Повелитель четверга. Записки эмигранта

Игорь Шестков, 2022

«Повелитель четверга» – дополнение к пятитомнику писателя Игоря Шесткова. Названа книга по одному из рассказов – «Повелитель четверга». Так звали одного из известных джиннов. Мой литературный герой имел удовольствие с ним познакомиться в нелегкую пору своей жизни. Что из этого вышло – об этом в рассказе нет ни слова, но каждый может представить себе все, что угодно. Почти все тексты, вошедшие в «Повелителя», – написаны во время пандемии, то есть вопреки ужасу, депрессии, неуверенности в себе, в своем деле, во всем, вопреки новым формам одиночества и отчаяния. Вопреки раздражению, царящему сейчас в обществе. Раздражению, нетерпению, страху и все разрушающей злобе. Всему этому я попытался противопоставить то единственное, живое, что мог создать. «Как мелки с жизнью наши споры, как крупно все, что против нас…».

Другая сторона

Одной из немногих книг, прочитанных мной на немецком в первые пять лет жизни в Саксонии был роман «Другая сторона» австрийского графика Альфреда Кубина.

Никто мне эту книгу не рекомендовал, натолкнулся я на нее случайно. Впрочем, не совсем. Случайно я натолкнулся на альбом его графики. На книжной полке, в роскошном букинистическом магазине города К., владелец которого, бывший офицер Вермахта, а в мои времена — симпатичный старик, бородач и болтун, помогавший, подчиняясь непонятному капризу своей молодой жены, творческим людям, купил у меня несколько десятков фотографий, сделанных с штатива незабываемой камерой PENTAGON на старых кладбищах города К. (я снимал по ночам, когда эктоплазма поднимается из могил как струйки пара), что позволило мне в свою очередь, приобрести у него же три десятка альбомов заинтересовавших меня художников (Кубина, Гросса, Шада, Шлихтера, Блюменфельда, Арнольда, Хуббуха, Нуссбаума, Фухса, Эрнста, Дельво, Магритта, Танги и других).

Графика Кубина мне сразу очень понравилась… больше чем понравилась, очаровала. Что греха таить, — я сразу заметил, принял и оценил его особенную, чаще всего сопряженную с насилием, трагическую, фатальную эротику или эротическую мистику, не книжную, а выстраданную (позже я узнал, что одиннадцатилетнего Кубина развратила какая-то взрослая дама. К тому же — беременная… И со мной произошло нечто подобное).

Да, эротическая мистика. Например, в форме гиперболы, гротеска, абсурда…

Необходимое дополнение, позволяющее если не объяснить всегда ускользающую реальность (желания), то хотя бы показать ее в законченной форме рисунка. Ведь сама по себе эта «реальность» — оскорбительно примитивна.

Эротические демоны Кубина — не пособия для саморастления и не жупелы для запугивания, они всего лишь точные метафоры, яростно вытесняемые из общественного сознания филистерами всех видов разгадки извечных ребусов.

В предисловии к альбому я прочитал, что этот художник еще и фантастический роман написал. Роман этот, с прекрасными иллюстрациями автора, я нашел в том же букинисте на соседней полке.

Надо сказать, что «конвенциональные» биографии Кубина, написанные учеными-искусствоведами не объясняют его творчество, а скорее затуманивают очевидные вещи. Элементарные факты жизни этого аполитичного человека, прожившего почти безвыездно более полувека в собственном деревенском «замке» недалеко от Пассау, никогда не воевавшего (в армии Кубин все-таки побывал еще до первой мировой, но был быстро комиссован из-за нервных припадков), мужа одной жены (14 лет страдавшей от опиумной зависимости, постоянно болеющей и лечащейся в различных санаториях), человека, не читающего газет и не имеющего даже радио — не дают объяснений к графике мастера, скорее наводят на ложный след. А вот этот роман, эта «Другая сторона» и есть настоящая биография Кубина. Ее разворот. Метафизическая его история. История утраты его иллюзий, его «страны грез». Для любителей исторических реминисценций сформулирую так: утраты старой Австрии, старой Европы и всех ее до сих пор витающих под облаками фата-морган. В том числе и веры в учение Блаватской о махатмах.

