Переписка художников с журналом «А-Я». 1976-1981. Том 1

Игорь Шелковский

Журнал «А-Я» – уникальный журнал неофициального русского искусства, выходивший в Париже в 1979–1986 годах. Это неподцензурное издание не только познакомило западного зрителя с творчеством русских андерграундных художников, но и создало язык новой художественной критики. Редакторы – Александр Сидоров (псевд. Алексей Алексеев, Москва) и Игорь Шелковский (Париж) – готовили журнал по переписке, обмениваясь материалами через границу полулегальными способами с помощью добровольцев. На страницах журнала впервые публиковались работы людей, ставших классиками неподцензурного искусства: Вагрича Бахчаняна, Эрика Булатова, Ильи Кабакова, Комара и Меламида, Дмитрия Александровича Пригова, Владимира Сорокина и многих других. В сборник вошла обширная редакционная переписка участников журнала, которая позволяет читателю увидеть жизнь советского подпольного искусства изнутри, в процессе его становления.

1976

Шелковский — Сидоровым 09.76

Дорогие Алик, Лида!

За последние дни не имел ни одной свободной минуты, чтобы сесть за письмо. Столько впечатлений, столько всяких событий и такое множество деталей, что я стараюсь всё это на первых порах хотя бы удержать в памяти, чтобы потом описать в письме.

Начну с настоящего момента. Сегодня воскресенье, раннее утро, солнце, мы в горах на высоте полутора или 2-х километров. Ночевали в доме двухсотлетней давности, прекрасно сохранившемся и функционирующем. Мы — это Христиан, его жена Марианна, их дочка Христина, гостящая у них девушка из Турции Шугета и я, свалившийся на них как снег на голову. (Забыл ещё упомянуть о собаке по кличке Волье.) Добирались сюда сначала на машине, которую вёл Христиан. Ехали по прекрасному шоссе и на невероятной скорости. Так здесь ездят все. Лишь на опасных местах, поворотах шоссе стоят ограничители скорости 80, 100 (не выше ста!). Заехав в горы, оставили машину у ресторанчика в селе и продолжили подъём по канатной дороге. Забрались очень и очень высоко в кабинке, напоминающей кабины чёртова колеса в парке Горького. Потом долго шли вверх и оказались совсем уже на небе, и открылись вокруг все горы с пастбищами, лесами, с сёлами где-то внизу. Шли по хребту, под ногами трава, душистые цветы на низких стеблях, затем немного спустились вниз к дому. Шугета говорит по-турецки и по-английски, я говорю по-русски и немного по-французски, Марианна говорит по-немецки, по-английски и по-французски, Христиан говорит на всех перечисленных языках. Вот так и объясняемся. Вечером поужинали при керосиновой лампе и пели песни.

А сегодня утром я проснулся от перезвона колокольчиков на коровах, которые окружили дом, тёрлись о стены, лизали брёвна. Вышел на порог, коровы ласковые, соскучившиеся по людям, лижут руки, жуют штаны. Дом стоит (точнее висит) на таком крутом склоне, что ходить около него трудно, но коровы привыкли — бегают вниз-вверх.

Вот видите, стоило мне уехать, и я пишу всё не о том.

А начну я теперь со своего отъезда. Поезд тронулся. Спутники по купе — молодая высокая хохлушка, едущая к своему мужу в Карл-Маркс-Штадт, и шофёр из Херсона, говорящий с сильным украинским акцентом, по взглядам почти русский шовинист, по национальности — немец. Она — Нина, он Эдвард Августович. О чём-то весело проболтали весь вечер, и я лёг спать на свою третью полку с чувством, будто еду в Симферополь или Новороссийск. <…>

Утром проводник принёс декларации. Почему-то очень волновавшиеся, мои соседи по купе стали их заполнять. Я тоже. Кое-как справились. На основные вопросы: не везёте ли наркотики, опиум или приборы для их использования, дружно ответили, что не везём. Проводник сказал, что в Бресте поезд будет стоять полтора часа, можно выйти погулять, и мы с Августовичем воспользовались этим, оставив девушку на всякий случай в купе. Разбрелись по вокзалу: я пил кефир, он сдавал советские деньги в сберкассу, поезд после перестановки на другие колёса должны были подать с Варшавской стороны вокзала. <…> В купе вошёл таможенный служащий, взял мою декларацию. «Вот вы пишете 2 скульптурно-декоративные работы. В каком магазине покупали?» «Ни в каком, это мои собственные. Я художник». Ушёл, поезд тронулся.

«Когда же смотреть будут?» — волновались мои спутники. «Вот сейчас, немножко отъедем», — успокаивал их я. Ехали дальше. Проехали реку, платформу с польским пограничником. Не заметив никакой границы (кажется, это всё же река), оказались в Польше. Поехали по заскирдованной Польше. Аккуратные полоски полей. Всё убрано, снопы в ровных кучках, перелески. Иногда кажется, сейчас объявят: «Софрино, следующая — Калистово». Но есть и что-то новое — на станциях двухэтажные вагоны пригородных поездов. <…>

Польши хватило на день пути. Незаметно прошла гедеэровская граница, отмеченная лишь появлением пограничников и штампом в паспорте.

К вечеру в окошке показалось Беляево-Богородское — поезд подходил к Восточному Берлину. Была уже ночь. <…>

Несколько долгих остановок на больших пустых вокзалах. Показался Западный Берлин. Рекламы, огни, широкие автобаны, ныряющие под пути. Проехали кладбище с зажжёнными свечами, рядом едет двухэтажный автобус. Ложимся спать. Нас уже двое, девушка вышла, кажется, во Франкфурте-на-Одере. Франкфурт-на-Майне будет на следующий день.

С утра смотрю Западную Германию. Первые впечатления: дома только что покрашены, чистые блестящие стёкла. Много цветов везде: на окнах, в палисадниках, гаражах, огородах. Открываем окно — запах свежей травы, иногда сена. Необычайное — свалки автомобилей. Как будто заботливый родитель сгрёб в кучу детские игрушки: ярких красных, жёлтых, зелёных цветов машинки, слегка подбитые. Вообще ото всего — ощущение повышенной цветовой интенсивности. Иногда производит впечатление необычной высоты и формы труба из красного глянцевого кирпича в чёрную искру на синем фоне неба.

Входит чиновник в форме с белым кожаным верхом фуражки, усатый. Смотрю на лица пассажиров пригородных поездов во Франкфурте-на-Майне: в моде усы. Лица загорелые. Вот часто повторяющийся плакат — реклама сигарет: симпатичный молодой человек с пышными усами. На электровозе бордового цвета с чёрной отделкой — Мопассан.

Поезд идёт на юг. Больше солнца, света, показались горы, поросшие лесом, виноградники. В вагоне, кроме меня, семья советского дипломата. Купе почти пусты. Не заметил границу со Швейцарией.

И вот конечная остановка. Я в Базеле, и мне нужно самому думать, что делать сейчас по выходе из вагона и вообще в этот день и дальше. <…>

Нахожу почту. Пытаюсь дозвониться в Москву. Все поочерёдно заказанные номера не отвечают. Дозваниваюсь лишь до Серёжи [Есаяна], разговариваю с Верой, прошу её позвонить вам. Она удивлена: «Откуда ты звонишь?» «Из Базеля».

Звоню Лизе в Цюрих. Такое же удивление. Ещё многих предстоит мне удивить в этот день. Обстоятельства обстоятельствами, но здесь не любят неожиданных визитов.

Пока всё. До свидания. Целую всех.

Игорь

Алик, поскольку я сейчас очень ограничен временем, то основные большие письма я буду писать тебе, а уж ты знакомь с ними всех наших общих друзей. Все письма будут пронумерованы, и копии их будут оставаться у меня, так что ты сообщай, если будет пропуск в номерах, какое письмо ты не получил, я вышлю его повторно.

Я буду стараться писать обо всём подробно, поскольку мне кажется, что это важно. Мы все там, в Москве, неточно представляем как здесь. Дело даже не в том: лучше — хуже, а просто неточно или вообще не представляем.

Например, мои представления, связанные со словом «галерея», были совсем иными, чем это оказалось на деле, по крайней мере в Цюрихе. Здесь это и по виду и по размерам — небольшой магазин, скорее книжный, в котором кроме книг, открыток (а этого такое изобилие!) по искусству, есть ещё эстампы картинок и иногда скульптура во дворе.

Кстати, в одной из галерей я увидел почти что работы Бори [Орлова] (металл, проволока, гипс) и рельефную графику почти как у Димы [Пригова]. В галереях есть обычно в продаже современные классики: Пикассо, Брак, Матисс, Дюфи, есть новые — Христо и др. Макс Билл делает очень красивые литографии.

Эту страничку письма я пишу в ожидании пригородного поезда. Более-менее научился ездить на них. Внутри они напоминают самолёт: алюминий, пластик, комфортабельные туалеты с бумагой (!) и бумажными полотенцами. Кстати, в маленькой Швейцарии всё очень просторно — вагоны, тамбуры, места в вагонах.

Кроме того, нужно знать, какую кнопку нажать, чтобы войти в вагон и выйти из него.

Шелковский — Романовской и Шимесу 30.09.76

Дорогие Марина и Павел!

Привет вам из Парижа, из того самого, настоящего! Получил две ваши открытки очень окольными путями и неожиданно, потому что адрес дал случайный, вы не должны были писать по нему. Чтобы я знал, что вы получаете мои письма, следите за нумерацией и сообщайте, что получили, что нет. Я не пишу «общих» писем, просто как-то лень одни и те же события описывать в каждом письме сначала до конца. Читайте друг другу те письма, что подлиннее. Рекомендую вам тоже ставить номера.

Проблемы Лимонова не внешние, а внутренние — я на таком же дне, что и он (а в цифрах — на большей глубине), но счастлив. Во-первых, потому что всегда был на дне, во-вторых, потому что считаю, что дело не в этом, важно внутреннее состояние. А в Париже кто только не голодал, всем шло на пользу, не то что в Москве.

Написать мне вам нужно столько, что не знаю, с какого конца приступать. Теперь у меня есть адрес, хоть и не собственный. Пишите.

Вчера бегу по улице, обхожу столики кафе, слышу сзади: «Игорь, Игорь!» Не может быть, чтобы меня. Оказалось: друг [Владимир Слепян], с которым не виделись 20 лет, он все эти годы здесь. Проговорили весь вечер в каком-то тихом тёмном ресторанчике.

Шелковский — Романовской и Шимесу 04.10.76

Дорогие Марина и Павел!

