороться и отдать свои жизни за будущее страны. Так же, как и мы.

— Тогда он верил, что тем сотням ничто не угрожает. Сказка? Может быть. Но он-то сам этого не знал. Если бы он хоть раз усомнился в их безопасности, он бы не стал проводить этот чертов митинг.

— Это ты так думаешь. Скажи, если он верил, что не будет бойни, зачем же тогда отослал тебя подальше? Думаешь, это случилось из-за той заварушки с Анхелем? Ты и половины не знаешь. Это был просто удачный повод. Он знал, что по-другому ты не согласишься — пойдешь с ним на площадь. А когда Анхель подорвал тех типов, Стейсонов, думаешь, откуда у полиции появилась такая подробная информация о тебе? Только так он мог заставить тебя уехать. Так он хотел обезопасить тебя. А безопасность людей его не сильно волновала.

— Не правда!

Рамин смотрит на меня как на ребенка с высоты своего огромного роста, и уже спокойным тихим голосом проговаривает:

— Правда. По этой же причине он никак не хотел отправлять тебе телеграмму, звать обратно. Сам бы он никогда больше не позволил тебе быть с ним. Он твердо решил порвать с тобой — раз и навсегда. Пришлось вмешаться мне. Это я заставил его передать телеграмму.

Вот оно — самое острое, самое мучительное слово-игла.

–…Что…? Не понимаю… Если он не хотел… вообще не хотел меня больше видеть… — Почему?! За что?! — заорало сердце — … Зачем же я тогда понадобилась тебе? — сдавленно произнесла я вслух.

Он задумывается, прежде чем выпустить на волю это последнее признание — пронзить насквозь решительным словом-убийцей:

— Ты дорога ему. Он боится за твою жизнь. А я хочу, чтобы он любил не только этот совокупный образ народа, ради которого он жертвует собой и другими — эта любовь все равно абстрактная и пустая. Нет, пусть любит еще и тех, кем жертвует. Пусть смотрит в глаза тем, кем жертвует. Пусть смотрит на тебя. Ну а еще ты мне нужна в качестве гарантии, что он не выкинет очередную глупость и не отступит. Вот и все. Ничего личного.

Меня поражает даже не то, что он сказал, а то, с какой абсолютной беспринципной безжалостностью это было высказано. Поражает настолько, что сама я лишаюсь дара речи и несколько секунд просто стою в тупом оцепенении, пока Рамин не опускает свою огромную тяжелую ладонь мне на плечо.

— Пошли внутрь. Он, наверное, уже заканчивает, — говорит так, будто ничего серьезного не случилось, будто он минуту назад не сказал ничего особенного и страшного, будто он только что не разбил вдребезги несущие колонны моего мироздания.

Покорно, будто не ненавидя его, я возвращаюсь в плотный полумрак заведения.

В пропитанной спиртными испарениями и вонючим дымом самокруток атмосфере, сквозь весь этот густой ядовитый смог и облака зависшей в воздухе пыли я пытаюсь разглядеть Алессандро. Различаю только силуэт, призраком бледнеющий среди черных фигур батраков. Его голос теперь почти не слышен, задушен гулом их разговоров. Да и вообще все в нем напоминает размытый, растекшийся акварельный портрет, который, утеряв свои черты, превратился в блеклое мутное пятно. Я надеюсь, что бутылка здешнего пойла поможет моей памяти восстановить стертые линии.

Оставив Рамина одиноко стоять у двери, я быстро подхожу к барной стойке и заказываю выпить. Спустя стакан, я вспоминаю. На втором стакане — осознаю, что мне плевать на всю правду — для меня важна лишь та ее часть, где я люблю Алессандро, а он меня. На дне бутылки я нахожу капли прощения, понимания и скорби…Заказываю еще.

Затянувшееся действие протекающего перед глазами спектакля постепенно подходит к концу. Белый призрак Алессандро отделяется от кучки своих новообретенных подопечных, и его сразу же заменяет черная фигура Рамина. Видно процесс первичной обработки мозгов закончен, теория изложена и настала пора перейти к практической части. Теперь речь пойдет о том, что, где и когда произойдет, а с этим индеец и сам справится.

Алессандро подходит ко мне и…Да, теперь я отчетливо вижу его лицо. И это невыносимо. Он выглядит так, будто только что вышел из камеры пыток после нескольких дней непрекращающихся изощренных истязаний. Теперь, когда мне совершенно безразлично все то, что наговорил о нем его брат, единственным моим щемящим желанием становиться обнять Сани за эти остро выпирающие из-под рубашки кости ключицы, прижать его бледное изможденное лицо к своей груди, сказать ему что-то…Я не знаю что! Что я говорила ему раньше? Что я могу сказать сейчас? Все, что я хочу сказать или сделать будет лишь продолжением его пыток. Я сама по себе — продолжение его пытки. Я здесь именно для этого.

«И не смей жалеть его» — говорил Рамин.

Я и не посмею — не буду унижать его своей никчемной жалостью. Буду справедлива. Буду той, кто спасет его, как он пытался спасти и уберечь меня раньше…

— Все хорошо! — проговариваю я, корча губы в судорогах ободряющей улыбки, — Ты молодец! Теперь в нашем полку прибыло. Они с нами — они готовы. Теперь у нас есть шансы на победу.

Наверное, я все-таки говорю что-то не то…Я просто хочу подбодрить, но вместо этого замечаю в его глазах лишь недоверие и испуг. Он знает — я притворяюсь, но не понимает, зачем…

— На выпей, — пододвигаю ему не начатую бутылку, — Кажется, ты очень устал.

II

Наверное, уже полдень… или около того. Солнце падает прямо на лицо, вытапливая из пор липкий пот прямо на закрытые веки, создавая иллюзию нахождения в чем-то рдеюще — смердящем, душном и слизком… В колодце полном крови. В кишках исполинского монстра. В гортани самой преисподней. Его заглатывает и переваривает, так медленно и так мучительно. Но он не будет открывать глаза, не будет вставать, не будет выходить на свежий воздух. Не будет наслаждаться благами мира, которого больше нет. Для него нет. Не заслужил. Не имеет право. Все кончено.

Хотя, кого он обманывает, и о каком еще наслаждении речь? Скоро ноющая боль в груди станет нарастать, станет невыносимой, нестерпимой, и он вынужден будет встать, как вынужден был встать вчера, как вынужден был встать позавчера, и вынужден будет выпить свое лекарство, потому что больно, потому что не сумеет стерпеть, потому что, не смотря ни на что его тело алчно до жизни. Даже до той мерзопакостной, ничтожной, позорной, жизни, которая больше не нужна душе. И опять будет нескончаемый никчемный день — полая временная оболочка от рассвета до заката, которую неизбежно поспешат заполонить все эти мысли и образы… Образы-инквизиторы, мысли-каннибалы. И после энных часов усердного самобичевания и самопоедания, он начнет молиться о скорейшем забвении, трусливо и вероломно, как и полагает всем пресмыкающимся мразям, подумает, что искомое легко найти в бутылке… Конечно, какое-то время покорчит эдакое благородство, вроде «я же не такой», «нужно держаться», «нужно собраться», «нужно иметь силу воли», «нужно отыскать в себе человека». Человека? — звучит глупо. Силу воли? — звучит смешно. Посмеется и напьется и забудется. До следующего дня. Как было вчера. Как было позавчера. А сегодня… К черту! Хватит! Прямо сейчас, сразу, без всего этого святомученического кривляния перед самим собой — напьется и забудется. Глядишь, его хлипкое сердце все-таки не выдержит, и он умрет — подло легко и спокойно. Незаметно перейдет из забвения в небытие. Из забвения в небытие…

Так, наверное, случилось с этой бедной крохой. Малыш просто потерял сознание, заснул глубоко и беспробудно, незаметно погрузившись в бездну, которая навсегда спрятала его от боли и страданий. Если бы он верил в загробное существование, умирать было бы страшно. Он бы боялся встретить его там, куда сильнее, чем даже угодить в заслуженную гиену огненную. Но там пустота. Блаженная пустота абсолютно для всех: виновных и невиновных, мучавших и страдавших, покаявшихся и не успевших. Не то, что здесь… Этот малыш — он, хоть и мертв, но постоянно здесь — в его чертовых мыслях, в жутких затопляющих сознание образах. Такой маленький, такой… одни ребрышки, да косточки, одни синичища да раны… и… Боже! Что мерзавец с ним делал! Как… как мог…? Не так все должно было быть! Не так! Не хотел он этого! Если бы только знал…с самого начала… он бы ни слова не сказал Хоку про МакЛейна… Он бы…Черт с ним — с МакЛейном, но ребенка то за что?! Ребенка-то как можно было…?!

Он давится и захлебывается слезами, и все-таки открывает глаза, чтобы дать им выход. Слезы разбивают солнечный свет в ослепительные тошнотворно-живописные радуги. Он переворачивается на бок, протирает лицо ладонью и, помедлив несколько секунд, с трудом поднимается. Потом — к столу, полоумно, суматошно хватается за горлышко бутылки, но, только прилипнув к нему жаждущими иссохшими губами, с досадой обнаруживает его беспощадную опустошенность. Да, вчера ведь все дохлебал, перед тем как свалиться. Даже не запомнил. Яростно отшвыривает бутылку в сторону — жалкий, обманутый, рыдающий — безнадежный, безутешный.

Сходить к соседу Дону Пачи, попросить еще? Идти никуда не хочется, просить ни у кого не хочется. Видеть никого не хочется. А перед глазами опять словно кружит это фарфоровое неживое личико с черной полосой вместо глаз. Как не видеть ЕГО?! Как забыть?! И, подходя на внезапно обмякших ногах к шкафу, достает банку с тем, что точно его избавит. Избавит раз и навсегда. Бурунданга — порошок похожий на прах: проглотишь ложку — будет забытье, проглотишь две — будет покой. Три… Пять, чтобы наверняка. Опускается прямо на пол — стоять больше нет сил, рассматривает содержимое банки, покручивая в руках и создавая на ее дне кружащиеся бурханы забвенья и покоя, забвенья и покоя…Может, спросить у Хока, где он его похоронил? Сходить… постоять у его могилы. Говорят, это помогает. Он в это не верит, но… Упасть на колени и просить прощения у него — у этого крохи, которого сожрали люди, а теперь догладывают черви. Покаяться перед ним, а уж потом… покончить со всем. Да, именно так он и сделает. Но для этого нужно собраться, одеться, заставить себя съесть или выпить что-нибудь сытное, чтоб хоть немного силы вернулись, и ехать к Хакобо. Ставит банку обратно, и вместо нее берет настойку от сердца и емкость с какао.

«А еще надо лошадь покормить. Совсем про нее, старушку, забыл» — думает он, сглатывая накапанную на язык горечь, и высыпая какао в котелок с водой. Разжигает под котелком огонь — и опять в сознании мелькает: разгромленное поместье, поломанная мебель, побитые стекла. Пожар. Рауль вытаскивает за одну ножку из объятой огнем комнаты ЕГО — еще живого, еще бессильно подергивающегося и жалобно молящего о пощаде — «Иди, скажи Хоку, что этого я себе заберу»… А Хакобо: — «Ну что ты заладил?! Отвали! Ты ведь взял, что хотел, Тито? А это — трофей Рауля. Так что, пусть берет, коль ему приглянулся»… И он «отвалил». И конец.

Не переиграть, не вернуться, не исправить. Он бездумно миновал заветную точку бифуркации своей судьбы — тот самый момент, когда его выбор ещё мог что-то изменить, и единственное, что ему остаётся теперь — это катиться под откос по пути неизбежного прямиком в бездну. Все.

Все… все. Надо успокоиться. Поколебавшись, добавляет в какао щепотку того, что хоть немного поможет привести в порядок нервы, и щедрую ложку меда, чтоб смягчить вкус. Все. Чуть подождать, выпить и прямиком к Хакобо. Пусть показывает, где его могила. Может, этот и сам ее уже не раз слезами полил… «трофей Рауля»…Боже! Боже, Хок! Что мы с тобой натворили?!

Громкий настойчивый стук в дверь заставляет его вздрогнуть и машинально вскочить на ноги. Наверное, кто-то из деревни с очередными жалобами на очередную хворь. Да, пошли они! Нашли время! Видеть никого не хочется. И слушать их нытье тоже. Думает переждать. Притвориться, что его нет дома. Подолбятся, да свалят восвояси. Однако в этот же миг истерично заржавшая из своей конюшни оголодавшая кляча предательски выдает присутствие хозяина. Стук повторяется еще громче и еще настойчивее.

— Иду, иду! — недовольно бурчит Тито, разыскивая впопыхах свою одежду. Она оказывается под кроватью, в самом углу, в самой пыли и паутине. Встряхивает ее, кашляя и чихая в образовавшемся облаке, по-стариковски кряхтя и пыхтя, натягивает брюки, накидывает рубаху… Этот придурок за дверью, кем бы он ни был, видно, окончательно потеряв терпение, начинает дубасить по ней со всей силы ногой. Интересно, кто этот наглец?

— Да иду, что б тебя…! — распахивает дверь, да так и замирает. Бесенок — сын Хакобо, а рядом… Будто прилип к нему, прижимается, прячется под обхватившей его жилистой мальчишечьей рукой.

