Пуговицы

Ида Мартин, 2023

От автора молодежных бестселлеров Иды Мартин! Мистический триллер о детских травмах, первой любви и настоящей дружбе. Каждую ночь Микки мучает один и тот же кошмар. Она уверена, что это как-то связано с учительницей физкультуры, исчезнувшей прошлой весной. Внезапно найденный возле школы труп лишь усиливает подозрения Микки: она решает выяснить, кто стоит за страшным преступлением. Но чем больше Микки узнает, тем сложнее становится удержаться за реальность и не пропасть в лабиринтах хаоса. Ее родственники, учителя и друзья – все от нее что-то скрывают. Ее чувствами манипулируют, упорядоченный мир разваливается на части, а способный вытащить из всего этого нарисованный парень никак не приходит. И, чтобы распутать клубок тайн, Микки должна сделать самое важное – разобраться в себе и посмотреть своим детским страхам в глаза. «Книга, которая окутает вас паутиной загадок. Где правда, а где плод воспаленного воображения? Когда кажется, что весь мир против тебя, а твоя пуговица жизни висит на тонкой ниточке, остаётся лишь одно – крепче держаться за тех, кто рядом. Но иногда и этого недостаточно…» – Вика @skiter_vika

Глава 6

Половину пути до Надиного дома мы почти не разговаривали. Просто шли быстрым шагом, не глядя друг на друга. В одной руке Томаш нес большой черный зонт, другую прятал в кармане. В туманной серости осеннего утра из-под расстегнутой куртки его рубашка светилась неестественно нежным пятном. Я мерзла, а ему было жарко, и этот жар ощущался даже на расстоянии. Однако от соседства под зонтом я отказалась, а свой не носила.

— Почему ты позвала меня? — все-таки спросил он, когда мы уже почти пришли.

Вероятно, всю дорогу об этом думал. Но у меня был заготовлен ответ.

— Ольга Олеговна велела тебя взять.

— Из-за стола, наверное.

Надо мной навис зонт.

— В смысле?

— Я вчера у соседей стол просил. Нужно вернуть.

— Ты ходил на похороны? — опешила я.

— Только на поминки.

У Томаша были широкие густые брови и длинные ресницы, а глаза какие-то светлые, но из-за тяжелого пасмурного взгляда они казались темными. Стрижка ровная, манекенская, всегда одной длины, как будто он никогда не обрастал.

Впрочем, его спину я изучила намного лучше, чем лицо.

— Вы же с Надей вроде как… дружили?

— Да.

— Но расстроенным ты не выглядишь.

— Много времени прошло.

Я продолжала сверлить его взглядом:

— Ты должен был заволноваться, когда она исчезла.

— Думал, что переехала.

— Вот так — в один момент? Ушла, не попрощавшись, поздним вечером посреди репетиции и переехала?

— При чем тут репетиция? — Томаш настороженно посмотрел на меня.

— Ты видел Надю после того вечера перед юбилеем школы?

Он медленно, но без малейшего удивления покачал головой, в его глазах не отразилось ничего, кроме меня самой. Однако для разоблачительного разговора было рано.

Перед большой лужей я выскочила из-под зонта, обогнала его и пошла вперед.

В квартире стоял запах заветрившейся еды, алкоголя и парфюма. Разувшись, Томаш первым делом отправился мыть руки. Затем снял синий школьный пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула, поправил на комоде траурную фотографию Нади и, закатав рукава рубашки, присел, чтобы разобрать занимающий полкомнаты стол.

Мама Томаша, наверное, очень гордилась им. Все мамы хотят иметь таких образцовых, правильных сыновей: красивых, умных и рассудительных. Умеющих разобрать стол, предлагающих зонт и пахнущих альпийскими лугами. Вот только догадывалась ли она о Наде?

Я еще немного постояла, наблюдая, как он складывает стол, и пошла на кухню. Грязные тарелки были наставлены в раковине, стеклянные миски с остатками салатов засунуты в холодильник. Мусорка забита бумагой, салфетками и пакетами из-под сока. Но бутылок от спиртного не было. Это, пожалуй, единственное, что они потрудились убрать. Я достала черный пластиковый пакет для мусора и переложила все тарелки из раковины в него. Зачем мыть? Все здесь, что когда-то имело значение, превратилось в бессмыслицу.