Вы подали хорошую мысль писать не письма, а открытки. Они будут быстрее доходить, поскольку облегчается работа третьего читателя, кроме того, при теперешней интенсивной жизни легче писать коротко, чем длинно, подробно. Собственно, это и будут длинные письма, но разбитые на эпизоды.

Интересную особенность ощущаю я здесь. Мне не кажется отсюда, что Москва очень далеко. Мы как будто смотрим в бинокль с разных концов. Вы — в тот, где всё видно маленьким и отдалённым (я это помню по себе), а я теперь всё московское воспринимаю как тут вот, рядом находящееся. Кажется, вот перейду пару улиц и попаду в Просвирин переулок, только пока не очень хочется. Это как тесный башмак или обруч на голове. Пока с ним ходишь — привык и не замечаешь. А как только снял — сразу чувствуешь облегчение: ах, так вот в чём было дело! Ведь всё это требует напряжения: то, что мы видим, слышим, воспринимаем ежедневно. Я уже не говорю про радио и пр. Каждое утро в мастерской я просыпался от того, что кто-то под окном матюгался или били ребёнка. Здесь этого нет и в помине, отношения между людьми совсем другие.

А город красив так, что и слов нет, в любое время дня и в любую погоду. Ничего ещё не пишу об искусстве — рано.

Нусберг — Шелковскому 05.10.76

Игорь, ну хорошо, что ты всё-таки написал, т. к. я уже начал НЕ хорошо думать о тебе… (я больше всего не люблю в людях: трусость, отсутствия способности ЦЕНИТЬ и БЫТЬ благодарным, и НЕОБЯЗАТЕЛЬНОСТИ). ПОНИМАЕШЬ?!………… Ну, ладно, всё-таки — написал. Я, естественно, рад (да и не сомневался — ты помнишь, что я тебе говорил на этот счёт?), что ты остался во Франции, но, старик, будь принципиален, не иди на «компромиссы» — против совести… ради нужды и пользы — т. к. это начало нравственного разложения; тот же Шемяка [Шемякин] — наглядный пример служения «дьяволу», под личиной: «служу людям и искусству» (я не столько против него, сколько против такой ПОЗИЦИИ людей, тем более если они обладают ещё — как Шемякин тот же — и способностями, и мастерством, и энергией и умением привлекать…).

Игорь, пойми меня, пожалуйста, правильно… Для меня жизненная позиция человека (нравственный облик) гораздо важнее, чем ум, талант и умение! Знаю, что ты уже влился в эту — готовящуюся — выставку и активно сотрудничаешь и с Зелениным, и с Шемякиным.

Естественно, как это обойти (я тебя… понимаю), и с Глезером. Почему ты мне об этой подготовке, о выставке (сроки, каталог, открытка, длительность её, сколько будет работать, объём работ и др.) — ни слова?! ПОЖАЛУЙСТА, найди часок — полчаса, и отпиши подробно, и как можно скорее. МОЖЕШЬ ТЫ это сделать или нет?!

Е. Терновский мне написал, что V. Maximov и др. друзья занимаются моим делом. Конечно, я верю В. Максимову — он крепкий и серьёзный, не мелочный человек, т. е. не мельчит. Но как всё медленно! Рогойский звонил опять госпоже Татищевой — она отказалась помочь (при мне он говорил с ней), якобы то да сё и пр. Смешно! Как будто она не понимает — думаю, что не понимает, — что речь идёт об увеличении всей предстоящей выставки почти на… ТРЕТЬ. Как В. Максимов «отреагировал» на эти рыжие слайды из Альпбаха, что ты передал ему?! Как тебе показался, Игорь, Е. Терновский?

Был ли у тебя разговор с Шемякиным обо мне или о тех работах — в основном питерских художников, которые я хотел бы представить на эту выставку? Был. Расскажи.

Сколько работ взял у тебя Шем. на выставку, а?!

Что с каталогом, когда последний срок подачи работ, когда точно открытие — вернисаж?!

Какое произвели впечатления кинетисты (сразу хочу напомнить тебе, что то, чем занимаются они — эти западные, в принципе не то, совсем не то, чем занимаюсь я и ты (разве не так?)) на тебя? Мы занимались примерно этим же в 1961–1965 годах, понимаешь?! Они делают «CINETIK ART».

Понимаю, каково тебе на 10 франков в день… Ну, вот, может быть, после выставки что-то купят и у тебя, а?

Сколько человек и кто состоит в оргкомитете этой выставки, кто отбирает работы и по какому принципу?! ПОЖАЛУЙСТА, Игорь, будь добр и любезен, ответь мне (для простоты и скорости) прямо по моим вопросам, и сразу же… МОЖЕШЬ?!

А о единстве и коллективной — дружной работе — меня ли призывал и укорял, а?! СМЕШНО! Но делать это надо с чистыми помыслами и действительно для людей, и уж потом, может быть, конечно, ЛЮДИ-МИР… тебе (мне, тебе, другому…) ВОЗДАСТ, понимаешь?! Воздастся… ЖДУ срочно ответа. Обнимаю тебя — ЛЕВ.

Шелковский — Нусбергу 11.10.76

Дорогой Лев!

Чёрт тебя побери, усомнись хоть немножко в своём всезнайстве и не будь столь категоричен. Очень многие здесь как сбесились — чуть чего сразу засучивают рукава: я ему набью морду, — и это довод людей, считающих себя интеллигентными. Ты всё время пишешь: я знаю, что ты… и т. д. и т. п. Ничего ты не знаешь.

Не возмущайся своим положением и не думай, что тебе никто не хочет помочь.

Ты сможешь быть в Париже 18 октября. Так мне сегодня сказала Эмилия Алексеевна (Татищева). В прошлую пятницу было принято решение о тебе. К концу недели его перешлют, и если будет задержка, то сообщат по телефону в Вену так, чтобы ты смог получить визу и купить билеты.

Последний срок подачи работ на выставку — 28 окт. У тебя останется на все твои дела ещё десять дней.

Теперь о выставке.

Я не «влился» и не «активно сотрудничаю». Зеленина я пока ещё не видел. С Глезером познакомился два дня назад. Ездил в Монжерон, посмотрел всё, что там собрано, принял участие в семейном обеде, где поговорили о том о сём.

Мишу Шемякина видел два раза. Второй раз совсем коротко, а в первый мы немного побеседовали, и он даже подарил мне свой альбом с дружеской надписью.

Выставка будет в Palais des Congré¹ в начале 3 (?) ноября. Кто именно, сколько участников там будет, я не знаю. Я сначала хотел дать 2 работы, но Шемякин сказал, что лучше немного больше, так что, наверное, будет 5. Он на этой выставке художественный директор или что-то в этом роде, а кто оргкомитет и есть ли таковой, я не знаю. Когда я принёс для каталога свою фотокарточку (паспортную) и данные, то оказалось, что уже поздно. Каталог — большой и дорогой — уже запущен в издание, и все опоздавшие будут в каком-то дополнительном списке. Вот и всё, что я пока знаю об этом деле.

Глезер говорит, что эта выставка важна как подготовка к следующей, в Лондоне², где всё будет поставлено на ещё более серьёзную ногу и помещение будет полностью музейным.

Может быть, на этой неделе по другому поводу увижу Глезера, Шемякина и Зеленина, но тебе уже написать не успею, приедешь, сам во всё включишься.

О тебе Шемякин сказал примерно так: хорошо, пусть даёт работы, мы их повесим на выставку. С Терновским ещё не знаком, так как никто нас ещё не познакомил. В синематеке случайно видел Синявского, но не решился подойти и заговорить с ним. Познакомился с двумя хорошими людьми: Аликом Рабиновичем (композитор, музыкант) и с Николаем Боковым (литератор, работает в «Русской мысли»).

Шелковский — Косолапову 15.10.76

Дорогой Саша!

Очень был рад получить твоё письмо и очень радуюсь тому, что у вас всё благополучно. Это очень приятно слышать, особенно на фоне того, что приходилось слышать и здесь, и в Москве.

Эмиграция во главе с Лимоновым развела такой скулёж, что уши вянут и руки опускаются. В Москве уже вообще все в панике, во-первых, потому, что каждое слово читают через увеличительное стекло, во-вторых, потому, что любят это состояние: быть в панике. А вот на днях разговаривал здесь с эмигрантом-художником: уехал в апреле и уже всё забыл, из‐за чего уезжал, брюзжит комсомольским голосом. Так же как там все слишком идеализируют Запад, так же здесь все начинают идеализировать прежнюю жизнь и слюни разводить. У меня сейчас было бы не меньше поводов для жалоб (какой-то я здесь полуголодный, и раковина ежедневно засоряется тараканами). Но это всё пустяки, в общем, я решился на этот шаг, очень доволен, что это сделал, и воспринимаю всё как должное, даже счастлив.

Как ты видишь по письму, я не в Цюрихе, а в Париже. Рассказывать всю историю во всех подробностях было бы слишком длинно, а вкратце произошло следующее. Моя жена прислала в Москву телеграмму, что хочет со мной развестись. Совершенно неожиданно и именно в тот момент, когда у меня были на руках все документы для выезда, кроме швейцарской визы.

Я собирался уехать через месяц — полтора, хлопотал насчёт вывоза работ, размышлял, что мне нужно взять с собой, как распорядиться остальным и пр. Пришлось бросить всё, добиться визы, купить билет и пуститься в приключения, которые продолжаются и по сей день. За два часа до выезда на вокзал мой приятель купил мне чемодан, в который мы побросали что под руку попалось. Все удачливые моменты с документами воспринимались как что-то нереальное, и только где-то после Западного Берлина я действительно поверил, что, кажется, уеду.

Неделю пробыл в Швейцарии у своего друга, затем (кончилась виза) уехал в Вену и после трёх недель жизни в Вене смог перебраться в Париж. Здесь я под опекой Толстовского фонда, который оплачивает мне комнату и даёт 10 франков в день на жизнь (8 фр. — вход на выставку, 2 фр. — билеты на метро туда и обратно).

Живу в Клиши (в том самом, где «тихие вечера») в заведении, громко называемом «Hotel de l’Avenir» (будущее). Видел бы ты это будущее.

Знакомлюсь со здешними русскими. Был у Максимова, Шемякина, Глезера, Коли Бокова, очень рад, что познакомился с Аликом Рабиновичем. Когда-то мы чуть-чуть виделись в Москве. Но здесь всё по-другому, лучше.

Ещё в Вене встретился со Львом Нусбергом, скоро он будет здесь, в Париже. Он мне показался симпатичен со своими замашками русского барина, выехавшего за границу (прилетел с борзой). Кроме того, он изрядно боевит.

Говорят, в Москве он производил худшее впечатление, но мы, наверное, все в Москве были хуже.