Это ведь не ОН. Это не может быть ОН! Хок видно решил зло подшутить над ним, поиздеваться, подослав со своим сыном кого-то… Кого-то завернутого с ног до макушки в плотное цветастое пончо, подрагивающие складки которого лишь смутно намекают, что под ним скрывается кто-то маленький, хрупкий и живой. Но вот он замечает выбившийся из-под ткани знакомый белоснежный локон, замечает знакомую ручонку, очерченную красным ободом протертой до мяса кожи. И эти пальчики… даже не пальчик, а можно сказать одни косточки, судорожно вцепились в бок бесенка. Это не Он! Это не может быть Он. Ущипывает себя украдкой, проверяя, не спит ли? Нет, не спит, и они по-прежнему перед ним.

— Ты что меня не помнишь? — раздраженно вопрошает сын Хакобо, видно списав его перепуганное замешательство на простое неузнавание.

— Помню, — кое-как произносит Тито — горло внезапно пересыхает и сжимается, превращая голос в слабый придушенный шепот.

— Отец сказал, ты знаешь, кто он, и сможешь ему помочь, — бесенок указывает взглядом на прильнувшее к нему закутанное тельце.

На сей раз Тито может только кивнуть. Делает шаг в сторону, жестом приглашая детей войти внутрь. Бесенок не торопится, только, как ему показалось, еще крепче приобнимает своего необычного, не подающего ни вида, ни голоса, спутника.

— Там у тебя в доме нигде не валяется кнут или палка? Или, может, цепи, веревки…? Топор, вилы или ножи на видном месте?

Он не понимает вопросы мальчика. Слышит слова, узнает их — эти жуткие бьющие, колющие, режущие, удушающие слова, но не понимает.

— Если есть, убери все подальше, пока мы не зашли, — договаривает бесенок и смотрит на него хмуро и выжидающе.

Тито судорожно сглатывает:

— Нет… ничего такого… Ви-вилы — в сарае, а дома… — н-нет ничего такого…

И опять из его едва раскрывающегося рта тот же глухой шепот, только теперь еще и с заиканиями.

Тем не менее, сын Хакобо удовлетворенно кивает, ловким и видимо не раз отрепетированным движением подхватывает своего маленького спутника на руки, переступает через порог и тут же, не проходя дальше, принимается быстрым и критичным взором изучать представшую перед ним обстановку. Судя по мрачному виду, она его отнюдь не радует. Да и надо полагать: пыль, грязь, смрад, кавардак — не дом, а свинарник.

— Тито, — произносит мальчик, продолжая издалека разглядывать предметы на столе, под столом, на шкафу, — Ты не мог бы завести во двор нашего коня и привязать. Он там, у забора. Мне было неудобно — руки заняты.

— Да, да, конечно, — поспешно соглашается мужчина, — Вы… вы пока проходите, устраивайтесь. Я сейчас…

На самом деле он даже рад этой просьбе, позволившей ему ненадолго отлучиться, как-то прийти в себя, осознать, что… Да просто поверить, в то, что малыш все еще жив. Конечно, он не возьмется судить о его состоянии, пока не увидит. И тут уж точно не стоит надеяться на чудо полного исцеления. Но он жив! Он в сознании. Он, пусть даже и держась за бесенка, но все-таки умудряется стоять на ногах. Стало быть… — робкий голосок надежды, искорка радости — стало быть, кризис миновал? Да — да, все страшное позади, так? Остальное лишь дело времени. А еще терпения, заботы и любви. Готов он к этому? Конечно, готов! Он готов абсолютно ко всему, что подразумевает под собой данный ему второй шанс! Хотя…

Поймав под уздцы грациозно вышагивающего по улице и вальяжно пощипывающего кусты соседских участков гнедого (конь Хакобо всегда поражал его своей красотой и наглостью), Тито потащил его к себе во двор. Это стоило ему не дюжих сил, поскольку упрямец сопротивлялся, фырчал ему в спину что-то явно оскорбительное, и пару раз мотнул башкой с такой силой, что изрядно ослабевший за эти дни и все еще окончательно не протрезвевший мужчина чуть не отлетел в сторону. Но все-таки удержался, наконец-то завел бунтаря внутрь, привязал к забору рядом с конюшней, из которой в очередной раз донесся отчаянный надрывный крик его собственной лошади. Видать учуяла прибывшего кавалера и давай стенать перед ним на свою тяжкую участь запертой, два дня некормленой и непоеной рабыни. Пришлось заглянуть и к ней, бросить охапку сена, потом сходить за водой к колодцу, наполнить ее поилку, вернутся, чтобы поставить на место ведро. Поймал себя на том, что все это делает, не спеша и даже намеренно медля… Дети ждут его в доме, нужно побыстрее к ним, а он… Он это понимает, но чувствует, как с каждой секундой накатывает, постепенно завладевая всем его существом, какой-то иррациональный и необузданный панический страх: что делать, что говорить, как помочь? Что он вообще может? И этот малыш — да, это чудо, что он жив, но что если он знает? Что если он помнит? Вряд ли, конечно, помнит… Тогда — год назад, в поместье — испуганный до полусмерти — мельком — не должен был запомнить… Но что если все-таки…?! Набирает в колодце еще ведро, смотрит на колышущееся в нем отражение. Блики рвут и вновь соединяют незнакомое уродливое рыло, оплывшие поросячьи глазки, грязную поросль на скулах и подбородке и всклоченные пакли на голове… Просто чудище! Таким малыш его точно не узнает… Испугается, но не оттого что узнал, а от того что вот оно — чудище во плоти. Зачерпывает воду, круша своими ладонями вылупившуюся на него из ведра тварь, делает пару жадных хлебков, снова зачерпывает, ополаскивает лицо, приглаживает волосы. Наверняка это не сильно улучшает его внешний вид (он даже не стал снова вглядываться в отражение), но зато помогает прийти в себя, очнуться от нелепого страха и немного приглушить похмельные симптомы. Глубоко вдыхает, как перед битвой или прыжком в воду. Все. Дети ждут в доме — пора.

Войдя, он не сразу замечает их. Секундное замешательство, озирается вокруг, и потом — вот он — бесенок. Почему-то в углу, ближайшем к двери, почему-то на полу, на коленях, почему-то повернут лицом к стене и что-то тихо нашептывает. Можно подумать, молится… Хотя это занятие никак не вяжется с характером и мировоззрением этого подростка, которые, как полагает Тито, он сумел безошибочно уловить и понять за краткое время их предыдущей встречи.

— Бесенок, что ты…?

Мальчик оглядывается, чуть отстраняется, и Тито замечает за его спиной уже знакомое цветастое пончо. Кажется, просто тряпка, небрежно брошенная в угол — трудно представить, что под ней кто-то есть. И в то же время из-под ободранной каймы выползает бледная ручонка, в какой-то нервной, суматошной панике начинает рыскать вокруг, и успокаивается, лишь когда бесенок осторожно накрывает ее своей ладонью.

— Что же вы на полу? — обеспокоенно лепечет Тито, — Садитесь лучше на диван, удобнее, — и тут же спохватывается, осознавая, что «удобный» диван все еще завален скомканными, влажными и вонючими простынями, впитавшими в себя все «прелести» беспробудного двухдневного запоя. Подрывается все поскорее убрать.

— Ему тут удобнее, — говорит бесенок каким-то бесцветным поникшим голосом, — Можешь не суетиться.

— Нет, ну, все равно… Я… Я сейчас это уберу, чтобы вы могли по-человечески… — собрав в охапку постельное белье, запихивает его в шкаф, воюет с никак не закрывающейся дверцей, — Вы простите, что у меня тут так…

Кое-как ему все-таки удается ее запереть. Поднимает хлам, который успел попадать на него сверху шкафа, не разбираясь, закидывает обратно. Ставит в нормальное положение опрокинутый стул, — Сейчас приберусь. Я просто не ждал гостей…

— А вот отец тебя ждал, — отзывается мальчик, хмуро наблюдая за ним, — Еще позавчера ждал. И вчера ждал.

— А-а… Я не мог приехать. Был очень занят…

— Занят? — переспрашивает едко и зло, с ощутимо колкой издевкой, а сам дотягивается свободной рукой до валяющейся неподалеку на полу пустой бутылки, подносит горлышко к носу, принюхивается. На секунду его юное личико перекашивает гримаска омерзения.

Понимает ведь все. Все понимает!

Коробясь от стыда, Тито подходит к бесенку протягивает руку, чтобы забрать и выкинуть раскрытую улику своего непристойного «занятия», но мальчик игнорирует этот жест. Только продолжает смотреть на него с сухой и холодной враждебностью.

— Ты решил, что он умер? — спрашивает тихо.

— Нет, что ты… Я…

— Отец так и сказал. Сказал, ты обещал приезжать, чтобы лечить его раны, а раз не приезжаешь, значит, решил, что он умер.

Бесенок больше не ждет от него лживых оправданий, да и он больше не может. Виновато молчит — молчаливо признает вину.

— Так вот, он выжил.

— Это замечательно! Ты не представляешь, как я рад, что…

— Выжил, но ему очень плохо. И становится все хуже…, — на мгновение губы бесенка судорожно сжимаются, глаза сверкают влажной поволокой, дыхание перехватывает. Он поспешно сглатывает — по натянутой трахее скатывается болезненный бугор горечи. — Отец почему-то решил, что ты сможешь ему помочь, — выдавливает уже шепотом, мотает головой, — Ничего ты не сможешь. Зря мы приехали.

Сказав это, бесенок отшвыривает злополучную бутылку в сторону, резко встает на ноги и тянется, чтобы поднять своего безропотного спутника. Еще секунда, и они уйдут. Хлопнув перед его носом дверью, уйдут раз и навсегда. Еще секунда, и он упустит свой второй шанс — свой самый волшебный, самый щедрый подарок судьбы. Еще секунда, и все будет потеряно.

В отчаянии Тито хватает бесенка за плечо:

— Рамин, нет! Не уходите!

Мальчик вздрагивает и тут же замирает, каменеет, только глаза с испугом косятся на удерживающую его ладонь.

Ошибка. Грубая ошибка. До этого мальчик относился к нему пусть как бесполезному, но хотя бы безобидному пьянчуге. Но такая попытка физического удержания, явно зародила в нем чувство угрозы, готовность в любой момент дать отпор.

— Прости… Прости… — отпускает его, отступает на пару шагов с поднятыми в знак примирения ладонями, — Пожалуйста, не уходите. Я что угодно сделаю. Я помогу. Я, правда, могу помочь. Только, умоляю, останьтесь.

Из-под цветастой ткани у ног бесенка впервые за все время доносится приглушенный звук — не то поскуливание, не то постанывание.

— Тише, chaq’, все в порядке, — легонько поглаживает выпирающий из-под пончо холмик головки, — Ладно, мы останемся. Мы останемся, потому что я сам не смогу тебе помочь. К сожалению, у нас нет выбора.

Последнее замечание, как понял Тито, предназначено ему, чтобы не строил иллюзий, будто мальчик ему хоть немного поверил. Нет, это просто безвыходность. Если бы он знал, к кому еще обратиться, он бы ушел не колеблясь. Только вот он единственный врач на всю округу, и, возможно, единственный человек, которому можно показать ребенка гринго, не опасаясь фатальных последствий. Хотя, бесенок не спешит его показывать.

–Зачем он так укутан, Рамин? — спрашивает Тито.

— Отец просил укрыть, чтобы деревенские его случайно не увидели. Да и ему так спокойнее.

–Ясно. Но тут, в доме, можно уже убрать пончо.

Поколебавшись, бесенок кивком указывает на раскрытое окно:

— Занавесь чем-нибудь. Он яркий свет не любит.

Тито спешит выполнить указание мальчика, и пока он налаживает слетевшую с балок гардину и сползшие с нее занавески, бесенок за его спиной терпеливо и настойчиво уговаривает брата открыть хотя бы лицо. Похоже, это оказывается не так-то просто. Несколько раз урезонивания старшего натыкаются на упрямое протестное мычание, но, в конце концов, срабатывают. Из-под края цветастой ткани показывается затылок растрепанной седой головки. Тито бесшумно обходит детей кругом, нарочно держась на расстоянии, чтобы не вспугнуть, пытается рассмотреть под этим поникшим пушистым облачком волос лицо малыша, как вдруг сам оказывается пойманным врасплох, пригвожденным к одной точке, пораженным и обмершим от метнувшегося в его сторону встречного взгляда: немыслимого, леденящего взгляда детских глаз, которые даже в воцарившемся полумраке нисходят ясным небесным свечением. Ему кажется, что сейчас на него смотрит вовсе не ребенок, а сам Бог, и он видит его насквозь, знает о нем все и готов судить…и не намерен щадить… Спустя мгновение, это ощущение проходит. Он замечает, что и распахнувшаяся в глазницах лазурь, и общее выражение бледного личика выдают вовсе не вселенскую мудрость карателя, а лишь немой, парализованный, животный страх. Малыш так уставился на него, потому что боится, а он… Потому что не может не смотреть, не может оторваться. Все-таки поразительные глаза! Теперь ясно, почему они свели с ума Рауля.