Если у меня когда-нибудь будет своя квартира или дом, я ничего не стану собирать или тратить деньги на вещи — на сервизы, дизайнерские шторы, брендовые спортивные костюмы. У меня будут только сухие ботинки и огромная удобная кровать, которую я завещаю кремировать вместе со мной.

Хлопнула входная дверь. Томаш понес стол соседям. Интересно, как часто он бывал в этой квартире?

В холодильнике оставались оливки, соленые огурцы, колбасная нарезка и селедка. Сначала я хотела их выкинуть, но потом решила, что Кощей обрадуется такому разнообразию, и, пока Томаш не вернулся, собрала все в непрозрачный белый пакет с ручками и спрятала за дверью.

Он неслышно вошел, когда я подметала пол, и остановился на пороге.

— Я все. Помощь нужна? Могу выкинуть мусор.

— Похороны — это такая формальность, — в тот момент я как раз думала об этом. — Люди приходят на них ради самих себя, чтобы совершить хороший поступок и потом спать спокойно. Или просто порадоваться, что умерли не они.

— Вообще-то приходят, чтобы выразить любовь и уважение к умершему, — в голосе Томаша прозвучало осуждение.

Я выпрямилась:

— Выражать любовь нужно живым, а мертвым она уже не нужна.

Несколько секунд мы смотрели прямо друг на друга, после чего он кивнул с таким видом, словно я сказала какую-то гадость, но это было ожидаемо и ничуть его не удивило.

— Что мне еще сделать?

— А ты любил Надю?

— Что? — Он поморщился, как будто не расслышал, но я готова поклясться, что по его лицу пробежала тень.

— Вы же общались и все такое… — Я сделала многозначительную паузу. — Что конкретно ты хотел выразить, когда пришел к ней на похороны?

— Я пришел, потому что так правильно! — Он без труда выдержал мой требовательный взгляд.

— А почему у Нади не было друзей, которые хватились бы ее?

— Я не знаю.

— Кто-нибудь из них пришел на похороны?

— Нет. Зато Павел Степаныч был.

— Трудовик? Ого! Круто. Наверное, рыдал горючими слезами?

— Почему ты такая злая, Микки? С человеком случилось несчастье, а ты только насмехаешься. Даже если Надя тебе не нравилась, сейчас это уже не имеет никакого значения. Ты жива, а она мертва. Считай, что ты победила. Только держи это в себе.

Его слова прозвучали унизительно, в глазах читался укор.

Я бросила веник на пол и вытащила флешку.

— И это ты собираешься учить меня морали?

— Что это? — Он протянул руку, но я резко убрала флешку за спину.

— Ты знаешь.

— Без понятия.

— Ваши с Надей похождения.

— Извини, Микки, я не понимаю, чего ты хочешь. — Томаш улыбнулся.

— Я хочу, чтобы ты во всем сознался! — выпалила я на одном дыхании, совершенно не подготовившись. Думала вывести его из себя, но он не поддался, только задумчиво нахмурился.

— Сознался в чем?

— В том, что это ты ее убил.

Я внимательно следила за его реакцией. Очевидно, что он напрягся, но очень старался этого не показывать, поэтому, улыбаясь, продолжал смотреть мне прямо в глаза, как это делают животные, когда решают, стоит ли им напасть или лучше отступить.

— Неожиданно. И зачем мне это?

— Откуда я знаю? Возможно, из ревности или потому, что ты маньяк.

Встряхнув головой, он неожиданно рассмеялся, как если бы вдруг сообразил, что это розыгрыш.

— Мне ничего не стоит пойти сейчас в полицию и отдать им эту флешку.

— Можешь объяснить, что на ней?

— Там запись вашего с Надей секса.

— Не может быть. Покажи!

Он снова протянул руку. Взгляд у него был медленный, но движения быстрые. Я отпрянула. Снисходительная улыбочка наконец-то стерлась с его лица. Он явно разволновался.

— Где ты это взяла и зачем она тебе?

— Пойду с ней в полицию.

