Корабль Тесея

Ильдар Абузяров, 2023

Гонимый чувством, герой блуждает по лабиринту городских улиц. Он отправляется в путь по зову необъяснимого, но предсказать, куда приведет его этот зов, не в его силах. Тайны в лабиринте вчерашнего дня зачастую важнее секретов сегодняшнего, а за очередным поворотом может поджидать и прекрасная Елена, и чудище-Минотавр. Самое сложное на этом пути – не ошибиться с выбором парусов, не перепутать черное с белым.

Глава 4

Бомж или Античный герой

1

Отчаявшись найти Мелиссу в злачных заведениях, я выбрал другую тактику — бродить там, где посветлее. И вот спустя примерно месяц моих скитаний в поисках Мелиссы я познакомился в переходе метро с одним очень странным типом. Странным — это мягко сказано. Он утверждал, что был крутым ученым, обладателем международных наград, которые давно пропали, думаю, тут уместен глагол «пропиты», завсегдатаем конференций и симпозиумов, получателем грантов, участником эфиров и телемостов, членом-корреспондентом РАН, в конце концов. Мне он больше напомнил члена РАФ, хотя РАФ не более эфемерен для меня, чем РАН или какой-нибудь КСИР.

Говорю вам, самые интересные люди — это бомжи, которые еще не утратили навыки социализации. Уже само наше знакомство произвело на меня неизгладимое впечатление. Нет, конечно, я в переходе встречал и других любопытных типов, вроде чечеточника-чахоточника Чета или обрубка Радия. Кого только не повстречаешь под вечер в длинном переходе, но когда я встретил Алистера, сердце мое дрогнуло, будто я сам выхожу за пределы своего тела…

В тот вечер я как раз засиделся и уже собирался возвращаться к себе в каморку, зайдя перед этим ради чечевичного супа в Столовую номер один. Кстати, я хожу в эту столовую не только потому, что там относительно дешево, а потому, что чувствую себя там номером один.

А еще я, кажется, в тот момент курил и читал статью «Кто зажигает свет в конце туннеля». Это была статья о том, как отмирают клетки мозга и почему некоторые пережившие клиническую смерть видели некий таинственный всеобъемлющий свет. Подзаголовок статьи гласил: «Как ученые дали прикурить верующим». И тут я поднимаю голову и вижу этого прикуривающего долговязого бородатого детину.

— Ты, видать, ученый! Так, может, и мне дашь прикурить? — обратился я к нему.

— Да, — кивнул он, соглашаясь. — Как ты догадался, братишка?

И это его обращение «братишка», — ни «коллега», ни «старик», ни «дружище», а именно «братишка» — делало ситуацию такой комичной, что мы невольно улыбнулись друг другу.

2

Да, впервые, когда я его увидел, он всего лишь прикуривал. Стоял там себе под сводом перехода и, ссутулившись, прикрывал горящую спичку ладонью, но мне было достаточно. Я понял, что он факелоносец. Революционер. Прометей. Бунтарь из бригады РАФ. Потому что огонь, вспыхнув, озарил углы темного перехода, все выбоины и шрамы на потрескавшихся стенах, за которые я непроизвольно держался. Огонь озарил саму ночь.

А потом он затушил спичку и, откинув назад шевелюру характерным резким движением, прижал голову и лопатки к каменной кладке и медленно начал сползать вниз, словно обтирая и одеждой, и шевелюрой шершавую стену. Я слышал, как трется его плащ о бездушную поверхность, и понял, что ему было тяжело держать спичку, стоять здесь, в темном переходе, тет-а-тет с одиночеством, сжимая застывшими от холода пальцами щепку — последнюю надежду Одиссея, последнее оружие Ноя. Было видно, как он устал, как он измотан бесконечными шатаниями, бесконечными переходами…

Позже, стараясь не отстать от него ни на шаг, я увидел на его плаще пять маленьких колец, расположенных на спине в том же порядке, как олимпийские. А тогда я лишь слышал, как кольца скребутся о стену. И видел, как пальцы атлета сжимают до последнего свое копье — свою маленькую спичку.