— Не бойся меня, миленький, — кое-как проговаривает Тито.

Звук его голоса пробегает по телу мальчика ознобным содроганием. Дыхание внезапно становится громким, отрывистым.

— Не бойся, ну… Ты такой чудесный! Давай познакомимся… — делает полшага в сторону детей.

Губы малыша растягиваются, обнажая маленькие острые зубки. Но это не улыбка — это оскал. Тихий нутряной хрип заполняет пространство комнаты точно посыпавшаяся груда острого щебня.

— Chaq’, прекрати, — строго командует старший, — Я говорил тебе, так не делать. Прекрати, — обхватывает его плечики, легонько встряхивает, заставляя смотреть на себя, а не на Тито.

Маленький примолкает. Сжимается. Инстинктивно тянется к горловине пончо, чтобы снова натянуть на голову и скрыться от всего — порыв, который бесенок тут же пресекает.

— И прятаться не нужно. Ты здесь пока в безопасности.

— Это правда, миленький. Я тебя не трону, не бойся, — заверяет Тито и снова пробует подойти к ним поближе, но жестом бесенок останавливает его, мотает головой: «Нет. Стой там».

— Ладно… Я понимаю… Бедняжке надо немного освоиться и привыкнуть. Вы все-таки идите, на диван сядьте. Нельзя же так — на полу…

Без особого желания, бесенок поднимает своего спутника, доносит до дивана, подсаживает и сам садится рядом, вплотную. Обессилено прильнув к боку старшего, маленький, наконец, находит в себе смелости немного осмотреться. Его тревожные глазки тающими льдинками быстро проскальзывают по комнате и вновь примерзают к стоящему теперь уже у противоположной стены Тито. Так, пожалуй, лучше. Лучше устанавливать с ним контакт издалека и потихоньку. А еще лучше…

Стараясь игнорировать ледяное жжение его взгляда, Тито отходит к кухонным полкам, достает две кружки.

— Ну, ребята, раз вы у меня в гостях, давайте-ка я вас кое-чем угощу. Надеюсь, вы любите какао? — начинает он старательно веселым тоном и уже тянется к кастрюльке, чтобы зачерпнуть так удачно и вовремя приготовленное угощение, но голос бесенка его останавливает.

— Не надо ничего.

Он удивленно оборачивается.

— Почему?

— Мы пришли… — бесенок запинается, отворачивается, уставившись в какую-то неопределенную точку пространства, — Не знаю, как вы там с отцом договаривались, но мне нечем тебе заплатить даже за лечение, не то что… Так что, просто вылечи его. Я, как смогу, отдам. А больше, нам ничего от тебя не надо.

До Тито даже не сразу доходит смысл этого сбивчивого заявления, настолько оно абсурдно и нелепо.

— Бесенок, ты серьезно думаешь, что мне нужны от тебя деньги?

— А что нужно? — спрашивает напряженно, настороженно.

— Да, ничего не нужно. Ни за лечение, ни за все остальное. Сейчас я просто хочу вас угостить. Это значит, бесплатно, от чистого сердца. Я же друг твоего отца, и я очень надеюсь стать другом и вам двоим.

— Предлагая какао? — хмурится мальчик, уже с явным сарказмом.

— Нет, конечно! Я понимаю, что дружба — дело серьезное… — он растеряно разводит руками, — Но с чего-то надо начинать. И мне просто будет приятно, если вы примите угощение. К тому же, это полезный напиток, придаст сил твоему маленькому спутнику. Они ему сейчас необходимы.

Последние слова заставляют бесенка задуматься.

— Ему налей. Мне не надо, — заключает он, наконец, тоном, пресекающим дальнейшие уговоры и разговоры на эту тему.

Тито наполняет одну кружку еще теплым напитком, и, медленно подходя к своим юным гостям, — «На, пей, малыш», — осторожно протягивает ее маленькому. Тот, конечно же, не берет. В панике шарахается от предложенного лакомства, ныряя за спину бесенка.

— Дай мне. Не так это делается, — старший забирает из его рук кружку, — Отойди на четыре шага, — Повернувшись лицом к белому малышу, демонстративно делает глоток, потом какое-то время выжидает, подозрительно рассматривая поверхность жидкости, и, видно, удостоверившись, что все вполне съедобно и безвредно, подносит его к маленькому ротику, — Пей, Сани. Можно, — тихо говорит он, наклоняя кружку. Тот машинально слизывает увлажнившие губы капли. Вроде как тоже оценивает вкус, но при этом совершенно непонятно, нравится ему или нет, — Ну, давай. Все хорошо, — снова уговаривает бесенок. Осторожно приподнимает его тоненькую и безвольную ручку, вкладывает кружку в ладонь: — Держи крепче. Вот так… Пей, Сани. Тебе нужно набираться сил. Пей.

Наконец, маленький все-таки делает пару боязливых глоточков.

— Так вон как у вас все сложно, — грустно покачивает головой Тито, наблюдая за детьми, — Похоже, он незнакомым совсем не доверяет.

— Он доверяет только мне, — подтверждает сын Хакобо, — Потому что знает, что я не доверяю никому.

— А дашь мне хотя бы шанс заслужить твое доверие? — спрашивает он, немного сконфуженно.

Не удостоив взрослого даже мимолетным взглядом, бесенок молча подергивает плечом. Что ж, учитывая обстоятельства, это вполне снисходительный ответ. Даже шанс на доверие теперь придется долго и скрупулезно завоевывать. Но он не отступится. Глядя на этого прелестного малыша под боком у бесенка, он готов сделать все, что в его силах! И может, когда-нибудь… Но он думает не о том, что, может, будет когда-нибудь, он вспоминает, как три дня назад они с Хоком вызволили малыша из самого ада, как три дня назад, он занес это хрупкое, истерзанное тельце сюда — к себе домой, и тоже клялся сделать все, что в его силах… А после стоял, поглаживал бесчувственное серое личико, прислушивался к неумолимо затихающему сердечку, и, сглатывая слезы, думал: «Поздно… ничего уже не сделаешь — слишком поздно…». И продолжал так думать, возвращая его Хакобо: — «Вот… Он так больше и не приходил в себя. Пять швов, отвар гуарамы, глицеринофосфат, но… Хок, что я еще мог? Что я ещё мог?!» — продолжал не верить в чудо. А оно-таки произошло! Мальчонка… — как там его бесенок назвал? — сидит перед ним живой, и уже не выглядит таким мертвенно-серым. Господи, даже вон румянец заметен! Впрочем, нет, это не румянец. Похоже, успел немного обгореть на солнце. Надо будет придумать что-нибудь, чтобы защитить его нежную светлую северную кожу от здешних жестоко-палящих лучей. Но это не первоочередное.

— Так его зовут — Сани? — уточняет Тито, любуясь издали своим маленьким гостем, который потихоньку потягивает какао, продолжая меж тем украдкой рассматривать обстановку комнаты.

— Алессандро — его полное имя. Это мы с отцом его называем Сани, что значит «древний дух», потому что он седой и похож на привидение.

— Для меня он точно как привидение — ни дотронуться, ни посмотреть поближе, — с грустью соглашается Тито, — Но, я очень рад, что он хотя бы тебя не боится. И вообще, что вы друг с другом так сдружились.

— Что значит «сдружились»? Мы же братья. Как можно сдружиться или не сдружиться с братом? — с упреком заявляет бесенок, да так уверенно, что ему — взрослому становится немного не по себе за это неудачно подобранное слово.

— Я хотел сказать, хорошо, что вы теперь вместе, — смущенно поясняет он.

Тем временем маленький Алессандро, похоже, что-то замечает на шкафу, что-то завладевшее всем его вниманием. Даже про какао позабыл — так и замер с приоткрытым ротиком, смотрит туда. Интересно, что могло его так заинтересовать? Там только старая рухлядь, до которой у него никак не доходят руки, чтобы разобрать починить или выкинуть: сломанная керосинка, глиняная чаша с отколовшимся краем, никчёмный радиоприемник, дырявая шляпа, прохудившееся корыто и…

И тут до Тито с ужасом доходит, что еще. Музыкальная шкатулка! По коже пробегают мурашки. Шкатулка, которую он вынес из поместья МакЛейнов. Все что-то выносили: деньги, драгоценности, невиданные предметы роскоши — какие-нибудь трофеи. Вот и он, чтоб не отставать… Прихватил эту шкатулку и еще серьги с сапфирами, думал потом подарить все это Скарлет. А, уже отъехав от поместья, понял, какую отчудил глупость. Нужно было быть полным идиотом, чтоб не понять, как Скарлет отнесется к такого рода подарку, да еще добытому таким путем. Да и на что ей эти побрякушки? Красоваться и хвастаться перед мужем? Хуже всего, что она могла именно так и сделать в отместку за его безмозглость — устроить подобное саморазоблачение, чтоб посмотреть, как он, тупица, будет выкручиваться. Передернулся, представив эту сцену и ее последствия, решил — нет. Ни за что. Серьги он отдал сразу же в Рио Палачио первой попавшейся женщине — этой вертихвостке Габриэлле. А музыкальную шкатулку — красивая вещица, да и мелодия в ней — не какое-то режущее слух пеликанье, а плавное, завораживающее своей необычной гармонией и грустью струение нежных звуков — зачем-то оставил себе. И вот теперь она лежала там, притаившимся диверсантом в груде хлама, и выдавала его с потрохами. Если маленький ее заметил, то догадается…

Догадается? Да, как он догадается?! Он же ничего не соображает? И… И как он заметил? — С его ракурса, если и можно что-то разглядеть, то только самый краешек. Нет, не стоит раньше времени паниковать. Просто нужно его отвлечь, а как уйдут, избавится от этой дряни раз и навсегда.

— Ну как, Сани, понравилось какао? — ласково спрашивает Тито, стараясь никоим образом не выдавать свою тревогу, — Может, тебе еще налить, миленький? Или что-нибудь еще хочешь? — и тут же спохватывается: вдруг сейчас на шкатулку укажет, и как тогда быть?

Но маленький игнорирует его вопросы. Да, наверняка, даже не понимает их. Все сидит и смотрит, смотрит туда…

— Сани не говорит, — поясняет бесенок.

— Да, знаю. Просто подумал, вдруг…

— Ничего. Я итак знаю, что ему нужно.

— И что же? — опасливо узнает Тито.

— Думаю, тот черный коробок у тебя на шкафу.

— Черный…? — шкатулка резная, из орехового дерева, и уж никак не черная. Он снова изучает груду хлама наверху, пока не натыкается взглядом на подходящий под это описание предмет, — Радио что ли?

— А, это и есть радио, — протягивает бесенок, — Да, похоже, оно его и заинтересовало. У нас дома такой штуки нет, но Сани любит возиться со всякой всячиной.

— Ну, коль любит… — Тито подходит к шкафу, достает радиоприемник, при этом, не упустив возможность незаметно затолкнуть подальше и прикрыть злополучную шкатулку, — Коль любит, пусть посмотрит. Я сам его редко включаю. Оно плохо работает — из-за помех почти ничего не разобрать, — не отсоединяя от провода, подносит его к дивану. Пронзительные глазки Алессандро теперь перепрыгивают на него.

— Это просто радио, — улыбается он, показывая малышу незамысловатый с виду предмет с регулятором частот и рядами черных отверстий, — Вот, послушай, — плотнее прижимает провод. В ту же секунду динамик едва не разрывается от оглушительного грохота помех, сквозь которые еле-еле пробивается голос диктора. От неожиданности белый мальчонка подскакивает на месте, выронив из рук кружку с недопитым какао, и, тут же — схлопывающийся механизм страха — сжимается, съеживается в комочек, опять прячется за спину бесенка, натягивая на головку пончо… Как ему кажется, мальчик напугался не столько этого громкого треска, сколько своей оплошности, будто ожидая за нее наказания: жестокого, зверского, беспощадного.

— Ничего… Ничего страшного. Не переживай, солнышко, — спешит успокоить Тито, — Это я виноват. Прости. Не хотел тебя пугать.

Его слова уходят в пустоту.

Передает приемник бесенку, замечая, что тот тоже заметно напрягся, вытянулся в струнку, насторожился, как пес, получивший команду «охранять», — Ну, ты-то чего? Я вас не трону. Держи. Попробуй его отвлечь и успокоить, а я сейчас все вытру.

И опять, пока он суетится вокруг детей с тряпкой, слышатся монотонные уговоры старшего: — Не бойся. Слышал? — Он сказал, не тронет. И я рядом, я не дам. Ну, Сани… Хватит так себя вести, ты же не трус. Что же ты так? А? Ты устал? Знаю. Знаю, как тебе сейчас тяжело. Но уже скоро.

— Если он устал, то пусть ляжет, поспит немного, — не разгибаясь, предлагает Тито.

— Нет, спать он сейчас не будет, — отрезает бесенок.

— Почему? Время еще есть, успеете засветло домой добраться. Ничего страшного, если вздремнет часок-другой.

— Ничего страшного, говоришь? — переспрашивает как-то зло и горько, но без каких-либо пояснений снова поворачивается к трясущемуся холмику цветастой ткани.