Париж настолько многообразен, что мне трудно говорить что-то определённое, я сейчас похож на слепого, ощупывающего слона, наверное, через какое-то время сложится более-менее ясная картина, но не сейчас.

Первое знакомство с французской культурой не вызвало страстного желания врастать в неё.

Посещение парижских галерей вызвало разочарование и мысль: всё в прошлом, хотя в Москве я обо всём имел довольно правильное представление и почти ни в чём не ошибся. Иногда мне казалось, что последняя интересная выставка, которую я видел, была в Москве, в мастерской Лёни Сокова в мае.³

Но, повторяю, это первое и субъективное впечатление. В общем, здесь легко дышится. Париж, несмотря на то что это очень старый город и бедный (в сравнении со Швейцарией), всё же очень и очень красив.

Я здесь много хожу по улицам и понемногу осваиваю парижское метро.

Русских художников здесь значительно больше, чем я думал. Сравнительно недавно приехал Эдик Зеленин и уже заключил контракты с галереями. Как-то в Монжероне у Глезера собралась такая компания бородачей, что как будто не уезжал из Москвы. Кто-то даже предложил скинуться по рублю. Время было позднее: палатка закрыта.

Видел здесь две керамические работы Саши Нежданова, и они мне очень понравились.

В ноябре в Palais des Congré организуется выставка русских художников.

Затем такая же выставка, но более тщательно подготовленная, намечается в Лондоне.

Глезер очень активен. Строит планы развертывания музея в изгнании. Я пока здесь новичок и лишь ко всему присматриваюсь.

Буду рад каждому твоему письму, тем более с информацией о жизни художников. Большой привет Люде, желаю вам успехов и всего хорошего. Игорь. <…>

Шелковский — Сидоровым 17.10.76

Дорогие Алик, Лида! Здравствуйте!

Не знаю даже, с чего начать. Алик, ты моя половина, оставшаяся там, юридическая и материальная, поэтому начну сразу со всех деловых вопросов.

Ты помнишь, как мы собирались. Похватали что под руку попалось, и вот теперь я живу с тем, что попалось, и, слава Богу, что хотя бы взял то, что взял (одежду, например, перочинный нож, маленький словарь и т. п.). В поезде я забыл зубную щётку и пасту, так что была проблема всё это купить плюс ещё ножницы, потому что я оброс. И дело не только в том, что в Вене я не знал языка и здесь тоже пока стесняюсь много говорить, дело в другом, в деньгах. Здесь всё, конечно, есть и всё сравнительно доступно, но не для меня сейчас. Ежедневно я имею сумму (причём ни за что, даром, поэтому и грех жаловаться), которая, очевидно, является прожиточным минимумом, т. е. на наши деньги примерно 1 р. 50. В Москве я и жил именно на такие деньги, особенно в досильвин период, и мне всегда их хватало, хотя нельзя сказать, что я не был стеснён этим обстоятельством. Например, пригласить гостей, даже на чай, — это уже несколько обременяло мой бюджет. <…> Но это было в Москве, где я всё знал и где у меня была в совершенстве отработанная техника такой жизни (геркулес, пшённая каша с подсолнечным маслом, творог, хлеб, молоко, квашеная капуста — всё сравнительно недорого). Другое дело здесь, где мне всему надо учиться заново, а на это требуется время. Что касается еды, то тех денег, которые я получаю, вполне достаточно, если обедать дома. Но здесь много всяких других статей расходов, которые несколько отличаются от московских. Например, транспорт, почта, телефон, бумага. Я получаю в день 10 франков, а дорога в Монжерон стоит 6,40, билет в музей или на выставку 6, 8 или 10, открытка с маркой 1,5. Разговор по телефону с Москвой — что-то около 23 франков. (Вот почему я и не звоню и пишу сравнительно редко.) (Впрочем, всего послал около 50 писем и открыток.) <…>

Итак, я начал свою жизнь заново. Естественно, что мне пришлось её начать с нуля. В Москве у меня постепенно накопились и нужные мне инструменты и книги, пластинки. Здесь мне ещё предстоит всё это как-то заводить. Но сейчас для меня даже самая маленькая покупка — невероятное дело.

Если бы не наша спешка, то можно было бы собраться более основательно и взять с собой хотя бы минимум инструментов, красок. У меня нет ничего, поэтому всё, что ты сможешь мне переслать, будет кстати. <…>

Конечно, вас всех интересует, как у меня дела. А я отвечу вам на все вопросы сразу: а никак. Я ничего не знаю о своём будущем: о том, на что я буду жить через несколько месяцев, когда смогу начать (и смогу ли — нужны деньги) творчески работать. Я не хочу торопиться, потому что это (торопливость) чревато своими опасностями. Пока что я пользуюсь тем, что у меня есть какая-то минимальная поддержка, и стараюсь понемножку присматриваться, узнавать, что к чему, знакомлюсь с городом. <…>

Я теперь на собственном опыте понимаю, каково быть иностранцем в чужом городе (в любом — в Вене, Париже, Цюрихе). Всякие мелочи, на которые не обращаешь внимания дома, здесь могут разрастись до большой проблемы (хотя бы монета для телефона). Поэтому будьте трижды внимательны ко всем приезжающим (хотя вы и так это знаете), объясняйте как можно подробнее, показывайте на карте, как куда проехать и пр. пр. Если б я здесь (и в Вене) не встретил такого отношения, мне было бы очень трудно. <…>

Обнимаю вас всех. Игорь

Сидоровы — Шелковскому 20.10.76

Дорогой наш Игорь! Сегодня утром получили твою парижскую открытку — красивую, пятую. Она путешествовала десять дней. <…>

Мы с Аликом просто счастливы от того, что душе твоей хорошо. Сегодня же он встречается с твоей новой знакомой. С Фёд. Вас. [Семёновым-Амурским] перезваниваемся, старик совершенно счастлив предстоящей выставкой, заготовил приглашения, но она отодвигается на ноябрь⁴. Работы прекрасно оформлены, и зазвучали ещё сильнее. Взяли все за исключением 2-х.

Алик Щ. [Щенников] был у нас. Путешествие его не состоится ввиду того, что отказался он играть роль Штирлица. А вообще, у них бродят и крепнут мысли и выливаются в решение, которое в своё время предприняла наша Татьяна Св. [Светлова, эмигрировавшая в США].

Милый Игорь! Ощущение такое, что ты где-то совсем близко. Мы все тебя очень помним, любим, беспокоимся. Мастерская твоя обнищала — нет твоего духа. Зато он переселился к нам. Книжный шкаф заполнен твоими книгами, на стенах — твои работы. Грустно будет с ними расставаться. <…>

Твои Алик, Лида

Шелковский — Орлову 22.10.76

Дорогой Боря!

Ну вот я и в Париже. Уже целый месяц. Впечатление такое, что наконец-то я дома. Все абрамцевские, наилучшие московские ощущения у меня сохранились в самом свежем виде. Париж им не противоречит. Это город настолько тёплый, мягкий, обаятельный, что не чувствуешь совсем, что ты в другой стране, с другими людьми, языком.

Жизнь построена разумно, разнообразно.

Маленький отель, где я живу сейчас, находится на узкой улочке, напоминающей Сретенские переулки, только все на холме, покатость в сторону захода солнца. И вокруг такие же узкие улочки. <…>

Пока. Привет всем.

Шелковский — Романовской и Шимесу 22.10.76

Уезжая, обретаешь Родину. Почти все чувства, которые я должен был бы испытывать сейчас здесь, я испытал летом, в июле, когда приехал навещать вас в Переславль-Залесский. Вы уехали в Москву накануне. Был солнечный день, ярко-голубое небо, почти ещё раннее утро (где-то около восьми). Я пошёл походить по городу. Вспоминал, как когда-то нас с Аликом Анистратовым здесь арестовывали, возили на мотоциклах в местный КГБ. Да и сейчас подозрительно смотрят, может, одет не так, может, потому что с бородой, хотя должны были бы привыкнуть — художников здесь много бывает.

Что мне до этих людей, зачем я сюда приехал? Ведь я уже был здесь в самые мои хорошие времена, я всё это помню, всё это во мне осталось и живёт, зачем я ещё раз перенёс самого себя сюда. Просто потому, что подвернулся случай с машиной? Лучше бы остаться в мастерской и работать, так много нужно сделать.

Прошёлся по валу в сторону озера — солнце, ветерок. Хорошо. Ну а что мне-то до этого, ведь я не просто растение, которому этого достаточно, ведь сейчас везде хорошо: на берегу моря, на берегу Волги, Камы, в Крыму, хорошо везде, где есть солнце и голубое небо. Вот чайки сидят на лодке. Красиво. Но я ехал сюда не за этим, я ехал повидать вас, ваши работы, поговорить обо всём, что мне до этих чаек?

Купил книгу «Переславль-Залесский» за 8 рублей и спохватился, что денег осталось или на обед, или на обратную дорогу. Да и то, хватит ли на билет, забыл, сколько стоит автобус. А что будет, если не хватит? Куда обратиться, к кому? Я здесь никого не знаю, все чужие, с опаской на меня поглядывают. Вот ситуация — я один, без денег и в чужом городе. Что делать? Простояв изрядное время в очереди в кассу, добрался автобусом до Загорска, под раскаты грома доехал до Абрамцева, скоренько добежал до дома — уже были первые капли дождя — достал ключ из-под клеёнки, открыл свою сырую комнату. С сильной головной болью лёг спать на влажную постель и проспал два часа. За это время ливень кончился, я поел каких‐то консервов, напился чаю и поехал в Москву.

Герловины — Шелковскому 23.10.76, Москва

Милый Игорь!

<…> В нашем первом письме не будет никакой информации, а только положительные эмоции, накопившиеся за всё это время (пишу письмо я, Римма, а женщинам это прощается).

Дня через два-три мы напишем тебе обстоятельное письмо о житье-бытье здесь и одновременно вышлем посылку с бумагой и пастелью (краски не принимают).

Вчера Алик Сидоров получил от тебя последние новости и был у нас. В течение всего этого времени мы с тревогой следили за твоей «траекторией», догадываясь по описаниям ландшафтов о твоём состоянии. <…>

Жаль только, что ты не можешь сейчас работать, но я думаю временно. Во всяком случае, мы все здесь постараемся сделать всё возможное, чтобы помочь тебе как можно скорее. <…>

Любящие тебя Римма и Валера

Косолапов — Шелковскому 26.10.76

Здравствуй, дорогой Игорь!