Дома, полистав роман, я обнаружил, что ничего не понимаю. Это меня разозлило. Несколько лет учил-учил язык, да видно так и не выучил, болван. Набрался терпения, сжал зубы, обложился словарями и начал терзать текст. Слово за словом, фразу за фразой. С краткими паузами на дыхание и отдых. Делал пометки карандашом на полях. В паузы съедал по клубничной ягодке. Стоила клубника тогда, в июне 1992-го или 1993-го года, на рынке в городе К, у продавца-вьетнамца, недорого, две марки за килограмм. Может быть потому, что была несладкой. Испанская что ли…

Слава Богу, роман Кубина небольшой. Прочитал за пять дней. Потом второй раз — пропахал его уже без словарей. Кое-что все-таки не понял, но смирился.

Главное — понял очень даже хорошо. Понял то, что этот художник, умерший через два года после моего рождения — родственная душа. Что я, в определенном смысле, его реинкарнация. Что его биография, это и моя биография. Его потеря — и моя потеря. Что моя жизнь, мое скромное творчество, без моего желания и разрешения непостижимым образом переплетены с его жизнью, с его графикой и его прозой. И что они будут сопровождать меня до моего последнего часа и играть в моей жизни особую роль. Какую? Как бы это получше сформулировать… Ну да, можно сказать, роль Мефистофеля при Фаусте. Или, наоборот, Фауста при Мефистофеле… И что избавиться от этой родственной опеки, от этого нескончаемого диалога я не смогу, даже если очень захочу. Потому что так предначертано судьбой.

И все это несмотря на фундаментальную разницу в подходах к рисованию. Ведь я в своих графических фантазиях всегда стремился изобразить нечто конструктивное, но… эфемерное, полученное в результате эксперимента, бесцельного, почти бессознательного, бессистемного творения, путешествия, импровизации… то, что невозможно определить и описать словами. А Кубин всегда создавал нечто узнаваемое, очевидно материальное, конкретное, почти реалистическое. Имеющее нарратив. Часто даже требующее его из-за фантастичности, символичности зачастую вполне сюрреалистического изображения.

Нападение огромных змей на средневековый город.

Картины ада — многочисленные и с реалистическими подробностями.

Гигантская похотливая обезьяна рядом с прикованной к стене нагой женщиной.

Мужчина, ласкающий половые органы мертвой колдуньи.

Поклонение всего живого колоссальному носорогу.

…

Кубин как бы говорил мне своими рисунками: ты взялся не за свое дело. Ты должен рассказывать истории. Твое дело писать, а не рисовать. Для рисования у тебя нет таланта.

А для писанины? У меня есть талант? Спрашивал я моего незримого собеседника. В ответ он только хихикал и разводил руками… мол, время покажет.

Смириться с тем, что у меня никаких талантов нет, мне было трудно, потому что еще в детстве я ощутил проходящий сквозь меня синеватый огонь. Властный и неизбывный. И твердо знал, что несжигающее это пламя, наполняющее радостью мои ганглии, рано или поздно найдет себе форму для воплощения.

Самовнушение, еще хуже — самогипноз принимает, как видите, иногда довольно затейливые формы.

Надо ли объяснять, с какой жадностью я читал каждое слово в романе Кубина, переполненном предложениями и абзацами, хотя и являющимися формально частями литературного целого, но более подходящими для описания графических листов. Весь роман представлялся мне длинным графическим циклом, которое рисовало по ходу чтения мое воспаленное воображение. Стиль этого внутреннего комикса определяли конечно рисунки Кубина.

Я, сам того не осознавая, стал активным действующим лицом его романа. И не одним, а всеми одновременно. Это был роман обо мне, о моих страхах, о моих фантомах. Короче, меня затянуло не на шутку в водоворот и в буквальном смысле вывернуло наизнанку. В мою обычную жизнь стали проникать образы ада. Ада отшельника из Цвикледта.

Бездушная полицейская с головой тукана.

Сидящая на пиле беременная.

Чернокожая женщина с огромным зобом, баюкающая умершего старика.

Смерть в образе Пьеро.

Летящие на огромных головах звероподобных мучин обнаженные женщины.

Затянуло меня в мир Кубина через дыру в моей слабой и неэластичной тогда, в первые годы эмиграции, реальности. И произошло это из-за трудно объяснимых «резонансов» наших (Кубина и моей) судеб и персон. Из-за повторения и наложения эпох и времен. Вы конечно скажете, что подобное переживает каждый чувствительный читатель, например, «Сентиментального путешествия» или «Улисса» или любитель графики Гойи… ну да… каждый, так каждый. Но у меня… во мне… многое, слишком многое принимает болезненные формы и это путешествие, этот гон по миру Кубина, это заживо выпотрашивание моего внутреннего мира не было исключением.

Что же, с этой болью мне пришлось жить. Терпеть ее было не так уж трудно, ведь Кубин не только брал, но и дарил. Не только ранил, но и лечил.