— Иди сюда. Не бойся. Ложись, — укладывает его голову к себе на колени, осторожно сдвигая с нее пончо, — Вот так, полежи. И не переживай, я не дам тебе сейчас заснуть. На вот, взгляни — радио, — вытаскивает из-под ткани апатичные маленькие ручки, вкладывает в них приемник, — Тебе ведь такие штуки нравятся? Посмотри.

Какое-то время малыш никак не реагирует на врученный ему предмет, а все озирается на ползающего по полу с тряпкой взрослого. Потом, видно удостоверившись, что тот точно не собирается его бить, все-таки приступает к изучению диковиной штуки. На сей раз, к удивлению Тито, сам прижимает провод, чуть морщится от очередного залпа скрежещущих звуков, прислоняет динамик к уху, прослушивая человеческую речь. Потом поднимает глаза на брата.

–chaq’, нет, нельзя. Так посмотри, покрути — и будет. Мы ведь не за этим пришли. И вещь чужая. Нельзя, — мягко, но повелительно говорит старший, будто и в самом деле догадываясь, что хочет братик, будто (тут Тито даже становится немного жутковато) читая его мысли…

— А что он хочет? — интересуется Тито, убирая мокрую тряпку.

— Ничего, — бросает бесенок, и снова к братику, — Все, chaq’. Давай, я верну ему. Хватит. Отдай. Отдай, говорю.

— Рамин, да, прекрати его дергать! Коль спать не даешь, так пусть хоть спокойно поиграет, — поведение бесенка начинает его злить. Нет, конечно же, он никакие мысли не читает и вообще ничего не понимает. Просто притворяется. Додумывает диалог вместо бедняжки, а после выдает свои мысли и желания за его.

— Сани не поиграть хочет, а разобраться, как оно устроено. Просит отвертки, чтобы вскрыть и посмотреть.

— Вот как?! — он порывисто всплескивает руками, — Разобраться? И что же он, по-твоему, там должен увидеть? Да для меня для самого это непонятный говорящий ящик. Что он там поймет?

— Что надо, то и поймет, — уверенно отзывается бесенок, — знаешь, папа тоже думал, что он просто поиграть хочет, когда Сани взял сломанную горелку. А он провозился с ней часа четыре и починил.

— Хватит тебе придумывать! — скептически посмеивается Тито.

— Зачем мне придумывать? Все так и было.

А злиться на бесенка тоже нельзя. Его можно понять. И пожалеть. Слишком долго жил один, рос практически в полной изоляции, даже родителей видел лишь от случая к случаю, а тут, наконец-то, судьба дарит ему друга, спутника… братика. И, на тебе! — с такими вот проблемами. А, если честно, с одними проблемами и без ничего, помимо них. Естественно, что старший не хочет это признавать. Естественно, что он хочет считать малыша полноценным, и готов искренне поверить в любую свою выдумку, превозносящую способности этого бедолаги. Дети, растущие без реальных друзей, создают себе друзей воображаемых. Вот и Сани, с которым бесенок разговаривает, такой же воображаемый — плод его фантазии, его самодельный призрак, который он наивно пытается вселить в это опустошенное, едва живое тело.

— Ну, хорошо. Буду считать его маленьким гением, раз хочешь…

— Я не прошу об одолжении. Просто не понимаю, с чего вы с папой взяли, что Сани ничего не соображает, — бесенок раздраженно фыркает, — То, что он не говорит, совсем не значит, что он неразумный. Он все понимает, а кое в чем разбирается получше вас.

Тито снова переводит взгляд на этого белокурого ребенка, тщетно пытающегося открутить тугие шурупы в корпусе приемника своими ноготочками. Может он и вправду что-то не подметил? Действительно ли взгляд малыша под своей пронзительной пропитанной страхом синевой, скрывает проблески человеческого интеллекта, в существовании которого так настойчиво пытается убедить его сын Хакобо? Кто из них неправ? Это он, слепец, ставит клеймо неполноценности на бедном малыше, потакая собственному страху разоблачения, или же Рамин выдает желаемое за действительное, отказываясь принять тот факт, что его новоявленный братишка в своем интеллектуальном развитии вряд ли превосходит выдрессированного хлыстом и цепями зверька? Что ж… Да, когда-то он был абсолютно нормальным и умным ребенком, познавал, как все дети, мир, с рвением учился новому, и во многом разбирался. Что-то из этого могло сохраниться на уровне рефлекторной памяти. Только после всего пережитого… Господи, да он ведь даже человеческий язык забыл! Впрочем, можно ведь проверить. Чем он рискует, если разрешит ему сейчас повозиться с этим хламом, которому итак самое место на помойке? Пусть поиграет, глядишь, хоть так отвлечется от страха и боли.

— Я сейчас поищу ему отвертку, — Тито выдвигает из-под стола ящик с инструментами.

— Не надо, — прикрикивает на него бесенок, — А то он сейчас начнет с этим возиться, и его будет уже не оторвать. Мы не за этим пришли. Ты должен залечить Сани раны. У него спина…

— Я знаю, что у него со спиной, — печально кивает мужчина, — обязательно этим займусь. Только пусть он сначала еще немного обвыкнется и успокоится.

Недовольно сморщившись, бесенок все же уступает.

— Вот и хорошо, — Тито присаживается на корточки напротив детей, улыбаясь, медленно протягивает отвертку лежащему на коленях брата малышу, с удовольствием отмечая про себя, что на сей раз тот от него почти не шарахается, — Держи, маленький гений. И не переживай, если вдруг сломаешь.

Тонкая белая ручка с опаской дотрагивается до инструмента, неуверенно берет. И тут же — вопросительный взгляд на брата.

— Делай, что хочешь, раз он разрешает, — бурчит бесенок, — Только недолго. И чтоб потом все обратно собрал.

Ему показалось, или малыш в самом деле кивнул… Кивнул, будто понял каждое слово. Тито становится не по себе.

— Пусть пока занимается любимым делом, — говорит он бесенку, — а я хочу с тобой поговорить. Мы можем выйти на крыльцо?

— Оставить его здесь одного? — беспокоится старший.

— Совсем ненадолго.

Бесенок колеблется.

— Мне нужно у тебя кое-что выяснить, прежде чем приступать к лечению, — настаивает Тито.

Сын Хакобо тяжело вздыхает, потом тормошит своего, якобы увлекшегося «любимым делом» брата по плечу, привлекая внимания, и, хотя тот никак не реагирует, тихо сообщает, — chaq’, я сейчас выйду с этим человеком на улицу. Буду рядом — на крыльце. А ты сиди тут, разбирайся в этой штуке. Волноваться не о чем. В доме больше никого нет.

Малыш не подает виду, что слышит или осознает слова брата, только его проворные пальчики, уже каким-то чудом добравшиеся до хитроумных внутренностей радио, вдруг застывают, сжимаются в плотные кулачки…

— Да не бросаю я тебя, chaq’, — мотает головой бесенок, поглаживая белое вздутое облачко волос. Осторожно встает, подкладывая ему под голову вместо своих колен подушку, — Я же сказал, буду прямо за дверью. Ну, если совсем плохо станет или начнешь засыпать, подай какой-нибудь звук, я сразу вернусь.

Следует за Тито, но прежде чем выйти, еще раз оглядывается на брата, снова: «Все в порядке, Сани. Я рядом»… — наконец, спускается на крыльцо, прикрыв за собой дверь.

— Он что, боится оставаться один? — спрашивает Тито, располагаясь на ступеньках и приглашая бесенка присесть рядом. Тот не садится: останавливается в метре от него, облокачиваясь на перила.

— Сани не верит в то, что он один. Ему постоянно мерещится, что рядом есть кто-то… кто-то, кто хочет напасть.

— С чего ты так решил? Он так сказал тебе?

— Он не говорит, — настойчиво повторяет бесенок, — Я просто вижу и понимаю.

— Ладно, пусть так. А с тобой ему спокойнее? Тебе он сразу поверил?

С полминуты бесёнок молчит, задумчиво потирая руки.

— А что ему оставалось? — говорит он, наконец, мрачным тихим шепотом, — Что вообще остается делать, когда понимаешь, что не сможешь справиться со всем этим в одиночку?

— Не знаю…Найти друга?

— Брата, — бросает на него по-взрослому серьезный взгляд, — Не друга, а брата.

— Да, конечно… Брата…Ну, а как насчет отца?

— Ты, что ли, про моего отца? — морщится бесенок.

— Ну, да. А что? Какие-то проблемы?

— Нет… Отец… Он, конечно, старается, только… Слишком уж старается — это заметно. Наверное, он просто жалеет Сани, хочет казаться заботливым и добрым… Только есть в этом сюсюканье что-то странное, неправильное. Он раньше не был таким. И со мной себя так никогда не вел. А с ним… Как будто считает себя в чем-то виноватым и пытается таким образом компенсировать. Поэтому брат в его присутствии как на иголках — не доверяет… Может, это со временем пройдет. Может, они еще привыкнут друг к другу. Но пока… Что-то с ними обоими не так… — он заминается, упрямо встряхивает головой, — Ладно, я не это имел в виду. Забудь.

Тито разглядывает напряженное лицо бесенка, изумляясь и ужасаясь тому, как он, ничего не зная, все-таки умудрился понять… почувствовать. Как же все-таки Хакобо недооценивает своего родного сына! А ведь это уже не ребенок…Сколько ему — одиннадцать? Да, без малого двенадцать — и уже не ребенок. Настоящий взрослый человек, тщетно пытающийся разобраться в спутанном клубке лжи, секретов и чувств, подобно своему братику, копошащемуся сейчас во внутренностях непонятного устройства. Разница лишь в том, что это устройство не причинит малышу страдание и вред, а вот раскрывшаяся перед глазами бесенка правда… Она не принесет ему ничего, кроме боли и лишних доказательств того, что никому нельзя верить. Никому. Даже родному отцу. А вдруг младший действительно что-то соображает и помнит? Вдруг он заговорит? Вдруг он все ему расскажет? Может, Хакобо был прав? Не ради него, а ради этих двух совершенно беззащитных перед правдой мальчишек, он все-таки должен что-то сделать.

— Бесенок, — окликает его Тито, немного коробясь — после таких серьезных слов это дурацкое детское прозвище вдруг кажется ему совсем неуместным, — Рамин, скажи, как у твоего братика в целом состояние?

— А ты что, сам не видишь?

— Кое-что вижу. Но ты провел с ним больше времени, чем я. Хочу услышать твое мнение.

Мальчик грустно кивает.

— Сани очень слаб. Сегодня утром ни с того ни с сего упал в обморок. И вчера несколько раз. Иногда у него из носа начинает течь кровь… Не знаю, может, это из-за жары, хотя я стараюсь прятать его от открытого солнца… Он… не любит, когда слишком ярко, так что, похоже, есть проблемы и с глазами. Но самое плохое — это спина. Раны снова жутко воспалились, а из-за этого температура постоянно поднимается. Сегодня вон, перед тем, как сюда ехать, все утро сбивали. Пришлось даже окунать его в ледяную воду и… Отец говорит, это может быть сепсис. Нужно не просто водой промывать, а какими-то средствами, которые только ты знаешь…

— Да, знаю, — подтверждает Тито, — Они у меня есть. Скажи, а судороги у него бывают?

— Бывают… Особенно во сне и после того, как просыпается… у него… Да, наверное, это похоже на судороги…

— Поэтому ты не хочешь, чтоб он сейчас хоть немного поспал?

Помедлив:

–…да, в том числе и поэтому.

— В том числе?

Надеется, что бесенок все-таки назовет ему остальные причины, по которым он жестоко лишает бедняжку бесспорно целебного и столь необходимого истощенному организму сна. Но тот лишь упрямо встряхивает головой: «Не важно».

«Не важно»… Вот уж, нет. Сейчас важно все: любая мелочь, любая деталь… Надо бы как-то объяснить это бесенку. Иначе он просто не сможет лечить покалеченное тело, не задевая при этом иные раны: невидимые но, наверняка, не менее болезненные.

— Ну, Рамин, все, что ты перечислил, конечно, плохо. Но Сани поправится. Это все пройдет, поверь. Это мы вылечим. Это я знаю, чем лечить. Однако меня волнует не только его физическое состояние. Я хочу знать, мучает ли его что-то помимо телесных травм, то есть…

— Ясно, — на сей раз резко перебивает его мальчик, и еще долго молчит, подозрительно разглядывая своего собеседника, прежде чем выдавить скупой и сухой ответ: — Да.

Тито медлит, ожидая дальнейших разъяснений, и так и не дождавшись, спрашивает сам:

— И… как это проявляется? Я вижу, Сани боится незнакомых. Но, может, есть еще что-то? Расскажи.

И в тот же миг лицо бесенка словно каменеет — становится твердым, скованным, застывшим, непроницаемым. Разве что глаза…Глаза, напротив — жгут — полыхают. Уставился на него, прямо как на врага.

— Зачем тебе? — спрашивает холодно, с ожесточением.

— Чтобы я мог помочь…

— И как ты в этом собираешься помогать?

— Не знаю…Для начала мне надо понять…

— Вот именно, — его кулаки решительно сжимаются, — Понять. Так что, это лучше ты мне все расскажи.