Очень разволновались твоим письмом. Спешу ответить. Письмо твоё понравилось. Не переживай, всё устроится и будет хорошо. Я в тебя очень верю. Не слушай тех, кто скулит. Жить здесь или там, сравнения быть не может. С Лимоновым я знаком. Он, извини за резкость, недоумок, инфантильность мышления усугублена личной драмой. Хотя парень и не плохой. Можно ли принимать их всерьёз. Очень часто люди здесь впадают в шоковое состояние, от неудач, разорванности контактов, и теряют трезвость мышления. Я это наблюдаю часто. Поэтому первая заповедь должна быть следующая: полное спокойствие, никакой паники. Не контактируй с людьми, ей подверженным, т. к. она эпидемична. Это мой опыт. Идеальной системы нет, но жить в клетке или на воле есть разница. А для художников жить и работать здесь единственно возможное и приемлемое условие для творчества. Но там, как сам знаешь, довольно неустойчиво в смысле политики, условия жизни неплохие. (Я был в Италии 6 месяцев.) 1-й город в мире по современному искусству — это Нью-Йорк, но, как он сказал, условия здесь тяжелее, многих этот город ломает, и этот город для сильных, что ли, духом.

Теперь мои впечатления. Я счастлив, что я в Нью-Йорке. То, что я увидел здесь за 11 месяцев, превосходит всё то, что я видел за предыдущие 20 лет. Это столица мирового искусства. Оно очень и очень серьёзно здесь. И мне много приходится здесь переосмысливать и набирать. Но условия жизни здесь не лёгкие. Хотя здесь есть «велфер», т. наз. социальная помощь. Он даёт прожиточный минимум, квартиру, но не более. От искусства здесь жить трудно. Многие американские художники сочетают работу для заработка с искусством.

Но есть и профессиональные заработки. В целом здесь постепенно все устраиваются. Мне лично очень повезло, т. к. Люда нашла работу по профессии — её заработок покрывает все наши жизненные расходы. Но для приобретения хороших материалов и оборудования я всё же ищу небольшой заработок.

Те русские художники, которые здесь есть, проявляют себя плохо. Я не хочу сотрудничать по национальным признакам. На первом месте должно быть искусство. Уровень русских (и Шемякин, и Зеленин), которые сейчас здесь, очень низок. Здесь они ничего не поймают. Это искусство не современное и очень салонное, чего здесь, в N. Y., терпеть не могут.

Если бы ты увидел галереи здесь, ты бы сказал, что русские должны работать и работать, чтобы дорасти до мировых стандартов. Лично я никуда не лезу, хочу сделать хорошие работы с учётом американского урока. Моё мнение, что года 2-3 надо посвятить только работе и поискам, а не лазать и прыгать в поисках контрактов и галерей. Нам многому надо учиться. Но Европа есть Европа, это цитадель культуры и тысячелетняя культура. Это не 200-летняя. В Америке культура очень избирательна, а массовая культура тяжела и уродлива, ну как в Китае и России. <…>

Шелковский — Романовской и Шимесу 27.10.76

Сегодня сюда прорвалось родное знакомое: «Заканчивайте разговор!» За эти месяцы я уже отвык от такого тона, здесь никто так не разговаривает. Дело не в словах, слова обычные, формальные, дело в тоне. Пахнуло таким знакомым, здесь весь букет знакомых интонаций: раздражительность, брезгливость, зависть, злобствование, повелительность, категоричность. Французской телефонистке в голову не придёт разговаривать таким тоном: с какой стати? Гав, гав.

Что это — социальное или национальное? Если социальное, от образа жизни, то ведь в Прибалтике не совсем так (правда, у них было меньше времени, чтобы испортиться, там вежливы). Если национальное, русское, то неужели в Москве и во времена Гиляровского было так? Совсем не верится. Ведь чем Запад прежде всего поражает — здесь совсем другие отношения между людьми. Здесь даже запретительные надписи заканчиваются словом «спасибо».

Я всё ещё живу на улице, загибающейся в сторону заката. Но скоро переселяюсь и буду в самом центре. Недалеко от этого моста, что на открытке. Восполняю пробелы в своём образовании, смотрел разные фильмы, в том числе Куросавы, Феллини, был на балете Баланчина, сегодня иду слушать Брассенса. Очень доволен, что я не турист и могу не торопиться. Лишь месяц спустя побывал в Лувре.

Висенс — Шелковскому 28.10.76

Здравствуйте Игорь!

Наконец я пришёл к Серёже [Есаяну] в мастерскую, и он мне рассказал немного о Вас, а главное то, что я пишу вам письмо. <…>

Может, вы слышали, что у меня в июле месяце трагически погиб отец. <…> Это очень резко изменило всё моё мироощущение. И как ни странно, но теперь я, наконец, твёрдо знаю, чего хочу и к чему стремлюсь. А может быть, даже знаю, кто я есть!!! Как только я вернулся в Москву (я был, как я вам говорил, в Крыму, в Алупке). Игорь, дворник, сказал мне, что вы уехали, я очень расстроился. Так до сих пор, несмотря на то что пишу сейчас это письмо из Серёжиной мастерской, ничего про вас не знаю, т. к. хотел бы узнать это от вас. <…>

На этом кончаю и прошу прощение за плохое, с ошибками, сумбурное письмо.

Всегда ваш ученик

Висенс Андрей

Шелковский — Сидоровым 03.11.76

Дорогие Алик, Лида! Здравствуйте!

Пользуюсь случаем, чтобы быстро послать вам это письмо.

Итак, у меня теперь есть жилище и адрес <…>. Теперь я могу подумать о работе. <…> Жак [Мелконян] звонил из Лондона и должен был быть в Париже 2 дня назад. Но его нет, я не знаю, что случилось и очень за него беспокоюсь. Он человек очень точный и если бы просто задерживался, то известил бы телеграммой. Не знаю в чём дело. <…>

Официально выставка открывается сегодня. Вчера был коктейль для журналистов.⁵

Выставка — это примерно то же, что было в Москве на ВДНХ зимой⁶, только очень хорошо развешенное и в прекрасном помещении. Художники-шестидесятники — Рабин, Плавинский, Немухин, Харитонов, Зверев и т. д. + парижская группа «Санкт-Петербургъ» и несколько посторонних вроде меня.⁷

Ну, пока всё. До свидания.

Игорь

Шелковский — Косолаповым 03.11.76

<…> Саша, совершенно с тобой согласен, что русское искусство, которое здесь в Париже, несовременно, салонно, как ни странно, провинциально. У многих художников, которых я видел, художественная мысль не идёт дальше того, как заработать какое-то количество франков, «сесть на контракт», работать с галерейщиком и т. п. От всего остаётся ощущение фальшивости, фальшивости их слов, их успеха и их искусства.

В разговорах фигурируют слова «сейчас» и «здесь», как будто это единственные мерки для художника. Например, я ему сказал, что сейчас здесь это не пройдёт. Он стал делать так-то, и вот у него купили столько-то.

Мы с тобой очень о многом думаем одинаково. Я тоже хочу начать всё сначала, хотя понимаю, насколько трудно это будет сделать.

Спасибо за приглашение, меня это очень поддерживает. Ещё одна семья, уже живущая в Нью-Йорке три года, зовут меня туда. Они не художники, им легче. Сейчас они уже покупают дом.

Пожалуюсь ещё на Лимонова. Если бы Лимонов высказывался в кругу друзей — это его личное дело. Но он шлёт письма в Москву, где они имеют широкое хождение. Письма почти политического характера. И в советских газетах их не печатают, может, только потому, что так они имеют больший эффект.

Там есть такие фразы, как «не связывайтесь с этими лагерниками», «Сахаров — наивный ребёнок», «Солженицын — бородатый миллиардер, вякающий от вашего имени», «в Нью-Йорке понимаешь марксистские законы классовой борьбы» и тому подобные перлы. В общем же — тон раздражённого обывателя, на что в Москве не хотят обращать внимания — ведь он же «настоящий поэт».

Шелковский — Герловиным 04.11.76

Дорогие Римма и Валерий, здравствуйте!

Получил сегодня прорву писем, накопившихся за ту неделю, когда мои знакомые отсутствовали. Прочёл и за голову схватился: какое же у вас представление о моей жизни? (Алику влетит.) Сейчас постараюсь всё уточнить. Я не голоден, мой голод относителен. Иногда я объедаюсь или кого-нибудь объедаю. Шутки ради даже придумал, что можно завести такую систему: четырнадцать знакомых, и навещать каждую семью раз в две недели. Но, во-первых, ездить надо в разные концы Парижа. Во-вторых, французскому не научишься.

Всё устраивается — это дело техники. За одни и те же деньги можно купить еды на весь день или только выпить чашечку кофе. Зависит где, когда. Почти всех русских видел и представился всем кругам, в том числе и музыкальным. Мне не нужна никакая помощь. На помощь вообще соглашаться опасно. Я в этом убедился ещё в Вене. Мне все хотели помочь, в конечном счёте меня охватила паника. Раздулся багаж, и до сих пор лежит несколько рекомендательных писем не использованных. Чтобы что-то просить (не просить же денег), надо знать что. Я ещё не знаю. Нужно время. Но у меня уже складывается программа на ближайшие шесть-восемь месяцев, причём материально обоснованная. Я снял недорогую комнату в самом центре на известной улице. Когда я называю адрес парижанам, они наклоняют голову и вытягивают лицо. Некоторые говорят: «О!»

Вчера вечером в Palais des Congres открылась выставка современного русского искусства. Мне не с чем сравнивать, но говорят, что приняли выставку очень хорошо. Разгоняли публику, как в Москве, путём тушения света — никто не уходил.

Шелковский — Щенникову 09.11.76

Дорогие Алик и Белла!

Вот я и в Париже. Всё очень просто, как будто так и должно быть. Уже снял комнату, самую недорогую и очень интересной конфигурации: с окошком маленьким, но смотрящим прямо в небо. Есть некоторая мебель: умывальник, матрац и полочки. Набил гвоздей для уюта (по Зощенко), перевесил полки, расставил кружки, банки. Знакомые подарили газовую горелку, на которой можно пожарить яичницу или сварить луковый суп из пакета. Ещё в Австрии обзавёлся маленьким кипятильником. Так что дом — полная чаша.

За стеной живёт студент-мексиканец, напротив — какие-то мексиканские старухи. Отопления нет, но, во-первых, ещё очень тепло, во-вторых, есть электрический радиатор на колёсиках. Если его включить, то очень быстро становится жарко и душно. Пол застлан толстым, зелёным сукном с обильными пятнами жира. Зато нет тараканов, которые были в гостинице «Avenir», где я прожил предыдущий месяц. Поднимаюсь я сюда по широкой, застланной ковром лестнице, затем два этажа по узким, скрипучим ступенькам. Улица, где я живу, находится в центре города, и квартал принадлежит к категории «картье шик».