Отпуская себя в пропасть, он сполз до конца по стенке, усевшись на пол, но еще долго держал горящую спичку в руках, пока пламя обжигало его грязные длинные ногти. Он по-прежнему не выбрасывал ее, и тогда огонь начал облизывать пальцы, а после третьей или четвертой затяжки склонился к луже и пустил еще не потухшую спичку в одинокое плаванье, словно та — корабль с алыми парусами, а лужа — это море посреди перехода.

Трудно объяснить, но я сразу понял, что он герой, титан. Точнее, я представил себе его таковым, словно его пальцы — пальцы дискобола, вцепившегося в диск солнца из последних сил. Но возможности его не безграничны, пальцы разомкнулись, как порванные звенья цепи, выпуская факел из рук, отправляя спичку в дальнее плаванье.

3

Этой игры в спички-коробки-корабли, в морской бой, мне было достаточно, чтобы пойти за ним по пятам. Хотя он все еще сидел. Но я знал, что он обязательно поднимется. Встанет и пойдет. Но прежде, чем подняться, ему надо было достичь нужного состояния поражения или озарения.

И чтобы подтолкнуть процесс, я решил задеть этого нищего бомжа в своей обычной задиристой, издевательской манере. Мол, чего ты здесь пытаешься высидеть? Иди уже домой! Подавать здесь больше не будут. Метро закрывается, и даже пьяные ночью стараются перейти улицу поверху.

— А я не ради денег здесь слоняюсь, — оторвав взгляд от спички, посмотрел на меня бомж.

— А ради чего?

— Чтобы проверить одну теорию, — сказал он.

— Какую еще теорию? — Я даже подвинулся поближе, чтобы лучше расслышать. Хотя и вблизи я многое не понял.

— Физическую теорию. Я ведь физик, а у меня есть друг математик и…

…И тогда он мне рассказал о том друге, который однажды заявился к нему и заявил, что сделал сумасшедшее открытие. «Он, — тут я пересказываю своими словами, как я понял сложную научную конструкцию и примитивно излагаю, — вдруг открыл, что если покрутить тумбочку, то можно выйти в другие миры». О крутящихся столах и иных мирах я слыхивал, а вот тумбочка или другой предмет мебели — это было что-то новенькое.

Друг его, как я понял, занимался алгеброй и топологией. И по его расчетам, из крышки можно сделать вселенную, а из кружки нельзя, потому что в кружке дырка, а это разрыв пространства.

— А топология, — как мне тут же в общих чертах и на десяти пальцах и двух коленках быстро, почти скороговоркой, пытался объяснить бомж, — это такой раздел математики, изучающий в самом общем виде явление непрерывности, а в частности — свойства пространств, которые остаются неизменными при непрерывных деформациях.

Хотя с другой стороны, во вселенной есть черные дыры, а это такой сокрушающий разрыв пространства, и вот сейчас он, физик, как раз пытается разобраться с черной дырой, поглощающей энергию света и тепла… И для наглядности эксперимента, чтобы совсем не оторваться от земли и не съехать с катушек, он выбрал лужу как аналог черной дыры, а переход под Невским — как аналог адронного коллайдера, построенного в Альпах, там, где Ганнибал совершал свой переход.

Я не очень поверил в рассказ бомжа, принимая его за больные фантазии, но в то же время слегка приуныл. Мне показалось очень красивым сравнение лужи в неосвещенном переходе с черной дырой. А сам переход — с коллайдером. Потому что иногда мое тело и душу так ломит от черной тоски по Мелиссе, что, кажется, здесь, в переходе, я сам распадаюсь на нейтрино, которые потом соединяются в измененном виде.

Но этого никто не замечает, и люди, спешащие по своим делам и сталкивающиеся нос к носу, как разогнанные протоны и тяжелые ионы, и вызывающие столкновение, за которым следует взрыв, рассыпающий целый каскад частиц, тоже этого не замечают. Они бегут по своим работам и к своим проблемам, осыпаясь с верхней атмосферы до уровня грешной земли.