И он, немного озадаченный и напуганный такой резкой сменой тона и напором:

— Рамин, что рассказать?

— Что случилось с моим братом? Что с ним сделали? Почему он такой?

— А отец тебе, разве, ничего не сказал? — осторожно интересуется Тито.

— Отец мне наврал. Он сказал, что вы нашли Сани в сгоревшем доме, что вся его семья погибла в пожаре, и он очень долго жил там совсем один, в подвале… Вот только, если он жил один, то откуда такие увечья? Он не мог сам себя так покалечить. И это не следы от когтей животных — это следы от кнута, которым погоняют лошадей, следы от цепи, на которой держат псов… Его самого держали как животное… Или как раба. Его морили голодом. Его хотели забить до смерти. Кто с ним это делал?

Тито спешит отвернуться от его требовательного пытливого взгляда.

— Я не знаю, — шепчет он, разглядывая носики своих сапог, и улавливает в ответ лишь скептическое хмыканье.

— Ладно… Ладно… скажу… Твой отец не стал тебе это рассказывать… Наверное, чтобы не расстраивать. Но Сани, действительно, был в рабстве у плохого человека.

— Что еще за «плохой человек»? Гринго?

Чувствуется закалка Хакобо — то, как этот мальчик мыслит: раз плохой, значит только гринго. Никаких других вариантов. Впрочем, что тут можно ответить? Ведь не правду же.

–…Да, — подумав, кивает Тито, — Гринго.

— А зачем ему было держать в рабстве белого ребенка?

— Не знаю… Потому что он плохой…

Бесенок недоверчиво супится.

— Где он живет?

— Какая разница?

— Скажи, где!

— Да уже нигде… Жил в этом самом сгоревшем доме, но… он уже мертв.

— Вы с отцом убили его, чтобы спасти Сани?

— Да… Да… Мы убили его, чтобы спасти Сани. Да… Так все и было.

Тито с опаской поглядывает на бесенка. В конце концов, на эту версию истории приходится лишь одна ложь. Поверил? Трудно понять… Кажется, каменная маска начинает раскалываться, спадать, над бровью отчетливо прорисовывается хмурая складочка, и жгучие зрачки юркают вниз в смятении.

— Послушай, Рамин… Что бы там ни было, все позади. Теперь главное, чтобы и сам Алессандро это понял. Нужно помочь твоему братику адаптироваться к нормальной жизни и залечить раны прошлой. И в этом, нам придется скооперировать наши усилия. Ведь мы не враги. И ты, и я, и твой отец — мы все хотим Алессандро лишь добра. А, то, что он, бедняжка, сейчас всего на свете боится — это…

— Всего на свете?! — вскрикивает бесенок, будто задетый грубым, адресованным лично ему оскорблением — Мой брат — не трус, чтобы бояться всего на свете!

— Я и не говорю, что он трус…

— Хуже! Ты считаешь его неразумным и жалким…Воспринимаешь его как какого-то тупого забитого щенка… Так вот, ты его не знаешь! В нем нет ни йоты страха, когда он решает что-то сделать сам. Но когда, кто-то пытается что-то сделать с ним… Он… Он просто защищается. Знаешь, он ведь так и не подпустил к себе отца — ни разу за все эти дни. Не дал ему даже взглянуть на свои раны. И за руку укусил, когда тот хотел повязку сменить. Но это вовсе не страх… Это что-то другое… Что-то другое заставляет его упорно продолжать прикидываться зверем. Я не уверен, что он сейчас тебе просто так дастся.

— Посмотрим… — Тито тяжело поднимается на ноги, — Все равно это нужно сделать, чтобы предотвратить заражение. И, учитывая то, что ты мне сказал, с этим лучше не затягивать.

— Постой секунду! — голос чуть дрожит, — Скажи… Только честно, ему сейчас будет сильно больно?

— Нет… — машинально мотает головой Тито, потом неопределенно подернув плечом, все-таки добавляет, — Ну… будет чуть-чуть жечь первые две секунды. А потом вообще ничего не должен чувствовать.

Мальчик опять задумывается, не поднимая своего угрюмо потупленного взгляда, бормочет.

— Я хочу знать, как ты его собрался лечить, и что будешь делать.

— Хорошо. Ты не переживай. Еще раз повторяю — я твоему братику вред не причиню. Просто обработаю его раны настойкой из листьев чаках. Это лечебное растение, не яд.

— Сегодня не яд, завтра может быть и яд. Я не знаю толком ни тебя, ни твои мотивы и цели. А вот Сани вам не доверяет: ни тебе, ни отцу. И, может, у него есть на то причины.

— Рамин… Да какие причины? Я же тебе все рассказал. А Сани… просто еще не научился доверять.

— Послушай, допустим, я готов закрыть глаза на вранье отца и на то, что ты тоже что-то недоговариваешь… Но не скрывай от меня хотя бы то, что происходит сейчас. Я должен знать обо всем, что ты с ним делаешь.

— Ясно… Ясно. Я понял твою позицию… — кивает Тито, — Но прошу, поверь мне хотя бы один раз. Просто, чтобы я смог сейчас помочь Сани. Ты же за этим ко мне пришел, и сам понимаешь, больше некому. Но потом, когда будет время, я все расскажу, объясню, научу, и ты сам будешь решать, что нужно твоему брату, а что нет. Договорились?

–…Договорились, — неуверенно, но все-таки соглашается сын Хакобо.

— Знаешь, Рамин, я, если честно, собирался предложить, чтобы ты приходил ко мне на занятия. Я имею в виду не только врачевательство, а гораздо большее. Я видел, как ты увлечен книгами. Но далеко не всему можно научиться самостоятельно. А я как-никак был в свое время профессором, — он старается ласково улыбнуться, чтобы хоть как-то взыскать крупицу благосклонности со стороны этого сурового буки.

— То есть, настоящим профессором? — удивляется бесенок тоном, выдающим его непоколебимый скепсис.

— Ну, вроде как, настоящим. В университете биологию и естествознание преподавал.

— Вот как? А что ж ты бросил?

— Я не бросил. Просто решил, что свет образования не должен быть привилегией городских богачей. Думал попробовать себя в роли сельского учителя, но как-то не сложилось… Наверное, знакомство с твоими родителями отвлекло меня от сей миссии.

— У-у… И ты тоже стал революционером?

— Можно и так сказать, — кивает Тито, — Только революционер из меня оказался никудышный. Теперь вот хочу снова вернуться на свою стезю — передавать знания детям. В этом от меня будет больше пользы. Хоть не зря жизнь проживу. Так как? Не против стать моим первым здешним учеником?

Секунд 5 молчания, потом сдержанно:

— Посмотрим…

— Соглашайся, бесёнок. Станешь у меня по-настоящему образованным человеком.

— Ты только мне это предлагаешь? А как насчет Сани? Допустим, я соглашусь, я смогу приходить к тебе на занятия с ним? Ведь надо, чтобы и он тоже получал необходимые знания.

— Рамин… — он удрученно мотает головой, поджимает губы, подбирая наиболее мягкий способ объяснить мальчику, насколько это бессмысленная затея, — Рамин, ты, конечно, можешь приходить с ним. Я всегда буду рад его видеть и постараюсь сделать так, чтобы ему здесь было уютно и спокойно. Но учить его… Пойми, для твоего братика все эти занятия науками будут пустым сотрясением воздуха. Он ни слова не поймет из того, о чем я буду говорить. Зачем его зря мучить?

— Мучить?

Какое-то время мальчишка разглядывает его лицо, а потом вдруг, ни с того, ни с сего начинает смеяться — да еще как! И ошеломленно Тито осознает, что впервые за все время их знакомства видит бесенка смеющимся. Действительно, смеется почти так, как и положено детям — искренне, от души… Почти, да не совсем — он смеется над ним. Как взрослый над глупым лепетом карапуза: без злобы, но свысока… Потом так же внезапно замолкает — осекается, услышав, как с тихим скрипом приоткрывается входная дверь. Прильнув для опоры к косяку, белый малыш испуганно подглядывает в щель, явно встревоженный этим тоже не слышанным доселе смехом старшего.

— chaq’, все в порядке…, — бесенок поворачивается, намереваясь сделать шаг навстречу, но тут дверь раскрывается еще шире, и, точно чертик из коробки, наружу резко выскакивает трясущийся белый кулачок с судорожно сжатой в нем отверткой. Острый крестовидный кончик стержня, злобно поблескивая, целится прямо в грудь Тито. Нет сомнения, если бы у малыша было больше сил, он бы не замедлил кинуться с этим «оружием» на мужчину. Но, даже опираясь всем телом на косяк, он еле держится на своих хлипких подкашивающихся ножках, и все, что ему остается, это угрожать привидевшемуся врагу с расстояния двух непреодолимых метров. Застывший на мгновение в тугом напряжении воздух постепенно наполняется скребущей по костям вибрацией тихого хищного рычания. Он слышит это от малыша уже во второй раз. И все равно жутко. Даже непонятно, каким образом человеческое дитя вообще может издавать подобные звуки. Ни голосовые связки, ни язык, ни весь артикуляционный аппарат в целом, кажется, на это не способны. «Что-то заставляет его продолжать упорно прикидываться зверем…» — повторяет он про себя недавние слова бесенка. «Что-то»… Да уж, скалящееся острие отвертки бескомпромиссно указывает на причину.

— Не надо, chaq’, все хорошо… — вытянув вперед ладонь, Рамин осторожно приближается к братику, — Все хорошо. Тебе показалось. Он мне ничего не сделал, — и нарочито заслоняет собой, обомлевшего в растерянности Тито, — Он просто говорил всякую ерунду, вот я и засмеялся. Но он не опасен, Сани. Он нас не тронет. Отдай мне отвертку.

Кажется, теперь малыш не слишком верит брату. Или, скорее всего, опять не понимает его слова. Или…Черт знает, что происходит в этот момент в его несчастной головке, но попытка бесенка аккуратно забрать из рук братика инструмент пресекается внезапным пронзительным и визгом. Нервно и, по-видимому, инстинктивно взметнувшийся вверх металлический стержень проскальзывает в сантиметре от щеки бесенка.

— Осторожно! — не выдержав, вскрикивает Тито, но Рамин уже среагировал, уже ухватился за него, уже настойчиво и медленно вытягивает отвертку из цепких, но хрупких пальчиков брата.

— Все, chaq’, хватит… Хватит… Отдай. Ну же…Отдай это мне… — настойчиво взывает он, — Тебе пока не нужно защищаться. Опасности нет. К тому же, это не оружие. Этим ты никого не одолеешь, только разозлишь. Так что, отдай.

«А ведь он может без труда отобрать отвертку грубой силой, — не без доли восхищения думает Тито, — «Может просто вырвать ее, дернув сильнее, или заломить руку, заставляя маленького разжать кулачок. Это было бы ожидаемо — что ни говори, а деликатность, не в характере бесенка. Но, нет. Не хочет силой, все пытается достучаться, убедить. Это, конечно, правильно… Было бы правильно, если б не было бесполезно.

Но внезапно все само собой заканчивается: малыш останавливается, замирает, застывает, все его отчаянное сопротивление мгновенно спадает на нет, так, словно он выплеснул остатки сил на этот заключительный акт нападения, очевидное фиаско которого, не оставило ему иного выбора помимо мертвенно смирения. Высвободившаяся из увядшего бутона ладони отвертка, наконец, оказывается у старшего, а он, не медля ни секунды, протягивает ее Тито. «Убери. И чтоб больше не давал ему ничего такого!», — бросает он через плечо. Сам бережно обнимает братика, — Ну, и чего ты себе навыдумывал? Видишь же, все хорошо. Мы с Тито просто говорили. Успокойся, ладно? — проводит ладонью по его впалой поблескивающей от пота щеке. Потом, почувствовав что-то неладное, дотрагивается до белого лобика.

— У него опять сильный жар, — сообщает бесенок с нескрываемой тревогой в голосе.

Тито кивает:

— Да… Идемте в дом. Пора приступать.

Новое потрясение поджидает мужчину прямо за дверью, едва он успевает вслед за детьми переступить порог. Он даже теряется, не сразу осознав, что это за незнакомый, полный слащавого энтузиазма голос наполнил стены его пустого холостяцкого дома, и где прячется загадочный говорун. Потом его взгляд падает на радиоприемник.

— Быть не может… Но как…?

— Я же говорил, что он починит, — равнодушно протягивает бесенок, тоже покосившись на черный говорящий предмет на диване, — А ты не верил.

Не верил. И до сих пор не может поверить. И ведь ни треска, ни помех, ни шумов. Будто невидимка-диктор стоит прямо здесь, посреди комнаты, и самозабвенно вещает о наступлении нового времени — времени прекрасных перемен и воплощающихся надежд.

Скорчив демонстративную мину отвращения, бесенок выдергивает из радио провод, убирает его на пол, укладывая на диван своего окончательно впавшего в некий беспробудным кататонический ступор братика.

— Молодец, что починил, Сани. Но надеюсь, ты не успел наслушаться этих бредней, — говорит он малышу, заботливо убирая с его потного личика прилипшие пряди волос, — Если успел, то не верь ни единому слову. Все ложь…

Это последнее, что улавливает Тито. Далее голос Рамина понижается до неразборчивого шелеста, предназначенного лишь одному единственному слушателю. Наверное, успокаивает братика, утешает, хотя в этом, кажется, больше нет нужды.