Орлов — Шелковскому 15.11.76

Здравствуй, Сергеич.

Я получил две твои открытки, но письмо всё ещё задерживается.

В тот раз, когда ты звонил и я с тобой «разговаривал», я хотел сказать тебе что-нибудь приятное. Но в той обстановке так ничего и не получилось. Ты так далеко и настолько в другом мире (будто в потустороннем), что кроме как «ну как там?» и сказать-то нечего.

Алик ждёт ремонта, и мастерская пустеет. Пустеет она медленно, не разом и походит это всё на медленное умирание. Как знать, оживёт эта мастерская или нет, но с её смертью уходит из нашей жизни, может быть, один из самых дорогих для нас отрезков времени.

Помнишь? Новоселье с полуторачасовой речью Фёдора Васильевича [Семёнова-Амурского]. Читки Приговских Абрамцевских стихов, однодневные выставки-дебаты с «амурчатами» в присутствии изумлённо-грудастой Веры Джигирь, а симпатичнейший сокровенный человек Ионов шевелит бровями и, не скрывая, злится на меня. А дни рождения, а новые года, а сёстры Рогачёвы или Рочеговы? А Тамара Чапаева, которой мы сочиняли любовное письмо, ты стрижёшь её насмерть перепуганную. А наши прогулки от мастерской по бульварам. А Абрамцево, Переславль с армянами и всезаполняющим Сашей Кудрявцевым. А наши бега от Песталь, и её топления в Чёрном море из‐за любви к «капитану». Да сколько всего щемяще-сладкого ушедшего в «запасники памяти». Я очень люблю тебя. Игорь, я так и не понял, за что ты подверг меня гонениям.

Я хотел бы услышать от тебя сравнительную характеристику нашего лучшего искусства и западного нынешнего. Косолапов пишет, что всё, что он делал в Москве, были «ошибки молодости». Я помню, как Саша резко менял вероисповедание (даже в религиозной сфере), и не очень серьёзно отношусь к его отказам. Не считаешь ли и ты своё искусство «ошибками молодости»? <…>

Игорь, напиши поподробнее о выставке. Кто из скульпторов на ней выставился. Как отозвалась пресса. И вообще как всё это выглядело на фоне французского искусства?

Всего хорошего. Желаю дальнейших успехов. Боря.

Чуйков — Шелковскому 22.11.76

Игорёк, дорогой, здравствуй! Поздно пишу тебе, но, с одной стороны, твой адрес узнали мы сравнительно недавно, а с другой, просто трудно, да и ни к чему писать пустые, безобидные письма. Вот, кажется, подворачивается оказия, и можно написать действительно то, что волнует и интересует.

Открытку твою из Парижа я так и не получил и теперь, видимо, уже не получу. Впрочем, это не так уж важно, надеюсь, что большое твоё письмо дойдёт — это существеннее. В открытках ведь ты ничего о себе не пишешь, и хотя мы кое-что о тебе знаем — это не из твоих писем.

Был здесь Жак [Мелконян], и все пять дней его визита в Москву мы виделись — то у меня, то у тебя, то у Есаяна. Очень надеюсь, что он тебе расскажет о нас, но вот дошли сведения, что вы до сих пор не виделись, жаль.

У нас, в общем-то, всё по-прежнему. Только художественная жизнь как-то скисает. Активные люди устранились: кого купили, кто просто молчит — устал, кто уехал и т. д. А между тем общее чувство (по крайней мере, в нашей группе участников прошлой выставки) таково, что выставка просто необходима. Действительно, нужно ведь действовать, активничать, если уж высунулись — время идёт, и всё быстро забывается.

В декабре Горком⁸ устраивает большую выставку с многими вновь принятыми⁹. Видно, будет ужасный компот. Да и не в этом дело. Как показала выставка на Беговой¹⁰ — просто нельзя участвовать в официальной выставке, одно прикосновение всё губит.

Ребята (Римма, Валера [Герловины]) хотят параллельно организовать на квартире-салоне выставку. Я присоединяюсь, но как-то не очень уверенно. Действительно, квартирные выставки как-то выдохлись, а тут ещё эта параллельность. Была у меня идея выставки под флагом Парижской. Это уже звучит, но никак мы не успевали. Юра Рыбчинский — ты его должен помнить — хорошо сказал: «Ну что вы всё время за кем-то идёте, мне, как зрителю, просто скучно», — я его понимаю. И тут же он подал очень простую, но гениальную мысль: хватит уже коллективов. Давай, Иван, делай выставку, но не просто развесить работы, а всё организовать: привлечь ребят (его, Славу [Лебедева], Игоря Макаревича), мы, мол, с удовольствием, так чтобы получилось единое целое, на одну центральную общую тему — идею. Тут ещё привлекает то, что я мог бы реализовать один-два из проектов, которые невозможно и бессмысленно делать в мастерской.

Очень это заманчиво, да и видно то, что время коллективных, сборных выставок проходит, пора делать индивидуальные. Сам отвечаешь — сам получаешь, что сумел заслужить (и в смысле работ, и в смысле организации выставки). Вот только организатор и делец я никакой, так что если ребята заинтересуются и помогут — тогда сделаем.

Но очень важно решать это уже сейчас, так как важно, что именно показывать на сборных выставках, чтобы не разбросаться, да и нажимать некоторое время нужно будет очень целенаправленно, отсекая, хотя бы временно, все посторонние, даже и очень ценные идеи.

Вот такие у меня дела. После компоновки и выполнения заказа очень долго включался в работу. Сейчас работаю (ещё не совсем в полную силу), продолжаются чтения. Все ребята очень интересуются тобой, твоими делами. <…>

С Аликом [Сидоровым] держим довольно плотный контакт! Он мне очень понравился — я ведь его совсем не знал раньше.

Взял я твои работы на даче. Хозяйка твоя была очень трогательна: переживала за тебя и обещала, что всегда готова к твоему приезду.

На днях видел каталог вашей Парижской выставки. Грустно всё-таки. И так у нас всё отстаёт, а уж то, что доходит на Запад, отстаёт и от нас. Картина печальная. И всё-таки нашим художникам, живущим здесь, на такой презентативной выставке участвовать надо бы. Она ведь претендует на срез неофициального искусства. А вот нужно ли это было тебе, я не очень уверен. Мне кажется, что этот контекст «русского неофициального» — всё это подпорки, в которых ты не нуждаешься. Это, конечно, с художественной точки зрения. C точки гражданской, с точки зрения солидарности — здесь, конечно, другое. Впрочем, тебе виднее, но узнать твоё мнение по этому вопросу хочется.

Вообще, очень хотелось бы с тобой подробно поговорить — ведь теперь тебе многое видится по-иному. Очень интересно, что ты теперь будешь делать (art, я имею в виду, конечно). Естественно, меня в предположительном смысле интересуют и мои, предположительные, перспективы на Западе, если они тебе как-то представляются. Галя спрашивала об этом Жака — пришлось мне перевести (не буду, правда, отрицать, что и меня это интересовало), он нас не обрадовал… Ничего плохого он, конечно, не сказал, но общее впечатление от его слов было достаточно ясным и не ободряющим.

Я обещал ему довольно широкий показ наших худ. — он должен приехать уже чуть ли не на днях. Очень надеюсь, что вы всё же успеете повидаться до его отъезда в Москву.

Твой подарок — голова — стоит у меня на стеллаже — постоянное напоминание. Очень она меня радует, но если тебе понадобится, то напиши.

Да, это теперь серьёзная проблема — ты, вероятно, уже слышал тоже о новом законе о культурных ценностях, обкладывают со всех сторон.

Это собственно, второе моё письмо. После разговора с тобой по телефону и подвернувшейся оказии я переписал его заново. Сейчас перечитал то письмо и поразился: как можно было ничего, собственно, кроме мелочей, не написать. Это письмо, думаю, всё же лучше. Так что пишу уже целый месяц. За это время побывал на выставке Семёнова-Амурского. Он очень милый, видно, дядька, и художник хороший. Но как грустно: ему 75 лет — первая выставка (которая ещё как бы прозвучала 20 лет назад), а он радостен и счастлив! Не ему в укор это сказано, конечно. Но как грустно!

Ну, вот, Игорёк. Пиши нам, если есть возможность не по почте и, главное, подробнее о себе, о своих делах, а не только о выставках. Поверь, твои дела, твой процесс гораздо интереснее нам и волнуют нас гораздо больше. Обнимаем тебя, целуем крепко, желаем тебе хорошей работы и счастья: Иван, Галя, Женя.

Шелковский — Мелконяну 22.11.76

Дорогой Жак, извини, пожалуйста, за долгое молчание. Я был занят устройством и ремонтом моего жилища, но эти хлопоты уже подходят к концу.

У меня теперь складываются, как мне кажется, контуры моей предстоящей жизни на ближайшие шесть-восемь месяцев. Я снял самую дешёвую комнату и надеюсь, что смогу здесь жить и работать. В течение четырёх месяцев меня будут поддерживать фонды (ещё один месяц Толстовский, затем три месяца французская организация социальной помощи). С твоими деньгами (у меня ещё не разменяны те марки, которые ты мне дал) и с возможностью некоторых случайных заработков у меня будут средства на жизнь, на квартиру и даже на покупку необходимых инструментов и материалов. Мне не хотелось бы попадать в какую-либо зависимость от галерей по двум причинам: во-первых, потому что я всегда дорожил свободой в любом её проявлении, и, во-вторых, обращаясь сейчас к галереям, мне пришлось бы ссылаться на мои старые работы, в то время как моя жизнь изменилась, сам я, как художник, частично изменился, меня сейчас занимают уже несколько другие идеи, чем три-четыре года назад. Кроме того, примешивание к творчеству каких-либо коммерческих интересов на меня действует парализующе.

Буду ждать твоего приезда в Париж, желаю тебе успеха во всех твоих делах.

Шелковский — Чуйкову 28.11.76

Сначала долгое время у меня было ощущение, что последняя интересная выставка, которую я видел, — это наша выставка в мастерской Лёни Сокова. Те художники, с которыми я встречался в Вене, удивлялись, покачивали головами, когда я им показывал наши фотографии, и говорили примерно так: «Опять там, в Москве, что-то выдумали!» На вопрос, что такое Венская школа, объясняли — фантастический реализм: Hausner, Hutter и др.