4

Да, меня это заинтересовало. Очень заинтересовал вопрос, когда черные дыры и энтропия поглотят все, можно ли будет построить правильную вселенную. Вселенную определенного, удобного для каждого типа, согласно топологии.

— А этот ваш друг-математик, — осторожно поинтересовался я, — он реален, он еще живой или его тоже поглотила черная дыра?

— Почти поглотила. Мы с ним познакомились в Доме ученых на званом ужине в честь самых крутых академиков города, — расцвел бомж Алистер, словно вновь оказался на шикарном приеме, — я занимался другими цацками, но мы с ним сразу нашли общий язык. Потому что за время банкета он ни разу не притронулся к еде, и мы весь вечер проболтали о квантовой механике…

Далее для меня шли непонятные термины, но слова «цацки» и «проболтали» как-то выбивались из общего ряда и немного смешили меня.

— Ага, братишка, — подводил к завершению свой рассказ бомж, — а в конце вечера мой друг-математик предсказал, что однажды он покрутит тумбочку так, что из окна моей квартиры откроется вид на окна психбольницы, куда его скоро упекут. И однажды, братишка, так и произошло. Я просыпаюсь, подхожу к окнам, чтобы раздвинуть шторы, и вижу напротив своей квартиры не обычный дом с кофейней, а окна психбольницы, а там своего товарища.

— Да ладно. Прямо как в игре в наперстки?

— Ага, представляешь, все так и было, как в игре в наперстки или в меченой колоде карт у шулеров, правда, после долгих и неприятных приключений накануне…

— Рен, — протянул я руку. Я тогда всем представлялся Рен, сокращением от моего имени Ренат. Реже Романом, просто чтобы слиться с этим городом, с его стенами и дворцами, чтобы не выделяться на его фоне, когда за тобой толпой идут неофашисты или мусора. Как говорил поэт Тумас Транстремер, «у того, кто всегда на виду, кто живет под взглядом множества глаз, должно быть особое выражение лица. Лицо, покрытое глиной».

Но сейчас речь не обо мне, а об Алистере.

Алистер продолжал рассказывать, почуяв благодарного слушателя.

Мы вышли на улицу. И я предложил сделать круг, прогуляться с таким расчетом, чтобы снова выйти к Столовой номер один. Мы прошлись, оказались на набережной и взглянули на шпиль Петропавловской крепости, добрели до Фонтанки.

— Думаете, город основал Пётр? — резко сменил тему Алистер.

— А кто же? — Я даже на секунду замер.

— Черта с два, — утверждал он, — этот город существовал задолго до Петра. Посмотри на памятник царю. Пётр восседает на настоящем Буцефале. А почему он в тунике и с мечом на поясе? А на пьедестале каменные вкладыши, будто этот пьедестал состоит из разных частей, как и весь этот город состоит из разных частей?

— Да ну?

— А карта самого города — один в один карта Афин или карта Парижа. Три луча отходят от Адмиралтейства. А вы никогда не задумывались, почему луча три, а в четырех углах первого яруса башни находились статуи четырех античных героев: Александра Македонского, Ахилла, Аякса и Пирра? — Алистер был мастером задавать каверзные вопросы.

5

— Так это же просто, это Екатерина заложила лучевую систему, — заметил я, — ориентируясь на образец Рима, на который, в свою очередь, ориентировался и архитектор Осман, перестраивая Париж.

Тем самым я хотел уточнить, что просто такое планирование, что город строили по лекалам других городов.

— О, то, что ты слышал про города солнца, с египетскими обелисками, площадью де Пополло и Версалем, это хорошо. Но что ты знаешь о лучевой и волновой теории? — скептически посмотрел на меня Алистер. — Если бы у нас было время, я бы смог тебе прочитать лекцию на тему волновой теории света.

— А у нас разве нет времени? — подмигнул я.

— Времени на все про все пять минут, — посмотрел на часы Алистер и тут же приступил к волновой теории, пересказать которую я, наверное, не смогу. Но за те пять минут мы подошли к Медному Всаднику, и я почувствовал себя как Евгений, накрываемый бушующими, бьющимися о гранит волнами Невы. В какой-то момент мне показалось, что ладонь Петра не раскрыта, а сложена в кукиш.