«Да уж, чтобы верить словам, нужно понимать их, — печально думает профессор, выискивая на полках нужные банки с лекарствами и бинты, — А маленький, вон, лежит, уставившись в одну точку своими остекленевшими поблескивающими от жара глазенками безучастный и безразличный ко всему, кроме собственных внутренних страхов и мук. Что бы там ни говорил бесенок, ничего этот малыш не понимает. Ничего… Ну, разве что иногда — не сейчас, но хотя бы до этого — явно реагировал на интонацию речи бесенка. Видно, чуял искреннюю доброту и тепло, потому и тянулся к нему. Доверял. Бездумно, инстинктивно. Но так ведь и животные… Ласковый тон и псине понятен. Так и этот бедняжка… Да, наверное, в этом все дело — в интонации… Вот только радио — как-то же малыш его починил, как-то разобрался или… Ерунда. Конечно, ерунда… Просто случайно задел нужный проводок, или наугад что-то подкрутил, поймав частоту. Наверняка, проблема была в какой-то мелочи, и он сам, будь у него время и желание, мог бы исправить все за пару секунд. Так что, это ничего не доказывает… Но если это ничего не доказывает, тогда какие доказательства его удовлетворят? И хватит ли ему смелость принять эти доказательства? Не проигнорировать, не отмахнуться от них, а признать: да, маленький все понимает, и все знает, и… все помнит. Вздохнув, Тито отмеряет в стакан пару ложек жаропонижающего средства, разбавляет водой.

— Рамин, — подзывает он, прерывая тихий шепот мальчика. Тот послушно подходит.

— Дай Сани это выпить.

Вопросительный взгляд.

— Это чтоб понизить температуру, — объясняет Тито и, побоявшись, что бесенок может не ограничиться одним объяснением, на всякий случай добавляет, — Только сам лучше не пробуй. У меня этого лекарства не так много осталось, а Сани оно еще пригодится. Хорошо?

Хмурый кивок.

— Как выпьет, начинай его готовить к перевязке. Сними рубашку, старые бинты… или, чем вы там его обматывали… Пусть ляжет на живот. Я сейчас подумаю, что еще может понадобиться, и подойду.

Снова кивок. Молча берет стакан, собирается выполнить поручение. Но что-то в этом угрюмом безмолвии беспокоит Тито.

— Бесенок, — снова окликает он, — Ну, а как он вообще? Успокоился?

На сей раз мальчик мотает головой. Подумав, все-таки поясняет:

— Он сейчас затих, потому что ему дурно. Но уговорить его я не могу. Он даже не слушает. То есть, вообще не слышит. Поэтому, не рассчитывай, что все пройдет гладко.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю… Он все что угодно может сделать… на что сил хватит, — подергивает плечами сын Хакобо, — Твое счастье, что он сейчас очень слаб. Но, все равно, береги пальцы, чтоб не укусил. И не подноси близко ножницы — может выхватить и пырнуть. А если у него случится срыв… — посмотрел на мужчину как-то пугающе серьезно и тут же опустил голову, — …тогда я не знаю, что делать, — договаривает он на выдохе, — … Посмотрим…

Что скрывалось под зловещим словом «срыв», Тито не представлял. Да и два других варианта, перечисленных бесенком, в данный момент казались ему невозможными. Краем глаза наблюдая за тем, как Рамин готовит бедняжку к предстоящим процедурам, он отмечает со стороны малыша все ту же нездоровую апатичную пассивность. Выглядит все так, словно старший играет в доктора со своей потрепанной матерчатой куклой, поя ее лекарством, раздевая, укладывая, разматывая с костлявого и в то же время по-игрушечному податливого и совсем безвольного тела слои тряпок. Лишь пара кротких, еле слышных «у-у» — отзвук потревоженной боли: нижние слои повязки местами присохли к ранам и никак не отлипают. Но ни единого намека на способность к сопротивлению.

— Бесенок, постой, не тяни, — просит Тито, — Надо размочить, чтоб легче отошли. Давай-ка теперь я.

И, прихватив стакан с водой, он потихоньку подходит к кровати. Чуть поколебавшись, Рамин отступает на пару шагов, неохотно уступая ему место рядом с братиком. Что ж, кажется, ему худо-бедно удается одолевать недоверие старшего. А что на счет младшего? Как бы там ни было, теперь все зависит только от него. Вперед.

Доброта… Доброта и любовь — вот верный подход. Маленький должен почувствовать это в его голосе, увидеть это в его не таящей угрозу улыбке. Пусть даже разум малыша необратимо изувечен, и он не способен воспринимать речь как таковую… Но дело ведь совсем не в словах, а в интонации… Ласковый тон понятен всем. И этот чудесный мальчик поймет. Обязательно поймет, да? Ведь у Рамина как-то получается. Вот и он с помощью любви и доброты сможет пробиться к его доверию, да?

— Да, солнышко? Ты ведь видишь, я не хочу тебе зла. Ты, ведь, мое солнышко, — произносит он как можно теплее и нежнее, склоняясь над ним. Его доброта чиста и подлинна: она исходит прямо из кающегося сердца, из сердца переполненного жалостью и сочувствием, из сердца, готового на что угодно, лишь бы помочь, исправить, искупить вину за содеянное…спасти… Черт возьми, просто спасти его!

— Прошу, доверься мне, детка… — улавливает затхлый запах болезни и гноя, старается пока даже не смотреть на обнажившиеся увечья — на них он еще насмотрится. Но сейчас нельзя допускать, чтобы это выворачивающее нутро зрелище хоть легкой тенью исказило его светлую улыбку или надломило тон, — Не бойся меня. Не нужно бояться. Ты же у меня такой чудесный, такой славный и такой храбрый. Миленький мой, я так хочу, чтоб ты поскорее выздоровел. Хорошо?

Лежа неподвижно на животе с повернутой набок головой, малыш смотрит на него широко распахнутыми не моргающими глазами. Тягучие черные дыры зрачков за твердым прозрачно-лазурным стеклом, слегка мерцающим от раскола в тысячи зеленоватых трещин… А где-то глубже, за всем этим буйством красок и контрастов — лишь мертвый, скованный в вечной мерзлоте взгляд нагого и немого ужаса.

— Хорошо, солнышко? Позволь мне помочь…

Осторожно, будто прикасаясь к хрупкой святыни, Тито проводит ладонью по его белоснежной головке, потом скользит вниз по безвольно вытянувшейся вдоль тела ручке, скорее чтобы убедится, что малыш еще здесь, еще жив. Никакой реакции. Только невыносимый жар, исходящий от кожи, да выпирающие ребрышки, что раздуваются и опадают в тревожно учащающемся ритме, разоблачают его танатозную защиту.

— Я тебе помогу, миленький, обещаю… Не бойся.

Он выплескивает немного воды на жесткие, бурые от засохшей крови и гноя лоскутки ткани, давая им пропитаться. Хрупкое тельце малыша подергивается слабым толчком, но его личико так и остается скованным мертвенно гипсовой маской.

— Вот… Все хорошо, миленький, все хорошо… — аккуратно тянет за край размокшей повязки, отлепляя ее от ран. Запах становится резче. Хочется зажать нос… Хочется вообще отвернуться от всего, что открывается его взору. Но такого права у него нет. Ну-и-ну… дела обстоят даже хуже, чем он ожидал. Из положительного можно только отметить, что хотя бы швы, которые он наложил два дня назад на самые глубокие из его ран, не разошлись и теперь в сравнении с остальным, выглядят не сильно воспалившимися. Остаточные гнойные выделения выходят с краю, а, значит, не придется вскрывать, прочищать и снова зашивать… Он даже не представляет, как бы сумел сделать это, так сказать, по живому — когда малыш в сознании. Но к счастью, нет. Похоже, достаточно будет просто должным образом все помыть и обработать. Сейчас. А потом еще каждый день, а лучше и по два раза в день, чтоб снова так не запустить. Ладно, о потом подумает потом. Пока задача ясна: помыть, обработать, перевязать. Это не так сложно, да? Вот только, выходит, он все-таки наврал Рамину: такие нарывающие раны и порезы от пусть разбавленной, но все-таки спиртовой настойки жечь будет сильно. Чертовски сильно. А у него сейчас не осталось в готовом виде никакого подходящего обезболивающего… Но деваться некуда.

Смочив чистую тряпочку остатками воды, Тито начинает аккуратно счищать со спинки мальчика липкую зловонную корку. Первые поданные при этом малышом звуки его не столько пугают, сколько неприятно коробят. Это похоже на слабое поскуливание, можно сказать, почти собачье, если б только его то и дело не перемежали столь же слабые и, вместе с тем, надрывные младенческие всхлипы… Ему, как местному доктору и акушеру, несколько раз доводилось слышать плачь новорожденных, которым, по капризной воле судьбы, не суждено было выжить: тихие, но все же вопящие о несправедливо отнятом праве войти в этот мир, захлебывающиеся в предсмертном удушье и постепенно угасающие навсегда. Перерезание пуповины для таких обреченных, было сродни не рождению, а смерти. Но и их спасение было не в его силах и он, пусть не без горечи, но вполне покорно — что уж тут поделаешь? — смирялся с неизбежным. Куда тяжелее было после подыскать нужные слова, чтобы мягко сообщить еще не опомнившимся от родовых мук матерям трагичную новость. Но сейчас, отчетливо различая в точности такие же отзвуки обреченности в едва слышных всхлипах мальчика, он отказывался понимать, зачем? Ведь он выживет! Он обязательно выживет! Он будет жить! И никто не посмеет теперь сказать ему, смирись, все кончено!

— Тихо, солнышко, тихо… Надо потерпеть… Чуть-чуть потерпеть, и у нас все получится, — утешает он… Его? Или себя? — Все будет хорошо… Детка, мы справимся… — потом чуть обернувшись к Рамину (тот все еще стоит у него за спиной, наблюдая за происходящим пристально и напряженно), — Бесенок, принеси мне со стола банку с настойкой и вату, — а когда сын Хакобо отходит, он снова к малышу… Но что-то уже изменилось. Будто ледники, сковывавшие до этого его глаза, внезапно начали таять, и с набухающими каплями слез его зрачки на долю секунды соскользнули вниз, потом — хлопок веками — и вот они опять на прежнем месте. Только теперь взгляд сфокусированный и даже… осмысленный? А вот безвольно вытянувшееся тельце, напротив, мгновенно превращается в твердый барельеф из костей и сократившихся до дрожи мышц. Его угасающие всхлипы и поскуливания незаметно переходят в непрерывную череду протяжных носовых звуков, атональная гармония которых все четче и острее выстраивается в знакомый Тито мотив. И этот мотив, эта мелодия… Волоски на теле мужчины поднимаются дыбом… Эта мелодия из музыкальной шкатулки. Но что это значит? Мальчик ее все-таки заметил там, на шкафу? Узнал? Понял? Догадался? А теперь… Будто таким окольным путем намекает: «Хватит прикидываться, я знаю, кто ты! Я все про тебя знаю!». И как тут быть? Проигнорировать? А меж тем, ясно, что он уже выдал себя: своим постыдным испугом, своей отвисшей в изумлении челюстью, да, черт возьми, каждой зловещей секундой промедления! Вон как маленький на него уставился, словно видит насквозь… Нет. Постой-постой… Что он, в самом деле? Прямо как бесёнок, приписывает этому несмышленому, этому несчастному полузверьку свои мысли. Коварное спланированное разоблачение — ну, конечно! Он и впрямь считает, что маленький способен на такое?! Всему, наверняка, есть более простое и внятное объяснение… Эта шкатулка… Мальчик, наверное, играл с ней еще там, у МакЛейнов, и, наверное, запомнил понравившуюся мелодию. А сейчас просто неосознанно намурлыкивает ее, чтобы успокоиться. Не нужно волноваться. Это совсем ничего не значит. Ничего, кроме того, что малыш сам очень напуган.

Усилием воли сгоняя с лица остаточные следы паники и выдавливая прежнюю улыбку, Тито наклоняется поближе к нему:

— Солнышко, ты поешь? Это очень красиво, — и сам, делая вид, что подхватывает незнакомый ритм, начинает вторить этим протяжным меланхоличным нотам.

Мальчик тут же замолкает. Его проницательные глаза сужаются в тонкие щелочки, бледные губки начинают трястись, и подергиваться, и приоткрываться, будто в попытке что-то произнести. Однако, то, что внезапно срывается с них, оказывается вовсе не словами, а диким, оглушительным воплем.

— Что ты с ним сделал?! — также полоумно и яростно кричит бесенок, подскакивая обратно к кровати.

— Я ничего… Я даже не…

На мгновение глаза Рамниа взметаются куда-то к потолку, а потом: — Берегись! — хватает подмышки все еще вопящего братика и… И это последнее, что Тито успевает заметить. Что-то большое и увесистое огревает его по плечу, повалив с ног, а следом что-то мягкое и легкое накрывает с головой, точно пойманную в сачок букашку.