Его плечистая фигура, закрывающая дверной проем, казалось, выросла до размеров кухни и угрожающе нависла надо мной.

— Считаешь, это доказывает мою виновность?

— Пусть полиция разбирается, — откликнулась я как можно беспечнее.

Уловка сработала. Впервые я видела на его лице нечто большее, чем демонстративное равнодушие.

— Скажи просто, что тебе нужно. Ведь что-то нужно, да? Иначе ты не провоцировала бы здесь меня, а была уже в полиции! — Он перевел дыхание.

— На что это я тебя провоцирую? Теперь ты и меня, как Надю, трахнешь и бросишь в колодец?

На секунду он словно провалился в свои мысли, а после короткой паузы вынырнул.

— Тебя? Нет. Чего ты хочешь?

— А что ты можешь предложить?

Пора было переходить к разговору о растяжке, но злить его было забавно.

Однако Томаш отступил. Вышел в коридор. Постоял там какое-то время, успокаиваясь, затем стал обуваться.

— Ты куда? — Я выбежала следом. — Мы не договорили.

— Ты несешь какую-то чушь. У тебя ничего на меня нет. Докажешь — будем разговаривать.

— И ты вот так просто уйдешь?

— Мне здесь больше делать нечего! — Он сорвал куртку с вешалки и вышел, громко хлопнув дверью.

Я, конечно, повела себя, как стерва, но выбор между добром и злом всегда неоднозначен и правильного решения в большинстве случаев не имеет. На самом деле я просто очень разнервничалась — и меня понесло. Предполагалось, что я всего лишь спрошу про растяжку, и, если бы это был не Томаш, разговор сложился бы совсем иначе. Наверное, мне стоило перестать думать об этом. Расслабиться и отвлечься. Возможно, дело было в холоде или непрекращающемся дожде, в простуде и задолбавшем беспорядке, в хронической усталости и надвигающихся ЕГЭ. А тут еще Надя: в реальности и во сне.

Почему все же она сказала тогда, что это я в чем-то виновата? Была ли Лиза права, что все дело в ревности? Или, может, Надя решила, что флешку подкинула я? Поводов для ее злости могло быть сколько угодно, но когда она говорила «Ты виновата», то имела в виду что-то конкретное, то, что уже случилось или должно было произойти. Что-то, о чем я могла пожалеть. Была ли она действительно такой жуткой, как мне теперь вспоминается? И почему во сне я никак не могу разглядеть ее лицо? Время стирает память. Вот как с мамой, например. Хоть я и помнила, как она выглядит, но особо и не помнила. В памяти остались лишь отдельные моменты и ситуации, а какой она была на самом деле, забыла.

Хотелось вспоминать только хорошее, но я не могла себе этого позволить, ведь она же меня бросила. А значит, и не стоила хороших воспоминаний. Они разъедали мне душу и вносили смуту в сердце и мысли.

Не будь Кощея, я бы тоже стала одинокой. Обо мне бы тоже никто наверняка не сожалел, и, чтобы убрать в квартире, пришлось бы звать каких-нибудь левых людей. И все равно Томаш не имел права вот так уходить. Это было оскорбительно, пусть я и нарочно выводила его. Взгляд уперся в оставленный на спинке стула пиджак. Я сняла его и оглядела, как если бы это был опасный, плохо изученный предмет, затем понюхала. Никакого особенного или необычного запаха не было. Пиджак пах Томашем настолько, насколько я успела его узнать. Проверила карманы. В одном из них нашелся ластик, а в другом я нащупала что-то маленькое и круглое, но вытащить не смогла. Вывернула карман наизнанку и обнаружила обычную, только пришитую изнутри серую пуговицу.

Томаш написал в «Ватсап» минут через двадцать. Я уже ушла из Надиной квартиры. Спросил, там ли я еще, и пожаловался, бедолага, что забыл пиджак. Я ответила, что пиджак забрала и оставлю его в школьной раздевалке, потому что на занятия сегодня уже не пойду. Не могла же я отправиться на уроки с пакетом вчерашней еды. Колбасной нарезкой и селедкой от него воняло за версту.