— А вот статуя Петра уже в римской тунике, — ткнул я пальцем вверх, когда мы приблизились к гром-камню.

— И эта громадина Фальконе тоже скопирована с образов Александра Македонского и его Буцефала, как слеплены с образа Македонского, усмиряющего Буцефала, и кони Клодта, — судя по всему, Алистер не особо был расположен воспринимать мои возражения, — а на мосту через Фонтанку еще и сфинксы водружены. Такие колонны, сфинксы, пирамиды и портики есть в каждом городе. В Париже, Киеве, Стамбуле, Риме, Лондоне. Везде есть триумфальные арки, колонны-столпы и сфинксы. Как ты думаешь, почему?

Я не знал, что тут ответить Алистеру, припоминая и Трафальгарскую площадь, и Елисейские Поля, и район Ипподрома в Стамбуле. Точнее, у меня было предположение, что это все после Наполеоновских войн и взятия Александрии, когда по Европе прокатилась мода на все египетское, но я промолчал. Мне нравилось его адское гонево.

— Все это копии с одного древнего поселения. С идеального поселения, — продолжал Алистер, — это некий прообраз города. Питер — это прообраз идеального города. Идеального, как и Нью-Йорк, с его перпендикулярной планировкой.

— Как идеи Платона?

— Типа, но не совсем. Если бы ты что-то смыслил в геометрии, братишка, я бы тебе попытался объяснить, как это возможно. Но пока поверь мне на слово, нет никакого города Питера. Вообще нет. А есть слепок с макета идеального города.

— А макет идеального города хранится в Атлантиде? — вставил я свои гуманитарные пять копеек, припоминая что-то из истории и географии. — Так я, типа, и пытался это сказать о Екатерине.

— В небесной Атлантиде, — поднял палец кверху Алистер и тут же добавил: — Египтяне, а за ними греки хотели быть бессмертными, и они ими стали, они живут с нами, пока живут воздвигнутые ими обелиски и монументы… А теперь поспорь со мной.

Я не хотел спорить. Мне вообще не хотелось спорить. После ухода Мелиссы все споры потеряли смысл. И вообще всяческий смысл был утерян. Мне больше хотелось слушать и впитывать. Особенно мне приятно было слушать про все, что связано с Египтом, и истории про обелиски солнечного города меня завораживали.

6

Алистер продолжал рассказывать, что Питер — это вовсе не Питер, что он существовал задолго до Петра Первого. И даже показал в подтверждение надпись на фронтоне какого-то дома, которую я, по его мнению, должен был прочитать и понять или узнать.

Как выяснилось из разговора, Алистер был полиглотом. Он выучил кучу языков, половина из которых были языками мертвыми. То есть языками сгинувших цивилизаций. В том числе он знал древнеегипетский, древнегреческий и язык майя.

— В этом нет ничего сложного. Это всего лишь математика. Чем больше языков учишь, тем легче даются другие, — уверял Алистер, и я заметил, что улыбается он вполне сносными и светлыми для его возраста зубами, а значит, он еще относительно молод и открыт душой.

— У всех языков есть нечто общее. Некий код или праязык. За ним стоит нечто вроде нот или цифр. Достаточно понять это на надрациональном уровне. Если ты овладеваешь этим кодом, то окажешься способен понимать новый язык, пятьдесят тысяч слов за несколько дней.

Пока мы шли, Алистер рассказывал о различиях в языках, точнее, об их отсутствии в конечном итоге.

Я же впервые обратил внимание на благородный вид его лица. Правильные черты, седые волосы и пижонская седая бородка. Такое лицо подошло бы аристократу, какому-нибудь графу, на худой конец, профессору, но никак не бомжу.

7

— Пойдем, я тебе кое-что покажу, — кивнул мне Алистер. И мы чуть прошли вдоль прямой линии Невского, чтобы резко свернуть налево в закоулки. Неподалеку от Невского полно кинотеатров с широкими экранами.