Поспешно поднимаясь, стягивая с себя ткань и морщась от полученного удара, Тито пытается разобраться в случившемся. Похоже, малыш как-то умудрился левой рукой ухватиться за оконную занавеску и дернуть на себя, срывая ее вместе с едва державшейся на балках незакрепленной гардиной. Она-то и прошлась Тито по плечу, сбив с ног. А край длинной палки лежит прямо на кровати… На пустой кровати. Все могло кончиться очень плохо: гардина могла пришибить и самого мальчика, если бы бесенок не успел вовремя выхватить его из-под удара. Сейчас вон маленький жмется к груди своего спасителя, уливаясь тихими слезами, испуганный, но, судя по всему, целый… Ну или, по крайней мере, хотя бы не травмированный еще и этим происшествием.

Придерживая братика одной рукой, Рамин буравит Тито злым взглядом исподлобья и, едва убедившись, что тот несильно пострадал от случившегося, холодно чеканит все тот же вопрос:

— Так, что ты с ним сделал?

— Да, ничего! — разводит руками мужчина.

— Тогда почему он закричал?

— Не знаю! Я… я к нему еще даже не прикасался…

Бесенок прищуривает глаза, не веря, но вместе с тем и сомневаясь в обоснованности своего недоверия. Уповая на перевес второго, Тито осмеливается продолжить.

— Бесенок, послушай, все это конечно… — покачивает головой, — Я не знаю, из-за чего Сани это сделал. Видно, сильно испугался, вот и закричал, и дернул за занавеску. Но, слава богу, все обошлось, и ты успел его спасти. Теперь нам всем надо выдохнуть, успокоиться и доделать начатое, — он указывает на брошенную неподалеку на пол банку с настойкой, — И раз уж такие дела, и по-нормальному не выходит, может ты… Не мог бы ты подержать братика, пока я протираю ему спину… Ну, чтоб он опять что-нибудь не натворил.

Его слова Рамину явно не по душе. Прищур становится еще острее, злее, насмешливо подергивается вверх уголок его рта.

— chaq’, слышишь, что он мне предлагает, — обращается он к малышу, — Хочет, чтоб я тебя скрутил и держал силой, пока он делает с тобой черт знает что.

И будто понимая смысл слов, маленький еще отчаянней вжимается в грудь старшего, начинает истерично мотать головкой. Его плач усиливается.

— Рамин, ну зачем ты все это так превратно толкуешь?! — не выдержав, повышает голос Тито, — Я же просто прошу…

— Что?! Что ты просто просишь?! — бесенок тоже переходит на крик.

— Ну… хорошо… А что ты предлагаешь?! Как еще я должен заставить его лежать тихо и спокойно, пока я лечу его спину?!

— Не заставляй. Уговори. Объясни ему по-человечески.

— По-человечески?! Боже… — Тито хватается за голову, чувствуя как раздражение… нет, даже не раздражение, а голимая и невыносимая досада вытягивает его лицо, — Рамин, я хочу с ним по-человечески! Я очень хочу, чтобы с ним было возможно по-человечески! Но я только что попытался, и ты видишь, что из этого ничего не вышло. Он же ничего не…

— Ничего не понимает?! Перестань уже повторять эту чушь снова и снова!

— Нет, Рамин, это ты перестань… Мне ясна причина твоего упорства, но ты ведь уже взрослый! Хватит выдавать свои желания и мечты за действительность! Посмотри на Сани и честно признайся себе, что он… что он не мыслит так, как ты. И, наверное, никогда не сможет так мыслить. Он не осознает, ни где находится, ни кто я такой, и что пытаюсь с ним сделать. Он только боится. Слепой животный страх — вот единственное, что им движет. И чем дольше ты будешь притворяться, настаивать, что это не так, и оправдывать его поведение, выдумывая иные скрытые мотивы, тем больший вред ты ему причинишь. Вот как сейчас: думаешь, ты ему помогаешь? Думаешь, ты его защищаешь? От меня?! — Нет. Ты мешаешь мне помочь ему.

Снова высокомерная усмешка, снова тормошит братика:

— Слышишь? Он считает, что тебе от меня только вред, а он, мол, может тебе помочь, если я не буду мешаться. Так что, мне тебя оставить и уйти?

А тот все размазывает по рубашке бесенка горькие слезы, мотая из стороны в сторону взлохмаченной белесой головкой. Он вообще прекращал это делать? Или опять так отреагировал на очередное перековерканное высказывание старшего? Может, все-таки различает отдельные страшные для него слова или выражения, вроде «мне тебя оставить», и потому так…

Видно, поняв, что перегнул палку, бесенок смягчает тон:

— Да, успокойся, chaq’, не брошу я тебя здесь. Ты же знаешь, — поднимает глаза на Тито, — В одном ты, конечно, прав, он не мыслит так, как я. Боюсь, он понимает все гораздо лучше. Это мне, идиоту, еще многое не ясно.

Этот спор ни к чему не приведет. Только зря время тянут. Тито делает решительный шаг навстречу. Пытается снова разъяснить бесенку проблему в ее чистом насущном виде:

— Тут все яснее ясного, Рамин. В первую очередь нам надо залечить его раны. Сейчас и немедленно, пока еще не поздно, — еще шаг, — Это единственное, что я хочу. И это единственное, что ему сейчас, действительно, жизненно необходимо. Но уговорить его я не могу. И как с ним быть, не знаю. Мне жаль, но если для спасения его жизни понадобится немного прибегнуть к силе, то я…

Это не было ни угрозой, ни предупреждением… Он вообще не имел в виду ничего такого, помимо, как ему казалось, правильно и логически расставленных приоритетов, которые сын Хакобо должен бы осознавать. Вот только, похоже, тот опять истолковывает все на свой лад.

— Не подходи! — выкрикивает мальчик срывающимся на хрип голосом.

— Бесенок, перестань…Ты же понимаешь, я не…

— Да что б тебя! Стой там!

От этого крика Тито замирает как вкопанный. Не смея шевельнуться, он с ужасом наблюдает, как одной рукой Рамин крепче прижимает к себе задрожавшего братика, а другой вытаскивает из-за пояса брюк охотничий нож.

— Ну-ну… Это уже совсем лишнее! Что на тебя нашло? — еле выдавливает Тито, вытаращив на него испуганные глаза. Малыш тоже чуть поворачивает голову на бок, уставившись на сверкнувшее в руке его брата оружие.

— Молчи! — рычит старший, — Я знаю, что делаю!

С этими словами он закатывает по локоть рукав своей рубашки на руке, которой прижимает брата, вдавливает лезвие в тыльную сторону запястья и резко дергает. Морщится, сжав губы. Порывисто выдыхает. Потом удовлетворенно рассматривает алую полосу, оставленную ножом на своей бронзовой коже. Она быстро растет, набухает, растекается. Тяжелые капли чуть слышно начинают стучать по дощатому полу. Прячет нож обратно за пояс.

Белый мальчик изумленно поглядывает на растянувшуюся в нескольких сантиметрах от его лица рану. Даже дрожать и хныкать перестает. Только издает какое-то тихое, кроткое, едва различимое «У-у».

— Теперь давай сюда эту гадость, — бесенок кивком указывает на банку с настойкой.

Слишком шокированный происходящим, чтобы перечить (да и поздно уже), Тито послушно поднимает банку, открывает, пропитывает жидкостью кусочек ваты, протягивает ее Рамину. Не колеблясь, тот сразу прижимает ее к кровоточащему порезу. Непроизвольно вздрагивает всем телом, на мгновение расширившиеся глаза сжимаются, лицо собирается неестественными складками, стиснутые зубы успевают вовремя закусить вскрик. Подержав вату на одном месте пару секунд, уже осторожнее проводит ей вдоль пореза. Потом глубокий вдох, выдох — наконец заставляет себя приподнять веки. Блеснувший от безжалостно раздавленных слез взгляд поднимается на Тито.

— Ты говорил, ему не будет больно… — выдавливает он с укором.

Тито виновато опускает голову:

— У тебя свежая, открытая рана, поэтому и… А если бы успела подсохнуть и начала затягиваться, то жгло бы не так сильно…

— У него почти все открытые!

— Да… Я… Я если честно, не ожидал, что у него все так плохо… Думал, хоть понемногу заживают…

— Стал бы я его к тебе тащить, если б все само заживало, — горестно хмыкает сын Хакобо.

— Мне жаль…Но, бесенок, я не знаю, как еще можно справиться с этим. Слишком сильное заражение. Другого способа нет. Я… Я обещаю протирать очень аккуратно, по самым краям ран. И сразу подую, чтоб меньше жгло. Только мне нужно, чтоб ты его придержал. Сейчас понимаешь, почему я об этом прошу?

Бесенок покусывает губу, с сочувствием уставившись на макушку прильнувшей к нему белесой головки. Думает. Решается.

— Сани… — зовёт он, наконец, — Chaq’, послушай… Знаю, я обещал, что ты почти ничего не почувствуешь… Я ошибся. Это больно. Поначалу очень сильно жжёт. Но вопрос стоит так: либо ты согласишься перетерпеть эти несколько минут, либо тебе будет становиться хуже, и ты умрешь через несколько дней. Понял? Ты готов сейчас потерпеть?

Этот безжалостный ультиматум, который Тито, пусть и осознавая, никогда бы не осмелился произнести ни вслух, ни даже про себя, не производит абсолютно никакого эффекта на малыша. Видно, ничто из прозвучавшего не входит в скромный перечень тех 'страшных' слов из воспринимаемого им лексикона. Тем не менее, бесенок выжидает, будто надеясь на какой-то осознанный ответ. Нет, ни звука, ни движения головой — ничего.

— Ладно…, — выдыхает он, плохо скрыв свое разочарование, бережно приподнимает голову братика за подбородок, призывая смотреть на себя. Всё-таки прибегает к помощи невербальных средств, — Тогда сейчас он, — указывает на Тито, — также протрет раны, — указывает на порез на своей руке, — на твоей спине, — едва касаясь, проводит ладонью по его острым, будто вспарывавшим иссеченную кожу лопаткам, — Хорошо?

На сей раз ответ следует незамедлительно. 'Нет' — замоталась из стороны в сторону головка — 'Нет, нет, нет'.

— Ты что? Умереть хочешь?! — с отчаянием вопрошает Рамин.

'Нет, нет, нет' — не останавливаясь, не слушая, не понимая, — ‘Нет, нет, нет'.

— А что, chaq’?! Что?!

Внезапно маленький останавливается, чуть отстраняется от брата: всего на секунду, только чтобы оторвать ручку от его плеча, за которое цеплялся все это время, и коснутся указательным пальчиком его груди.

— Хочешь, чтоб это сделал я… — бормочет бесенок.

Кивок.

— Я… я не смогу так аккуратно, как он… Я не умею.

Снова тот же указательный жест — 'ты'.

— Я не смогу сделать так, чтоб тебе было не больно. Наоборот, ещё хуже чем он сделаю.

'ты'

— И цацкаться с тобой, как он, я не собираюсь…

Кивок, мол, учту.

Рамин поднимает на Тито взгляд, в котором обречённость и растерянность пытаются нелепо скрыться за злорадной усмешкой: — Видишь? Все он понимает. И не доверяет тебе, профессор. Совсем не доверяет… Ладно… Значит, будешь говорить мне, что и как делать. Сам к нему больше не приближайся.

Когда, наконец, перевязка закончилась, Тито устало опустился на стул. Хоть его задача и свелась только к тому, чтобы протягивать Рамину пропитанные настойкой тампоны и периодически подсказывать, где прижимать сильнее, а где, наоборот, стараться поосторожнее, он был полностью опустошен. Не мог избавиться от ощущения, что соучаствовал в жестокой инквизиции над и без того измученным ребенком. Да, он знал, что так нужно и по-другому никак не помочь, но почему-то понимание этого не приносило никакого утешения. Было тяжело… особенно поначалу. Малыш кричал, и это был крик, способный разорвать на части любое хоть мало-мальски чувствующее человеческое сердце. Удивительно, как при этом его ещё умудрялось трепыхаться.

Пару раз ему казалось, что бесёнок тоже не выдержит, сорвётся, все бросит, и тогда ему придется как-то самому заканчивать процедуру, а он уже не был уверен, что сможет. Но сын Хакобо справился: дрожа, сглатывая слезы, искусывая себе губы, но справился. В какой-то момент, видно поняв, что нервы на пределе, и ему едва удается себя контролировать, он наклонился к братику и сухо пригрозил: «Закричишь ещё хоть раз, и это будет делать Тито». Как ни странно, но это подействовало. Маленький закусил край матраца, сжал кулачки и стал переносить последующие мучения с такой поражающе немой стойкостью, которой восхитились бы и видавшие виды герои. Это позволило бесенку собраться и довести дело до конца. Теперь, слава богу, все было позади… По крайней мере на сегодня.

— Когда нужно делать следующую перевязку? — тихо проговаривает Рамин. Он сидит неподвижно, согнувшись на краю кровати, рядом с пестрым трясущимися курганом из пончо, под которым похоронил себя малыш Алессандро, едва все закончилось (на сей раз старший даже не стал этому препятствовать), и таранит пол тупым отрешенным взглядом.