Ключ я занесла директрисе. Сначала ее секретарша не хотела меня пускать, но, услышав мой голос, Тамара Андреевна велела зайти. Она сидела за столом бледная и заплаканная, и, громко высморкавшись, сразу выложила:

— Они пытаются приплести к этому Женечку, представляешь? Моего Женечку.

— К смерти Надежды Эдуардовны? — неуверенно уточнила я, потому что сама думала только об этом.

Тамара Андреевна всхлипнула:

— Они написали, что Женечка — угроза. Что я не имею права допускать его к работе с детьми и что он, возможно… Что он… имеет к этому ужасу какое-то отношение.

— Кто такие «они»?

— Не знаю. Кто-то. Родители. Из-за отвратительной галиматьи в интернете. Мне звонили из РОНО. Требуют срочно его убрать. Господи, как им такое пришло в голову? Что за люди? — Тамара Андреевна вытерла ладонью слезы. — Он еще не знает. Ума не приложу, как ему сказать об этом.

— А полиция что? Они вообще собираются проводить расследование?

— Ну какое расследование? — Она снова шумно высморкалась и обреченно махнула рукой. — Дело шестимесячной давности. Кому это нужно? Они и так страшно рады, что удалось сразу установить личность. Это только в кино что-то расследуют. В жизни у всех полно текучки. У Веры Васильевны муж — полицейский. Говорит, столько бумажек приходится заполнять, что больше ни на что времени не остается.

— Понятно… — Я задумалась, стоит ли говорить ей про растяжку. В кино показывали, что исследуют даже ткань, если на ней остаются отпечатки, но директриса была права: кино — это кино.

С Женечкой мы подружились, когда я переехала к Кощею с Ягой и чувствовала себя катастрофически несчастной. Ему было четырнадцать, и, вероятно, я даже была немного в него влюблена, как может быть влюблена десятилетняя девочка во взрослого миловидного мальчика с ясным взглядом и розовым румянцем на нежном лице. Он водил меня по району и обучал «устройству нашего мира». На обычной улице, посреди белого дня он то и дело замечал какие-нибудь знаки, послания или сигналы, которыми обменивались сущности.

В одну из первых наших прогулок, проходя мимо арки, где на стене были выведены непонятные каракули в стиле граффити, он прочел слово: «Воздержание».

— Что это такое? — спросила я.

— Это правило-напоминалка, — с таинственным видом ответил он.

— Какая еще напоминалка?

— Об осторожности, конечно. Когда скамейки покрашены, на них тоже напоминалки пишут, чтобы никто не испачкался. А еще на дверях пишут «выход», чтобы не забыть.

— И о чем же это правило?

— О том, что все должно быть по правилам.

— Чудесно! Масло масляное.

— Это хорошее правило. Когда нет правила, получается беспорядок. А беспорядок открывает двери в дестрой.

— Что такое дестрой?

— Это место, где живут сущности.

— Демоны ада?

— Нет, сущности.

— Они злые?

— Разные. Бывают и хорошие сущности, но чаще плохие. Им нужны твои эмоции и чувства. Твой разум и сознание. Все нематериальные вещи, которыми обладает человек: здоровье, красота, сила, молодость, энергия и даже время. Все то, что в нашем обычном понимании нельзя отдать или забрать, для сущностей — особая ценность.

— И как же они выглядят?

— Обычно, как любые люди, как ты или я.

— А их много?

— Конечно.

— И как же их узнать?

— У тебя не получится.

— Почему?

— Ты не умеешь видеть суть.

— Что такое суть?

— Суть — это истина. Знаешь фокус, где три стаканчика и шарик, который фокусник быстро-быстро перекатывает из одного стаканчика в другой. Он так ловко их переставляет, что ты не можешь понять, где на самом деле шарик.

— Наперстки, что ли?

— Суть — это как тот шарик. Ясно? Нужно видеть только ее.