Потом в Париже после абсолютно разочаровывающих галерей с различной коммерческой живописью попал на две грандиозные, безо всяких оговорок, интересные выставки. Первая называлась «Grands et Jeunnes d’aujourd’hui» («Великие и молодые сегодня»), вторая FIAC (Интернациональная ярмарка современного искусства). На первой были представлены французские художники авангардных течений, на второй — художники всего мира, всё, что считается современным в искусстве, начиная с Шагала, кончая Уорхолом, который присутствовал сам на этой экспозиции.

Организована она была крупными европейскими и американскими галереями (их было около ста), которые показывали весь свой товар лицом. Билет стоил дорого, открыта она была всего неделю с двух дня до одиннадцати ночи. Я был на ней два раза и купил каталог, специально, чтобы при случае послать тебе. Но, к сожалению, он даёт представление о выставке на какую-то сотую долю. Репродукции даны с мало интересных работ, к тому же чёрно-белые, а вся выставка была зрелищем необыкновенно красочным.

Нет какого-то одного довлеющего направления. Примерно в равной степени значительности сосуществуют гиперреализм, сюрреализм, абстрактное искусство (в новой модификации — абстрактный иллюзионизм — к пятну подрисовывается аэрографом тень, как будто оно плавает в воздухе), концептуализм, кинетическое искусство, многие другие, ещё жив оп-арт.

Что меня почему-то поразило больше всего своей неожиданностью — шевелящаяся скульптура. Именно не движущаяся, а шевелящаяся. Весь объект разрезан на тонкие ломтики, и всё приводится в движение с эффектом волнообразного шевеления. А сюжеты — натуральные: женские груди, руки, одна рука с указательным пальцем сделана из прозрачной пластмассы, шевелится и светится изнутри — глаз оторвать нельзя. Такие бы возможности да в Москве!

Всё описать невозможно, поэтому упомяну то, что поразило и запомнилось. На тонкой проволоке висит цилиндрик льда. Под ним большой диск с раскалённой серединой. Цилиндрик тает, выделяет каплю, которая падает на диск с шипением, брызгами и паром.

Чёрный квадрат из металла в другом квадрате и третьем. Когда становишься напротив (приспособление под полом), то всё начинает выдвигаться на тебя и обратно с какой-то музыкой, странной и непонятной. Называется «Карнавал».

Один американец лишил проблему пространства следующим образом: изображение (яркое, в стиле комиксов) рисуется на оргстекле, и каждый лист помещается за другим на некотором расстоянии. Первый план, затем второй и так далее. Иногда они сознательно слегка спутываются. При пустяковости изображения всё выглядит очень эффектно, как картина в раме.

Работы Тэнгли нужно видеть в движении. Так они ничего не говорят, но когда нажимаешь ногой на кнопку и они начинают крутиться, пищать, дрыгаться, то здесь и раскрывается их подлинный смысл. Я от них получил большое удовольствие.

Andy Warhol выставил индейскую серию. Сделано так: на большой холст (по вертикали метр с чем-нибудь) нанесена цветная подкладка — по абрису лицо и фон. Затем чёрное обобщённое фотоизображение одного и того же лица — индейской девушки. Вся серия (работ пятнадцать) — одно и то же изображение с различной раскраской (иногда красивые пастельные тона в стиле Матисса). Кроме того, были рисунки на бумаге такого же размера, той же девушки, но с некоторым разнообразием ракурсов. Нарисовано толстым карандашом, легко и декоративно, напоминает опять же Матисса, но никакой деформированности. Чувствуется, что сделано всё по проекции фотографии.

В первый день в зале был он сам. Подписывал плакаты с репродукцией одного портрета из этой серии. Маленький, щупленький, узкие американские джинсы с отворотами, синий вельветовый пиджак. Белые волосы и белые брови на розовом, слегка водянистом, лице, с некоторым фиолетовым оттенком. Ему помогала какая-то смуглая, бойкая девица с чёрными волосами. Я так и не понял — та, что изображена на портретах, или похожа на неё. Была очередь человек пятнадцать, хотя постер стоил дорого. Французы раскошеливались и отсчитывали бумажки, исчезавшие в маленьком чемоданчике. Когда через полчаса я опять вернулся в этот павильон, художник стоял на том же месте, так же молча, подписывал, только стал ещё более фиолетовым.

В Цюрихском Кунстхаузе меня поразил Лихтенштейн. Это была самая живая вещь во всей современной экспозиции. Что-то с картофельным пюре, нарисованное в его манере точками. Каждая точка была нарисована кисточкой, очень аккуратно, прочувствованно. А на этой выставке он меня несколько разочаровал. Было много холстов одного и того же большого размера с интерьером — стол, лампа, бумага. Сделано, на мой взгляд, уж очень поверхностно и механично.

Расхожей монетой стали различные концептуальные идеи. Один немец (на другой выставке в музее Art Modern) выставляет 15 баков с речной водой из разных рек. Над каждым фотография, как он черпает ковшом на длинном шесте эту воду из данной реки.

Какая-то француженка подбирает что-нибудь на улице. 10 стендиков, на каждом фотография этого места (улицы Парижа, Марселя) с присутствием автора. Витрина с этими предметами — окурок, цветок, билет от метро, коробочка от презерватива и т. п., описание и зарисовка этих предметов. Полный список свидетелей, точное указание места, часа.

Всякая вновь появившаяся идея или идейка тут же подхватывается и обрабатывается безо всякого зазрения совести. Кто-то придумал нарисовать на бумаге ботинки, а шнурки сквозь бумагу пропустить настоящие. И вот это уже подхвачено в различных вариантах то в одной, то в другой галерее. Кажется, коммерческое искусство — не такая уж безопасная вещь. Всё настоящее, что имело какой-то денежный успех, моментально всеми подхватывается, предельно опошляется, вводится в моду, наводняет рынок. На французский манер всё ещё сдабривается эротикой и сексом. И вот всё это, от вещей в абстрактном стиле до вещей в стиле Магритта, прекрасно оформленное, в рамах, предлагается по всем галереям, только купи.

Пожалуй, самый преуспевающий сейчас Христо. На выставке FIAC чуть ли не все галереи предлагали его, выставляли его. Обычно его вещи — небольшого размера (что тоже важно — более доступная цена) фотография какой-либо площади с вырезанным и упакованным в ткань памятником. Чуть-чуть что-нибудь написано.

Купить можно графику Пикассо (правда, уже без подписи) и литографии Дали (с подписью). Кстати, это в той же галерее «Карпантье», которая выставляет Шемякина (как художника номер один и Зеленина как художника номер два, вчера хозяин сменил витрину, теперь вместо Шемякина в центре Зеленин). Я долго смотрел папку с работами Дали. Литографии, иллюстрации к Рабле. По-моему, это не Дали, а халтура, в них ничего настоящего, кроме подписи и цены.

Как-то не хочется писать о нашей русской выставке. Я уже много писал и говорил по телефону о ней. Хорошая выставка, учитывая имевшихся в наличии московских неофициальных художников 60‐х годов. По парижским стандартам прошла с успехом, хорошо посещалась. Не было очереди, но и залы никогда не были пустыми. А обычно здесь толпа в первый день, потом — никого. Интересных выставок здесь много. Скоро пойду на одну, о которой мне рассказывали. 40 эротических гравюр Хокусая. Привезены из Японии, собственность какого-то коллекционера, неимоверная ценность. Чтобы не выгорали краски, в зале темно, а каждому входящему дают электрический фонарик, чтобы освещать то, что смотришь. И цена за вход — неимоверная — 25 франков. Пока я видел только плакат с репродукцией — действительно очень красиво.

Обменялись письмами с Сашей Косолаповым. Он пишет, что счастлив, что живёт в Нью-Йорке, это сейчас город номер один в смысле искусства, зовёт туда. Не торопится с коммерцией и выставками, хочет в полной свободе и независимости поработать с новыми материалами и идеями. Старался меня поддержать, ободрить. Прислал 20 долларов «чтоб не голодал». Познакомился с Сашей Неждановым, который был здесь две недели. Ничего не пишу о своей жизни, расспроси Алика С. [Сидорова] — он всё знает.

Шелковский — Романовской и Шимесу 28.11.76

Дорогие Марина и Павел.

Получил от вас очень хорошие письма, тёплые, живые. Хорошо, что в Москве интересные выставки. Были ли вы и Нина с Димой [Жилинские] на выставке Семёнова-Амурского? Как это всё проходило? Мы с ним знакомы двадцать с лишним лет. Мы близки в одном и абсолютные антиподы в другом. В одном он был для меня всегда вдохновляющим примером, в другом — очень ярким антипримером, примером того, как не надо делать. Но это тема для целого письма.

В Париже с наступлением осеннего сезона выставочная деятельность тоже оживилась. Я хожу на вернисажи почти каждый день, иногда два раза в день. Видел 85-летнего японского художника в Гран пале, эфиопских примитивистов, русский романтизм (смотрел с детства знакомые вещи из Третьяковки: Венецианов, Кипренский, Брюллов, Иванов). Был на ретроспективной выставке Сезара в музее L’Art Modern de la villе de Paris. Получил от него в подарок каталог с его подписью.

Шелковский — Герловиным 11.76

Как ни странно, но сейчас моя точка зрения, в общем, такова, что уезжать без особой нужды не надо. Те, кто борется или хотя бы противопоставляет себя там, живут более полной жизнью, чем те, кто уехал и занят устройством лишь своих личных дел тут. Но здесь нужно дифференцировать. Тем, кто связан со словом, с литературой, переезд вообще противопоказан. Поэту, литератору нужна языковая среда, они здесь мучаются. Хотя здесь открыт простор для действий — публикации, организация журналов и тому подобное. Те, кто не может себя реализовать там из‐за хронического отсутствия условий, материалов и прочего, как музыканты, например, отчасти художники, скульпторы, те должны ехать. Всё равно всё настоящее вернётся.

Быть эмигрантом не такое уж лёгкое занятие. А уж раз это письмо скособочилось на одну сторону, то скажу ещё, что горе той нации, этнический состав которой всё более упрощается, однообразится. Из России сейчас едут евреи, немцы, греки, армяне, когда-нибудь это скажется. Когда страна благополучна, здорова, она привлекает все активные жизненные элементы других наций.

Французы молодцы. Они открыли шлюзы, и сюда влились потоки эмигрантов из Азии, Африки, Латинской Америки, Восточной Европы. Если б в Москве было столько французов, сколько в Париже русских. А сколько их и их детей из прежних, уже офранцузившихся эмиграций. Русские фамилии мелькают в газетах, афишах, титрах кино.

Соков — Шелковскому 05.12.76

Игорь, дорогой, здравствуй!

Ты так быстро отчалил, не успели с тобой попрощаться.