Здесь тебе и «Невский», и «Аврора», и «Дом кино». Даже арка Главного штаба — большой натянутый киноэкран, а Александрийский столп — луч проектора, который еще не настроил механик. Но Алистер вел меня в особый кинотеатр. В кинотеатр для взрослых.

— Смотри, — подтолкнул он меня к одной афише.

— Что смотреть? — не понял я.

— Это она, — указал он мне на порноактрису Сашу Грей, — правда, красивая?

— И что?

— Моя любимая, моя бывшая жена.

Тут я впервые всерьез заподозрил, что Алистер немного ку-ку. Слегка чокнутый либо бессовестно заливает. Где он, а где порноактриса Саша Грей. Она на небесах, в золотом раю, а он на помойке, точнее, в трухлявом Питере.

Но все было не так просто. Я уже догадался, что Алистер был платонистом, или агностиком, то есть верил в некий небесный прообраз-идеал всего сущего. А его небесным идеалом женщины была Саша Грей. Да, тот хищный, слегка стервозный типаж, за которого я бы и гроша ломаного не дал. Но Алистер ему тем не менее поклонялся, не пропуская ни единого фильма.

А что касается его жены, то она была того же кошачьего типажа, как и Саша Грей. Прежде чем выкинуть его на улицу, она переписала на себя и своих детей его четырехкомнатную профессорскую квартиру в центре города. Затем завела себе любовника. А может быть, последовательность действий была другой.

Не знаю, насколько было точным сходство между Сашей Грей и его женой Тамарой. Может быть, они были один в один, как Марина Басманова и Мария Соццани, как продавщица картошки в овощном отделе «Дикси» и Элизабет Тейлор. Не знаю. Да и какая разница, если обе были просто символами, знаками.

8

— Ты его простил? — спросил я, выслушав историю Алистера. — Своего соперника. Не хотел подкараулить где-нибудь в темном переулке и треснуть камнем по голове? Или зарезать к чертям обоих?

— А он здесь при чем? Он всего лишь вода, субстанция, которая потекла в открывшуюся низину.

Я хмыкнул, подумав, что под «низиной» он имел в виду жену.

— Простоя математическая формула. Всегда найдется тот, кто захочет занять твое место, даже если ты мертвец на кладбище.

— О да, — согласился я, мне ли было не знать. Даже меня, плавающего у самого социального дна, хотели изжить бомжи-попрошайки.

— А все потому, что природа не терпит пустоты и нет в мире ничего постоянного.

— И ты на нее не злишься? — выдержал я для порядка паузу, подбирая слово. — Ты ее простил за непостоянство?

— А что с нее взять? — ухмыльнулся Алистер. — Женщины есть женщины. Всегда и во все времена все женщины одинаковы, что бы они тебе ни говорили и ни пытались внушить.

— Не совсем так, — попытался я возразить. — Не все способны изменить. Некоторым чистоплотность не позволяет.

— Чистоплотность здесь ни при чем! — парировал Алистер. — Если женщина была проституткой, а потом вышла замуж и ни разу не изменила мужу, то она чистая.

— Возможно… — кивнул я, вспоминая, как встретил Мелиссу в баре «Трибунал» и как принял ее то ли за проститутку, то ли за чужую невесту.

— А если девушка вышла замуж и изменила? Изменила, чтобы просто попробовать? Потому что была всего с одним мужчиной и ее разбирало любопытство? Нет, не похоть, не зависть, а чистый интерес, любопытство? Она чистая?

— Вряд ли.

— А если она идет на панель, чтобы прокормить детей, семью, как Соня Мармеладова?

Я промолчал, понимая, что Алистер — мастер задавать каверзные вопросы. Возможно, он этому учился у самого Сократа.

— А если ей не приносит удовольствия секс и она спит с мужчинами из жалости к ним? Из своей женской сущности? Спит, чтобы не обидеть и не оттолкнуть? Она чистая?

Я пожал плечами, запутавшись в его софистике.