Я вроде бы и понимала, что он все выдумывает, однако глубокая убежденность, с которой сам Женечка в свой мир верил, невольно передавалась и мне. Он считал, что его предназначение состоит в охране всеобщего миропорядка. И если вдруг этот порядок нарушится, наступит полный хаос, или, как он называл, дестрой. Женечка любил школу и заботился о ней, как никто другой. Он был уверен, что все, что малейшим образом нарушает порядок, будь то невычищенные мусорные баки, сухая листва на дорожках или разросшаяся трава, приоткрывает двери в дестрой и впускает его в наш мир. Самое удивительное, что все эти дни, обдумывая происшествие с Надей, я ни разу не подумала о нем. А ведь Женечка наверняка был в тот вечер в школе. Его просто не могло не быть.

Обойдя весь школьный двор, я заглянула в подвал, столовую, проверила в кабинете труда и, в конце концов, нашла Женечку во дворе средней школы, здание которой находилось от нас неподалеку. В полупрозрачном дождевике он обрезал кусты. Заметив меня издалека, Женечка выпрямился и застыл с секатором в руке.

— Еле тебя нашла.

— А что случилось? — забеспокоился он. — С мамой что-то?

— Нет. Все в порядке. Просто давно не виделись. Хотела поболтать.

— У меня работа, — с важным видом заявил он.

— Работай, я рядом постою.

Женечка медленно отвернулся к кустам и стал чикать выбивающиеся из общего ряда веточки.

— Какие новости? — нарочно понизив голос, полушепотом спросила я. Это должно было означать, что речь пойдет о его тайной миссии.

— Ты знаешь, — откликнулся он неохотно, — дверь распахнулась, и теперь неизвестно, что будет.

— Скажи, а ты помнишь тот вечер, когда твоя мама осталась допоздна перед школьным концертом? Весной. Тогда еще зеркало разбилось.

Женечка перестал чикать и замер, стоя ко мне спиной. Мне хотелось увидеть его лицо, но давить было опасно: от любого напора он с легкостью мог замкнуться, уйти в себя и вообще перестать разговаривать.

— Точно, — тихо проговорил он, — все это случилось из-за разбитого зеркала.

— Нет, погоди! Вспомни, что ты тогда делал.

— Складывал коробки от книг. В библиотеку привезли новые учебники. Было очень много коробок.

— Ты находился в библиотеке?

— В библиотеке, — повторил он задумчиво.

— И никуда оттуда не выходил?

Он неопределенно пожал плечами:

— Писать ходил. Два раза.

— А когда узнал про зеркало?

— Мама пришла и велела его снять.

— А мы где были?

— Тебя не было. Ты ушла с Васей.

— Можешь очень хорошо подумать и сказать мне честно…

— Я всегда говорю честно! — Он резко обернулся. — А думаю как умею.

— Не обижайся, я хотела просто попросить, чтобы ты постарался вспомнить что-нибудь необычное или странное. Может, ты видел что-то или слышал?

— Странное происходит каждый день. А вот необычное редко. Зеркало разбилось — это очень необычно. И плохо.

— Ты знаешь, что Надежда Эдуардовна с твоей мамой поссорилась?

Женечка кивнул.

— А знаешь из-за чего?

Громко шурша дождевиком, он по-детски замотал головой.

— Я хочу выяснить, что случилось с Надеждой Эдуардовной. — Я снова понизила голос. — Выяснить, как она оказалась в том колодце и почему. Можешь узнать у мамы, из-за чего они поругались?

— Мама тут ни при чем, — твердо сказал он.

— Конечно, ни при чем, но, когда неизвестность исчезнет, исчезнет и туман. Появятся ясность и понимание. А это значит, что дестрой отступит, а дверь закроется.

— Ты очень умная, Микки, — Женечка потрясенно открыл рот, — я попробую.

Кощей был дома. Телевизор в его комнате что-то громко вещал.

— Эй, — крикнула я, проходя на кухню. — Я тебе еды раздобыла. Можем вместе поесть.

Но он не отозвался, даже громкость не убавил. Я плюхнула пакет на стол и отправилась мыть руки. Пока мыла, снова подумала о Томаше. Как он стоял в ванной и, глядя в зеркало, приглаживал растрепавшиеся волосы, а увидев в отражении, что я смотрю, смущенно опустил глаза. Томаш смутился. Такие самоуверенные люди, как он, никогда не смущаются. Что все-таки с ним было не так? Я считала, что после летних каникул все успокоилось и прошло. Что мое сумбурное увлечение им было навеяно весенней лихорадкой, глупостью и задетым самолюбием. И вот теперь это началось снова. Под теплой водой окоченевшие пальцы согрелись, и стало немного легче.