Часто о тебе вспоминаем. Иногда видимся с Серёжей [Есаяном]. Зашёл тут к Алику [Сидорову] и взял адрес. Сашка [Косолапов] написал из Нью-Йорка, что ты с ним связался. Он советует переезжать туда. Тебе оттуда видней, я тебе ничего сам посоветовать не могу. Переслал тебе фотографии — с нашей выставки и твои. Тебе их передали, как узнал недавно. Из твоих открыток узнал, что тебе не хуже, чем здесь. Напиши мне поподробнее, если возможно.

У меня всё по-прежнему, и этому положению нет конца. Если захочешь узнать об этом — Сашка знает там больше — он связался с Эрнстом [Неизвестным], что-то они там делают. Мы сидим здесь как под крышкой — ничего не ведая.

Видел каталог парижской русской выставки. Здесь происходят кое-какие художественные шевеления. Участвовать или не участвовать в которых для меня является актуальной проблемой.

Много делаю. Сделал несколько работ из пластмассы. Была выставка Семёнова-Амурского в ЦДРИ. Очень хорошие работы. Он, конечно, достоин не такой участи, не такого маленького зала. И политически это выглядело смешно. Несмотря на это, очень за него рад. <…> Лёня

Шелковский — Сидоровым 12.76

Дорогие мои Алик, Лидочка! Здравствуйте!

Алик, это письмо будет чисто техническим. Передай Герловиным, что я получил две их бандероли: с бумагой и другую, с пастелью и шоколадом. Передай им спасибо. Получил также два их письма. Получили ли они мою открытку?

Инструменты мне присылать не надо. Я уже почти обзавёлся необходимым минимумом. Удалось разыскать всё по минимальным ценам.

Насчёт красок пока ничего не могу сказать, по возможности тоже обойдусь, а может, будут нужны.

Мне дали на пользование большую старую радиолу «Телефункен», она как раз вошла в нишу под окном. Я теперь могу проигрывать пластинки и слушать радио, в том числе и привычно-знакомый «Голос Америки»¹¹, например. Это редкость, потому что обычные транзисторные приёмники его не берут. А я теперь живу прямо как в Москве.

Что мне хотелось бы просить тебя прислать — это пластинки. Сначала пришли мне мои любимые 4 пластинки с Рахманиновым. <…>

Как ты вообще распорядился с пластинками? С теми, что в мастерской? У меня там есть несколько интимно любимых, например Вилли Фереро, а также джазовые, особенно 20–30 гг. Попридержи их пока, а все поп-группы можешь отдать Марине Романовской. Пусть на память что-нибудь останется.

Письмо твоё на 8 стр. я не получил до сих пор. Есть ли у тебя второй экземпляр? Это же очень обидно писать впустую. Почту и цензуру надо приучить, что все письма должны быть доставлены по адресу и никакие изъятия не допустимы. Если письмо не дошло, то будет послано второе, третье того же содержания. Я думаю, что если так поставить дело, то переписка будет налажена. Это важно, потому что всё-таки телефонные разговоры стоят дорого. <…>

Ну вот, пока всё. Обнимаю вас и целую. Игорь

Герловины — Шелковскому 23.12.76, Москва

Милый Игорь!

Только что приехала Доменик [жена Олега Яковлева] и привезла от тебя письмецо. В этот вечер мы справляли твой день рождения в твоей мастерской и фантазировали, что в этот день делаешь ты. Мы часто видим Алика [Сидорова], который нас просвещает с неиссякаемой энергией (я имею в виду литературу). В день твоего рождения уезжал из Москвы Лёва Бруни в Швецию (к жене). А сегодня мы (Алик, Ваня [Чуйков] и др.) идём к Олегу Яковлеву.

Спасибо тебе, Игорь, за заботу, за каталог. Мы ещё его не получили, но, видимо, на днях он будет. Обязательно покажем его Боре Орлову. В последний четверг мы звонили тебе, но, к сожалению, безрезультатно. Будем ждать, когда вернётся хозяйка телефона. Спасибо за прекрасное описание выставки в Ванином письме.

А теперь постараюсь тебе вкратце описать ситуацию в художественной жизни в Москве. В декабре этого года должна была открыться выставка, организованная Горкомом графиков, куда практически принимают у всех по 1 работе. Сейчас там около 200 художников. Во главе приёмной комиссии Плавинский, Немухин, Дробицкий, Нагапетян и подобные. Отбор работ идёт строго в их вкусе. До выставки мы заходили с Валерой в Горком [графиков] и беседовали с Ащеуловым, который нам дал понять, что мы не имеем отношения к тому, что называется Искусством. Больше мы решили туда не ходить. Троих ребят «Гнездо» не приняли (они подавали заявления как полагается). Поскольку эта довольно лживая выставка была призвана, хотя бы частично, удовлетворить запросы художников, то мы решили использовать её хотя бы как факт, в противовес выставке (концептуальной), которую намеревались организовать где-нибудь на квартире. Лёня [Соков] и Ваня не захотели принимать участие. Мы и ребята из «Гнезда»¹² (Рошаль, Скерсис, Донской) подали тогда заявление в комиссию Горкома к Ащеулову с требованием выделения нам отдельного помещения, нам, т. е. концептуалистам, и возможности самостоятельного отбора работ. В Горкоме заволновались, что им совсем ни к чему сейчас параллельные выставки, компрометирующие эту (и без того совсем слабую). Вот уже 3-ю неделю Ащеулов тянет с ответом, но мы и не ждём ничего положительного.

Рабин, который носил на комиссию свои работы и которого не приняли ни в Горком, ни на эту выставку, предложил нам следующее: послать наш материал и, по возможности, работы Глезеру, который их выставит в январе на английской выставке. Он говорил по телефону с Глезером, который, по словам Рабина [Оскара], очень этому рад. Признаться, мы не очень доверяем как Рабину, так и Глезеру, но предложение нам показалось довольно заманчивым. Именно поэтому мы обращаемся к тебе с просьбой помочь нам. Фотографические материалы мы выслали Глезеру, но работы высылаем тебе, я не хочу, чтобы они принадлежали Глезеру. <…> Мы совершенно не знаем ситуации там, в Париже, и думаем, что ты поступишь сам по своему усмотрению лучше, чем мы тут можем решить. Если считаешь нужным не связываться с Глезером, то так и сделай. Мы здесь как слепые котята. В Москве мы хотели 18 января открыть квартирную выставку — филиал английской, о чём, как предполагалось, будет сказано Глезером по радио. Сейчас — это планы, что будет на самом деле, предсказать трудно. Нас же очень смущает то, что надо вступать в отношения с компанией Рабина — Глезера. И ещё: если действительно будет реальная возможность попасть на выставку, на твоё имя вышлют ещё около 30 кубиков и конструктор из ФРГ (все кубики на русском языке), всё это находится там уже давно, нам надо только позвонить. Об этом, я думаю, будет ясно из разговора с Глезером, которому мы будем звонить на днях.

Искренне желаем тебе счастья. Герлы

Орлов — Шелковскому 24.12.76

Игорь, дорогой!

Только что прочитал твоё письмо. Грустно мне, хочется зайти к тебе, посидеть просто так, но ты слишком далеко. <…>

В одном письме ты спрашиваешь о выставке Фёдора Васильевича. Я был на ней и ушёл под сильным впечатлением, хотя уже хорошо его знал. Это чувство было ещё усилено тем, что на выставку я пришёл из Третьяковки с выставки автопортретов¹³, которая поразила меня своей серостью. Правда, несколько очень сильных вещей всё же было: Антропов — XVIII в., Малевич, Петров-Водкин, Попова и ещё два-три автора. XIX век — пустота.

Недавно я видел очень хорошую выставку польского портрета XVI, XVII, XVIII веков. Я был буквально потрясён. Настолько неожиданно, самобытно и такая плотность талантов, что я в течение месяца ходил возбуждённым. Если ты помнишь, на выставке портрета в Москве года четыре назад было несколько вещей из Польши, и они производили очень сильное впечатление.

Слабее всего смотрелись портреты, сделанные под Париж или Лондон (имею в виду Гейнсборо). От них-то и пахло провинцией, хоть и написаны были борзой кистью. В это время в Речи Посполитой польская гордыня вознеслась очень высоко, и Париж не очень-то диктовал им моды, хоть и заставлял принимать себя к сведению. И вот, пожалуйста, на периферии Европы возникло такое оригинальное явление. А русская живопись XVIII века не есть ли такой же поразительный феномен. А живопись провинциальных художников XIX в., а Аргунов не подтверждал ли того, что искусство может быть не только в центрах, и не есть ли погоня за столичными лидерами ошибка. Подобная ошибке польских западников. Не похожи ли Герловины да и Ваня Чуйков на Гоголевского сапожника Ивана Петрова-Французова. Мне кажется, что в Москве сейчас есть силы и немалые, чтобы осознать себя как некое самобытное явление и не выпрашивать внимания у Запада, не переделываться под них, не надевать модные туфли на онучи. Меня очень огорчает Косолаповское рассуждение об «ошибках молодости». Мне очень нравились его работы, и если они не устраивают Нью-Йорк, то это не значит, что они ошибочны. Истина обитает не только в Нью-Йорке.

Что ты об этом думаешь? <…>

Боря

Шелковский — Чуйкову 27.12.76

Иван, дорогой, здравствуй! Наконец получил от тебя письмо и очень хорошо, что не подцензурное, им всё-таки лучше пока не всё знать.

Ты просишь подробнее писать о себе. Я ведь пишу, и пишу очень много. Как-то получилось, что наиболее подробные письма были посланы Марине Романовской. Я думал, вы все видитесь и общаетесь между собой.

То, что я опускал во всех письмах, — это материальная сторона моей жизни: на какие деньги я живу. В Вене я жил на деньги Толстовского фонда. Они же купили мне билет в Париж. Здесь такой же Толстовский фонд¹⁴, который выплачивает деньги на квартиру и прожиточный минимум в течение трёх месяцев. Сейчас это кончилось, и они меня передали франц. организации соц. помощи. Это ещё 2 месяца. Некоторые суммы мне даёт Жак за работу, которую он выбрал ещё в Москве и которую мне удалось привезти с собой. Но я эти деньги придерживаю и трачу только на инструменты и материалы, потому что с трудом представляю, что со мной будет дальше.

Я ещё совсем не ориентируюсь в делах коммерческих, и у меня пока нет знакомых, которым я мог бы полностью довериться. Единственный человек, советам которого я доверяю полностью, — это Жак [Мелконян], но он очень занят, мы с ним видимся очень редко и коротко. Он советует мне не продавать сейчас ни одной работы, привезённой из Москвы (остальные, начиная с выставки, задают один и тот же вопрос: что вы продали, сколько вы продали?).