— Моя жена изменила мне всего раз. Но так получилось, что она встретила человека. — Алистер произнес слово «человек» с некоторым придыханием и восторгом.

— А ты не человек?

— Я — не-е-ет, — он яростно замотал головой.

9

Я хотел было спросить, кто же он, но меня тогда гораздо больше интересовал другой вопрос.

— Алистер, — посмотрел я на него внимательно, — а ты хотел бы знать сейчас все о своей жене? Спросить у нее, что она обо всем этом думает и как к тебе относится?

— Зачем? — удивился Алистер. — Я всегда ориентируюсь на свою матушку. Не копайся, а то докопаешься. Вот Достоевский копал-копал и докопался. С Аполлинарией Сусловой он увидел такие бездны в женщине и в себе, что ужаснулся и чуть не свихнулся.

— Черт, — выругался я, — а я как раз сейчас хочу докопаться до всего, до самой сути.

— Вот это интересная тема, — остановился Алистер и, повернувшись, заглянул мне в глаза, — хочешь ли ты все знать и готов ли ты простить, если узнаешь?

— Узнаю что?

— Узнаешь, например, что до тебя у нее была тысяча сексуальных связей.

Я промолчал, серьезно задумавшись. Простил бы я Мелиссу, узнав, что она работала проституткой в баре «Трибунал»? Или танцовщицей гоу-гоу?

Пока я встречался с Мелиссой, мы вообще не касались этой темы. Я предпочитал не знать, забыть, убежать, убеждая себя, что это была не Мелисса, а просто похожая на нее девушка, которую я спьяну перепутал.

Я предпочитал не выпытывать, не копаться в ее прошлом, принимая только то, что она сама рассказывала. И Мелисса пользовалась моей деликатностью. Я чувствовал, как она порой, во время, казалось бы, легкой болтовни осекается или задумывается, берет паузу, словно подбирая нужную формулировку.

Но разве не все мы так делаем, разве не стремимся преподнести себя в лучшем свете? Разве не для этого надеваем лучшие наряды и ходим на выставки и в театры?

10

— Знаешь, к какому открытию я пришел, братишка? Я пришел к выводу, что все семьи одинаковы: и счастливые, и несчастные. Что это, по сути, история о рае, об Адаме и Еве. Смотря как развивается ситуация. Сначала парень находит девушку, ну, или наоборот. Они женятся. Начинают копить имущество, фотографировать друг друга, строить общий дом. Этот дом и есть их Эдем. А потом приходит змей-разрушитель. И все, на этом все. С самого начала и до конца. Альбом выбрасывается на улицу. Знаешь, сколько я таких семейных альбомов находил в мусорках и на свалках? Сколько старых книг и детских вещей! Выходишь на помойку поутру, а там чья-то выброшенная жизнь. Иногда сидишь смотришь чужие фотографии, разбираешь детские пинетки и жилетки и слезами обливаешься, как крокодил Себек. Бог разлива Нила, кстати. Нет больше дома, нет больше никакого Эдема!

Алистер разошелся так, что его уже было не остановить. Слушая его, я понимал, что у меня едет крыша. Что я впадаю в депрессию. Еще немного, и я тоже окажусь на улице. Если город, по которому я хожу, всего лишь прагород, если все женщины суть одно и то же, а все семьи живут по одному сценарию или плану-замыслу, то какой смысл суетиться и биться?

— Здесь! — ткнул он вдруг пальцем в небо, остановившись.

Я запрокинул голову, не сразу сообразив, что на самом деле он указывал на окна дома, под которым мы вдруг очутились.

— Здесь я раньше жил со своей женой.

11

Мы стояли, задрав головы, и долго смотрели на четыре горящих окна. И в этот самый момент на Малой Морской, когда часы на башне здания Думы отсчитывали переливом очередной прожитый час жизни, я вдруг жутко позавидовал Алистеру. У него есть эта возможность, это счастье, эта надежда стоять вот так и смотреть на окна своей любимой, на горящий огонек, на маяк-фонарь, разложенный на четыре плоскости стекол. А передо мной лишь беспросветная стена пустоты и черноты.