Из телевизора доносились жуткие крики и звуки выстрелов. Решительным шагом я вошла к Кощею в комнату — и остолбенела. Кощей лежал на полу лицом вниз, возле левой руки валялась чашка. Молоко, которое в ней было, серым пятном впиталось в ковер. Он не шевелился. Я бросилась к нему, со страхом прикоснулась к голому плечу и с огромным трудом перевернула на спину. Лицо было бледное, губы совсем потеряли цвет, но пульс прощупывался, а грудь заметно вздымалась. Я легонько похлопала его по гладко выбритой щеке, а затем, накрыв шерстяным клетчатым пледом, вызвала «Скорую». Врачи приехали быстро. Их было двое: молодой приятный парень с бородой и суетливая тетка.

Со мной они разговаривали отрывисто и требовательно: «Что случилось? Сколько ему лет? Есть ли хронические заболевания, аллергия на лекарства?» Про заболевания и лекарства я ничего не знала. Кощей жаловался на политику, цены, работу и погоду, но на здоровье никогда.

Они присели возле него на корточки, разложили свои чемоданчики, обмотали предплечье лентой прибора для измерения давления, задрали майку и поставили на костлявую грудь какие-то присоски с проводами. Спрашивать, что с ним, было глупо, поэтому я просто стояла, опершись о косяк, и смотрела. Но тетке это все равно не понравилось, и она потребовала, чтобы я не мешала.

Кощей почти всегда был на стороне Яги, чего бы она мне ни высказывала. Тихим эхом подхватывал ее слова и раз по тридцать повторял одно и то же: «Нахалка ты, нахалка. Неблагодарная нахалка. Змеюка бессовестная. Гюрза. Маленькая подлючка. Кукла бессердечная. Оторва. Транжирка и тунеядка». На эпитеты они никогда не скупились. Яга и Кощея любила распекать, но меня они шпыняли вдвоем. По большей части беззлобно, между делом, «для профилактики» — посмеиваясь, говорила Яга. В первое время я, конечно, переживала. Много плакала и страдала, но потом привыкла и перестала слышать, пропуская их слова мимо ушей. Иногда, когда совсем доставали, я, конечно, срывалась и отвечала им в том же тоне, чему Яга была даже рада. Ну как же, девочка «оправдала ожидания» и «показала себя во всей красе», что неудивительно, ведь яблоко от яблони недалеко падает.

Формально Кощей был моим дедом, маминым отцом, но маму он точно так же ругал, как и меня. Отца, кстати, тоже. Просто маму они знали лучше, поэтому и вспомнить могли все ее прегрешения еще до того, как она вышла замуж и уехала от них.

— Приступ сняли, — сообщил парень-врач, выходя из комнаты. — Сегодня все должно быть в норме. Завтра придет участковый. Режим постельный.

— У него сердце?

— Сердце тоже. Но может быть что угодно. Необходимо обследоваться. Без анализов даже приблизительно ничего не скажешь.

Они собрали свои чемоданчики и ушли. Кощей лежал в кровати, опершись спиной о подушки, с каким-то жалким, провинившимся видом.

— Извини, — сказал он, — сам не знаю, как это получилось.

— Что у тебя болит?

— Ничего не болит.

— Так не может быть.

— Может.

— Они сказали, что тебе нужно обследоваться.

— Ага. Уже бегу.

— Я селедку принесла в горчичном соусе. Хочешь?

— А картошку сваришь?

Кощея всю жизнь кто-нибудь обслуживал. Сначала его мама — моя прабабушка, потом бабушка Люся, потом ее родная сестра Яга, которая никогда не была замужем и своих детей не имела. Она и с Кощеем-то жила не как жена, а, скорее, как нянька, приняв шефство над ним после смерти сестры.

— Ладно.

Я подняла с пола плед, собрала мусор, оставленный врачами, и отправилась на кухню варить картошку.

— Все-таки иногда ты бываешь нормальной! — крикнул Кощей мне в спину.

В его устах это был очень щедрый комплимент.