— Завтра утром. А потом, вечером, — отвечает Тито, — первые дни придется по два раза в сутки, иначе…

— Ясно, — бесёнок сглатывает.

— Но к завтрашнему дню раны подсохнут, и должно быть не так больно, — поспешно добавляет Тито.

— Ясно.

Судя по тону, сын Хакобо больше не воспринимает его заверения всерьез. Не важно. Главное, что на сей раз, он сам уверен — завтра все пройдет гораздо легче. И легче будет становиться с каждым днем, если все делать правильно и поберечь его от лишних стрессов и передряг.

— Рамин, я думаю, тебе пока не стоит привозить его сюда. Дорога всё-таки не близкая, а ему сейчас тяжело переносить такие поездки. Я завтра к вам с утра сам приеду, ладно?

–… Зачем?

— Что? — не понимает Тито.

— Зачем тебе приезжать? Не вижу для этого причины… — бесёнок говорит, не поднимая головы и по-прежнему глядя в пол, будто и не беседует вовсе, а лишь размышляет вслух, — Подпускать тебя к себе Сани не намерен. Что нужно делать, я уже понял. Теперь смогу обойтись и без твоей помощи. Можешь просто дать мне с собой нужные лекарства… а ещё лучше, рассказать, как их изготовить — и все. Забудешь про нас, как про кошмарный сон.

И Тито уже раскрывает рот, чтобы возразить, как вдруг осознает, что не сможет донести до этого бесспорно умного, но уж слишком отчуждённого, слишком далёкого от него мальчика одну простую мысль, если они и дальше продолжат разговаривать так — не глядя друг другу в глаза.

Он встаёт, подходит к бесенку, опускается перед ним на корточки, ласково накрывает его сцепленные в крепкий замок ладони своими.

— Рамин, послушай…

Бесёнок неохотно поднимает голову. Его черные зрачки сливаются со столь же темной радужкой и тонут в красной густой сети приступивших капилляров. Где-то, когда-то он уже видел точно такой же непроницаемый, неприступный, обращённый внутрь взгляд, точно такой же разрез глаз и форму бровей… точно такое же окаменевшее выражение на лице. И, наверное, как и тогда, будет непросто пробиться, достучаться, объяснить… А если понадобиться, даже выпотрошить перед ним душу… В пределах разумного, конечно, и тут важно не сболтнуть лишнего. Но он все равно попробует.

— Рамин, вы для меня вовсе не кошмарный сон. Вы самое лучшее, что со мной случилось. Вы то, на что я даже не смел надеяться. Сегодня, когда я увидел вас на пороге своего дома, я словно вновь обрел смысл жизни… Знаю, это звучит пафосно… Но поверь, если бы не вы, я… Я не знаю, что бы я делал…

— Зато я знаю, что бы ты делал. Заявившись сюда, мы оторвали тебя именно от того самого «важного занятия».

Тем же блеклым и ровным тоном, но до чего же хлестко это прозвучало. Наверное потому, что он просто оказался не готов получить в момент своего подлинного откровения от — … боже!… — от ещё ничего не смыслящего в жизни ребенка подобную увесистую словесную оплеуху. Но он ведь не собирается оспаривать ее заслуженность? Нет. Он признает. Признает, черт возьми!

— Хочешь, что бы я вернулся к этому занятию? — спрашивает он, едва сдерживая в хрупкой скорлупе простого вопроса и стыд, и обиду, и злость, и омерзение, и покорное самоуничижение, и много, что ещё. Нет только сарказма. По крайней мере с его стороны. Он действительно предъявляет свою недостойную, позорную, скотскую слабость на суд того, кто в силу возраста, в силу своей наивной и невинной чистоты просто не способен понять и помиловать, на суд того, кто не может не быть справедливо жесток.

— Мне-то какое дело? — безразлично пожимает плечами мальчик, отвергая предложенную ему роль судьи, — Чего хочешь ты?

— Чего я хочу?! — Тито набирает в грудь воздух, — Бесёнок, я хочу, чтобы твой брат выздоровел. Хочу видеть, как ему становится лучше. Хочу знать, что у него все налаживается. Хочу сделать все, что в моих силах, чтобы помочь хотя бы одному ребенку в этом мире. Или… — он чуть крепче сжимает ладони бесенка, — Или, может, двоим?

Зря он это сказал. Резко и порывисто бесёнок вырывается, вскакивает на ноги и замирает в метре от него, косясь сверху вниз, ни слова не произнося, но выражая всем своим видом «мне твоя помощь не нужна». Нечаянно задетая гордость. Где-то, когда-то, он уже знал такую ранимую, но неодолимую гордость. Можно было догадаться: всё-таки в мальчике ее кровь, и избежать столь досадного промаха.

— Не бери на себя слишком много, — цедит Рамин, — Лекарства для брата — вот единственное, что ты можешь сделать.

— Это не так… Лекарства — я их, конечно, могу тебе дать. Того, что у меня есть в готовом виде, должно хватить дней на десять. Потом сделаю ещё… Или покажу тебе… Только, пожалуйста, бесёнок, не лишай меня возможности хоть изредка видеть его. Мне необходимо его видеть.

Тень хмурой морщинки проступает на лбу мальчика, сливая воедино подтянувшиеся к переносице брови, пазухи ноздрей подергиваются, будто зачуяв смрад.

— Это что? Шантаж? — спрашивает он шёпотом.

— Нет… — мотает головой Тито, обомлев от вновь исковерканной и очерненной интерпретации его слов, — Нет, это просьба, бесёнок… Это мольба.

Дрожащий на кровати холмик пончо чуть пошевеливается, неуклюже проползает ближе к стене, изменив ландшафт пестрых складок, из-под толщи ткани доносится слабое хриплое постанывание. Тито бросает на него обеспокоенные взгляд, потом снова смотрит на бесенка.

— Уступишь ты моей мольбе или нет, я все равно никогда не откажу тебе ни в лекарствах для братика, ни в чем бы то ни было ещё. Но, чтобы давать тебе нужные средства и подсказывать дозировку, я должен понимать, что с ним происходит, должен видеть динамику, наблюдать за его поведением и малейшими изменениями в его состоянии. Есть много нюансов.

Бесёнок задумывается, оценивая и взвешивая каждое услышанное слово и, наверное, опять выискивая в них тайную подоплеку, скрещивает руки на груди, медленно шагает по комнате, остановившись у стены с книжными полками.

— Ты сказал, что можешь научить всему меня, — напоминает мальчик. Голос уже мягче, хоть и не на много. Голова чуть склонилась набок, взгляд заскользил по корешкам книг, — Научишь меня, и тебе не придется следить за ним.

— Могу, конечно, научить тебя, — подтверждает Тито, решив больше не делать акцент на своей сугубо личной, эгоистичной и первостепенной потребности участвовать в спасении и в дальнейшей жизни этого малыша, которая, как видно, при таком прямом подходе все равно не будет учитываться Рамином всерьез, — Но чтобы тебе все показать, нужно время. За день такое не объяснить.

Замечает, как чуть приоткрылся ротик бесенка, и как расширились его глаза, выдавая изумление, как промелькнул в стылой черноте зрачков знакомый оживленный блик. Само собой, это реакция не на его слова, а на ту кладезь неведомых, заключённых в многочисленные тома знаний, которую мальчик разглядывает. Возможно, только сейчас осознает, что он не выдумывал, назвавшись профессором.

— Рамин, я могу тебя научить. Но хочу, чтоб ты не просто неосознанно замешивал названные мной ингредиенты в указанных пропорциях и слепо верил в их чудотворность, как какой-то полоумный шаман. Я хочу, чтоб ты точно понимал, что это за лекарство, как оно воздействует на организм, и почему воздействует именно так. А для этого тебе нужны знания в разных областях. Ботаника, химия, физиология…

–… Да…Это…так…, — бормочет бесенок, продолжая изучать заголовки, — … Вижу, у тебя еще много книг о…

— Много, — соглашается Тито, не давая бесенку договорить. «Пожалуй, слишком много», — думает про себя не без доли сожаления. Что ни говори, а события последних дней заставил его не то чтобы разочароваться в подобной литературе… Нет, скорее открыли грязную изнанку, скрывающуюся за несомненно красивыми, правильными словами и благородными идеями. Грубо и жестоко жизнь заставила его взглянуть с других ракурсов, рассмотреть стороны лишенные идеологического антуража, увидеть темные полные нечистот закоулки, о которых все эти книги стыдливо умалчивали. Конечно, виноваты были не книги, и не те благочестивые идеалисты, что их писали. Виноваты были люди с их скотской природой, неспособные и недостойные достичь описанной утопии. Виноват был он сам. Невозможно строить светлое справедливое будущее рукам, измазанными в крови… Особенно в крови ребенка. Но он не может высказать это сейчас вслух, не может дать понять бесенку, что не стоит смотреть на эти книги с таким благоговением, не может отговаривать его от пути, по которому прошли и родители этого мальчика, и он сам, потому что…. Потому что всё-таки вера осталась. И осталась надежда на то, что, возможно, этот сильный, смелый, смышлёный паренёк не оступился, сделает все лучше и правильнее, найдет способ изменить мир, не опошлив воспетое понятие справедливости дешевыми лозунгами, вроде 'отними отнятое' и призывами 'резать всех врагов'. Ну а ещё эти книги — реальный способ завоевать его доверие.

— У меня много книг по этой тематике, — повторяет Тито, — И, если хочешь, я могу давать тебе их почитать… Как когда-то давал твоей матери.

Не без труда бесенок все-таки заставляет себя оторваться от изучения корешков и повернутся к нему. Что-то едва уловимое в выражении его лица выдает двусмысленную улыбку. Пожалуй, глаза — этот взгляд мудрой Евы, прекрасно осознающей, что ее искушают плодом познания, и в тайне иронично посмеивающейся над своей принципиальной неподкупностью, которая нет-нет, да и отступает перед силой подобного соблазна.

— Ну, что скажешь, бесёнок? — спрашивает Тито, тоже украдкой улыбаясь — зацепил.

Но вот снова прежняя серьёзность.

— Если ты сейчас просто дашь мне с собой нужные лекарства, когда станет виден результат их действия.

Тито тяжело вздыхает. Видать, рано он обрадовался. Упрямство и гордость этого подростка не берется даже штурмом.

— Трудно сказать, — отвечает он, поморщившись, — Если будешь регулярно делать перевязку и ничего не напутаешь с дозировкой, думаю, дней через десять Сани будет себя чувствовать гораздо лучше.

Рамин удовлетворённо кивает.

— А когда ты сможешь начать давать уроки?

— В любое время. Хоть завтра.

— Нет. Завтра ты ещё не будешь готов. Тебе хватит десяти дней, чтоб завязать со своим занятием и привести себя в порядок?

— Да, — пристыжено выдавливает Тито, — Конечно.

— Тогда так и сделаем. Сейчас ограничимся тем, что ты дашь мне лекарства и самые простые разъяснения: как и в каких случаях их применять, и из чего они сделаны — без подробностей. Далее у меня будет время на то, чтобы подлечить брата, у тебя — чтобы уладить свои проблемы. Через десять дней, если все будет нормально, мы с братом приедем к тебе на занятия. Так ты сможешь его видеть, а он сможет учиться и получать знания. Согласен?

Как будто у него есть выбор… А даже если б и был, разве со стороны бесенка это не самый справедливый и милосердный вариант? Ясно дал понять, что не желает водить своего братишку в свинарник к конечному пьянчуге, но дает ему шанс исправиться и в следующий раз достойно предстать перед ними уже в роли учителя. С этим он справится. На самом деле он не страдает алкоголизмом. Просто три дня назад была причина по которой он взялся за бутылку, а теперь причина почти в том же своем обличии заставит его больше никогда к этому не возвращаться. Вот только, он все равно не уверен в целесообразности предстоящих занятий с малышом. Очевидно, что от них Сани не получит ровным счётом ничего. Будет скучать, маяться, хлопать своими прекрасными, но пустыми, как гигантские бусины глазками, не понимая, ни что происходит, ни что от него хотят, начнет капризничать, отвлекать бесенка, тянуть его отсюда прочь. И все его благие намерения и стремления пойдут к чертям. Правда, можно давать маленькому какие-нибудь простейшие задания, отдельно от того, что он будет преподавать Рамину. В конце концов, он же учитель и обязан найти подход к любому ученику, как-то до него достучаться… Может, научит маленького выражать свои скудные мысли и желания с помощью рисунков, символов или ещё чего-нибудь, чтобы создать хоть какое-то подобие общения. Вопрос: а хочет ли он сам этого? Подлый, мерзкий, шкурный вопрос. Назойливый визг его трусости. Не выроет ли он тем самым себе могилу? Нет, конечно, он хочет, чтоб маленький вышел на контакт, в том числе и коммуникативный. Конечно, он хочет пробудить его разум, воскресить в нем хоть толику человеческого интеллекта. Это было бы замечательно! Но только, если это не будет использовано против него. Пусть говорит, или показывает, или рисует, но при этом не вспоминает… Он не должен выдавать свои страшные тайны. Он должен их забыть. Раз и навсегда. И это возможно.

Конец ознакомительного фрагмента.