— Там, — пояснял он, — детская. А там — кухня. Жена наверняка сейчас что-нибудь стряпает для детей. Потом они перенесут все в гостиную на подносах. Накроют скатертью стол. Сядут все вчетвером. Потом посмотрят телевизор, а перед сном почитают книжки. Так всегда было по субботам. Хорошо, тепло, красота.

— Почему вчетвером?

— Она, Маша с Мишей и ее новый муж. Мужа зовут Александр. Все дело, видимо, в этом. Я всегда хотел, чтобы меня звали Александр, как Македонского. Завоеватель, сын египетских богов и все такое. И жить я хотел бы где-нибудь в Александрии, в столице династии Птолемеев. И тогда у нас с Тамарой все сложилось бы по-другому. Возможно, мы до сих пор жили бы под одной крышей.

— Так ты поэтому называешь себя Алистером? Чтобы быть ближе к Александру?

— Типа того, — ухмыльнулся Алистер и снова уставился на горящие окна.

И тогда я понял, какой силой обладал этот братишка. Он обладал силой любить, даже если его откровенно предали, силой прощать, силой настоящего мужчины.

12

В принципе, эту историю можно было бы закончить на этом моменте. Потому что все остальное было бессмысленно. И потому что на меня накатила огромная депрессия. Но мы скорее по инерции наматывали уже третий круг по городу, любуясь одними и теми же зданиями и людьми, сделанными будто по лекалу…

— Тебе хорошо, — заметили, — ты платонист, поэтому веришь в некий идеал, в идею. А с верой легче жить.

— Я скорее как человек науки аристотелевец. Но сути это не меняет. Любой предмет, вещь состоит из идеи и материи. Материя — это то, что отличает нас друг от друга и отодвигает от идеи. Но к идее мы стремимся вернуться.

— К идее самих себя?

— В том числе. Жизнь всех вещей мира, жизнь всего сущего направлена от материи к эйдосу, к его сущности или идее. Поэтому-то мы так мечемся, бегаем, как пони, кругами, растем, как дерево, устремив ветки к небу, и все ради движения к самому себе или своей сущности.

— А как же стремление к женщине? — вспомнил я о Мелиссе и о том, как я нарезал круги по Питеру в поисках ее. Да и Алистер привел меня к дому жены.

— Женщина и вообще любой другой человек — наше зеркало. Зеркало заднего вида на машине, в которое мы смотримся иногда по дороге к цели, — подтвердил он мои догадки, и я подумал, что, с другой стороны, все только начинается. И мы еще можем сделать и четвертый круг, и пятый.

— Где ты живешь? — Мне очень не хотелось расставаться с Алистером. — Давай я тебя провожу.

— Сейчас я живу на кладбище, — подмигнул он, — присмотрел там себе одно теплое местечко среди классиков. И переезжать, если что, не придется!

— На каком кладбище? На Ваське? — подумал я про свои любимые лютеранские усыпальницы.

— Нет, на Волковском. Так что, если пожелаешь как-нибудь отдохнуть от суеты, заходи в гости. Я тебе такую экскурсию устрою, что домой не захочешь.

— А я здесь недалеко, в центре обитаю. Давай заглянем ко мне, на кофе. Можешь даже пожить у меня, если вдруг вздумается.

— Нет, спасибо! — отмахнулся он. — Не хочу привыкать к комфорту. Я уже привык к кладбищу, где мне предстоит провести большую часть своего существования, а главное в нашем деле — привычка.

И Алистер пошел к себе качающейся, будто трассирующей, походкой. В сумерках его темная фигура, среди горящих ламп на встречных пучках соцветий фонарей, казалось, разрывала пространство.

— Еще увидимся, — махнул он на прощанье, меняя, казалось, этим жестом реальность и сокрушая, будто мечом, невидимых врагов.

— Само собой, — кивнул я, чувствуя, что все еще только начинается… Что Алистер еще не раз придет ко мне в гости и научит меня своей китайской азбуке и арабской абракадабре.