Жак считает, что я смогу жить на деньги от продажи тех работ, которые сделаю здесь. Но пока я только начал работать, что-то законченное у меня будет, возможно, только через полгода. <…>

Если Жак не ошибается и такой способ существования, т. е. регулярная продажа новых работ, окажется возможным, то он меня очень устроил бы. Потому что другие варианты для меня несколько рискованные.

Другие в основном такие: идти по галереям и показывать фото своих работ. Если галерея сочтёт тебя подходящим, то с тобой заключают контракт, по которому ты ежемесячно получаешь определённую сумму (Зеленин получает 7000 фр.) и должен сделать для галереи определённое количество работ. Такой контракт — мечта многих, потому что не только обеспечивает художника материально, но даёт надежду на будущее. Каждая галерея продвигает, лансирует своего художника, заказывает статьи о нём художественным критикам и создаёт ему имя. Серёжа Есаян, когда приедет в Париж, будет на таком контракте. И для него это хорошо, потому что он уже зрелый и сложившийся художник. Что касается меня, то меня пока такие условия пугают, мне хотелось бы по возможности сохранить свою свободу и не повторять свои старые работы.

(Хотя то, что я делаю сейчас, — это именно повторение тех работ, которые я делал последние полтора года. Мне как-то хочется восстановить внутреннюю атмосферу, непрерывность, да и идеи ещё не совсем исчерпались для меня. Кроме того, у меня сейчас нет ни условий, ни материалов, которые бы позволяли думать в каком-то новом направлении.)

Наверное, в принципе здесь возможна продажа отдельных работ. Чаще это делается на выставках. Я уже получил несколько приглашений на выставки, в том числе и лестное, хотя пока лишь формальное, приглашение на выставку Granges et Jeunes, о которой я писал в письме (получил ли ты его? Это было большое и подробное письмо о выставках).

Париж не произвёл на меня слишком уж большого художественного шока. То, что мы знаем в Москве, примерно соответствует тому, что есть на самом деле. Часто новое искусство связано с новыми материалами, а это доступно не всем даже здесь.

Русская художественная среда произвела на меня впечатление самое плохое. Ничего похожего даже намёком на Москву, никакого стремления к общению, поддержке. Если есть взаимозаинтересованность, то лишь на корыстной основе. Шемякин может по своему положению помочь, но его надо как следует попросить, потом подождать, потом ещё попросить, потом ещё, потом, может быть, он что-нибудь сделает, может, нет. А мне так не хочется.

Какой-то низкий уровень интеллектуальности во всём этом. Когда он во время развески работ ходил в кафтане и сапогах, злой, с перебитым носом, и едва отвечал, когда с ним здоровались, — это производило очень мрачное впечатление.

Я уже писал Саше Косолапову, что разговоры об искусстве здесь считаются почти неприличными. Только о делах, о коммерции. Если художник раскрывает рот, то сейчас заговорит о деньгах: за сколько он продал, сколько он получил от маршана, и т. п., т. п. Я это объясняю тем, что в основном это всё молодые люди, несформировавшиеся, слишком рано попавшие на запад, и теперь изо всех сил старающиеся быть «западными», гораздо больше, чем это нужно.

Примечательны слова Шемякина о Зеленине: я ему сказал (про гиперреализм) — сейчас здесь это не пройдёт. Он стал делать так-то, и вот он уже продаёт столько-то, за столько-то и т. п.

И вот дальше этих мерок «сейчас» и «здесь» никто смотреть не хочет, все, во что бы то ни стало, стремятся «устроиться».

Не показывай это письмо никому, кроме Алика [Сидорова] и Серёжи Есаяна. Ему предстоит скоро увидеть всё самому. Не разносите это особенно, я не хочу подливать масла в огонь, здесь уж и так столько интриг, сплетен и вражды, что иногда тошно становится.

Нусберг ехал в Париж с единственной целью ниспровергнуть Шемякина. Теперь смолк, растворился, исчез бесследно, никто не знает, где он и чем занимается.

Как бы тебе ещё подробнее описать мою жизнь. Живу на чердаке, в комнате маленькой, но уютной. Коридор, ещё несколько комнат, туалет у лестницы. 5-й этаж. В комнате есть умывальник. Единственное неудобство — слышимость. С одной стороны — глухая стена, но с другой — сосед-мексиканец, любит петь под гитару для себя и для своих девушек.

Готовлю дома, еду покупаю или на рынке, который бывает два раза в неделю здесь же рядом, на бульваре Распай, или в маленьком магазинчике самообслуживания. Есть кафе и дешёвые ресторанчики, особенно вьетнамские и китайские, но для меня и они пока дороги, и дома быстрее.

Дерево есть любое: рейки, доски, по соседству в большом универмаге «О бон маршé». В больших универмагах всё стоит дешевле, чем в остальных магазинах, но всё же дерево здесь очень дорогое.

Часто, иногда ежедневно, хожу на выставки. Понемногу знакомлюсь с музеями, по воскресеньям они бесплатные или вполовину дешевле.

Вполне освоился с парижским метро.

Благодаря приглашениям знакомых был в театре, видел американский балет Баланчина, слушал Брассенса, видел много фильмов. Скоро иду на Ростроповича.

Все новые знакомые, французские и русские (кроме художников), относятся ко мне очень хорошо, стараются во всём помочь. Понемногу у меня набралось всё необходимое для нормальной жизни, от радиоприёмника до одеяла и посуды.

Теперь я уже четыре месяца на западе и могу немного оглянуться и обобщить. В общем, конечно, такая резкая перемена — это болезнь. Её нужно выдержать, вынести, это не так легко. Сейчас, когда у меня более-менее благополучно, я почувствовал, под каким давлением находился прежние месяцы, какой был жуткий перепад. Всё другое, ты выходишь на улицу и не понимаешь ни слова, ни одной надписи (в Вене). На меня напала какая-то жуткая стеснительность, мне казалось, что я делаю всё не так, что я выделяюсь. Была неделя, когда я ни с кем не разговаривал, кроме данке-битте, потому что не видел ни одного русского. Те, кто уезжает с семьёй, не так остро это чувствуют, но я всё время был один. Проблема языка — это основная проблема на первое время. Даже минимальный запас слов, выражений меняет картину. Потом эта острота пропадает. Многие здесь живут по несколько лет, так и не зная французского обходятся. В своей основе я именно тот человек, которому противопоказаны подобные перемены: я замкнут, стеснителен во всякой новой обстановке. Если я всё это выдержу, то значит другим это тоже можно и, возможно, им будет гораздо легче.

Первое время запад не даёт ничего, кроме надежды. Но как это много. Я думаю, что как бы ни было здесь трудно, это всё нужно преодолеть. Не обязательно уезжать писателю, совсем может и не нужно поэту, но для художника я не вижу другого выхода. Какие бы ни были послабления — это всё не то.

У меня всегда перед глазами пример Семёнова-Амурского. Ведь он последние десятилетия перемалывал сам себя, как мельница, в которую не подсыпают зерна. Будь его выставка 20 лет назад, он не жил бы все эти годы в такой закупоренности, он сам бы переменился и как художник сделал бы совсем другие работы.

Здесь есть возможность видеть настоящее современное искусство и самому участвовать в выставках и видеть себя со стороны и в сопоставлении.

О твоих перспективах: я мысленно вижу твои работы на самых лучших выставках, я их хорошо представляю здесь. Они лучше, глубже, тоньше многого из того, что здесь есть на самом высшем уровне. Но какова механика успеха — я ещё плохо представляю. Нужны знакомства, связи, известность и лучше начать с Москвы. Знакомься с дипломатами, зови их к себе, не стесняйся показывать свои работы, пусть тебя знают. Пригласи к себе Костаки, обязательно. Я полностью согласен с тем, что тебе нужно сделать свою выставку. Не медли. Пора. Расправляй крылья. <…>

Игорь

Шелковский — Романовской и Шимесу 12.76

Даже если б в Москве были условия для развития искусства, всё равно я советовал бы каждому пропустить себя через Запад. Не так, как ездили вы, несколько дней и в группе с Иван Ивановичем, а так, чтобы пожить, сколько хочешь и где хочешь. (Было так, было! Ездили и жили, от Ал. Иванова до Фалька.) У Сервантеса есть слова: «домоседная мудрость недалеко ушла от глупости». <…>

В принципе, здесь есть почти весь МОСХ, вплоть до Кацмана (сюжеты другие — ню), торгуют всем. Идёшь и видишь через витрину: вот, примерно, Марке, вот, примерно, Дерен. На большие и серьёзные выставки эти вещи не попадают («Осенний салон» таковой не является). Да там и неинтересно было бы их смотреть, сразу вылезла бы их вторичность. Дело не в форме только, а в глубине. На выставке FIAC был Моранди, который выдерживал всё современнейшее окружение: и поп-арт, и концептуальное искусство. ¹⁵

Никакой особенной буржуазной жизни здесь нет. Так же как и в Москве, в метро читают книги, по радио передают Моцарта, все концертные залы всегда переполнены. Русская культура здесь занимает большое место. На книжных развалах перед магазинами можно увидеть всё, что хочешь, в том числе то, что мы сами никогда не читали, например книги Бухарина, изданные в карманном формате. По радио примерно треть передач — русская музыка. Несколько воскресений было посвящено только Мусоргскому, с подробными беседами, разбором вещей. Сегодня по радио передают из парижской оперы «La vie pour le Tzar» Глинки. Поют по-русски, с акцентом, конечно, но как в оригинале: «Славься, да славься, наш русский царь!» Я здесь горжусь, что я русский. Дело не в том, что по крови, а по культуре. И стыжусь, что советский. На уроке французского, во время темы про животных канадская девица рассказывает, как русские перебили всех китов вокруг Канады. Преподавательница поправляет: «Pas russe mais sovietiques», — я ей очень благодарен, хотя, как теперь проведёшь эту границу.

Интересный разговор мне довелось иметь в старо-эмигрантском доме относительно ностальгии. Как мне сказали, больше всех ею страдала первая эмиграция. Та, которая покинула Россию, которая привезла с собой память о прекрасном прошлом: альбомы, фотографии, домашние вещи, традиции, уклад жизни, семейные реликвии, иконки. Для них и сейчас слово Россия — святое слово. Можно записывать их почти бунинские рассказы из быта, например, Петрозаводской губернии 1910‐х годов.

Вторая, послевоенная эмиграция подобных сантиментов не имела. Она постаралась побыстрее включиться в окружающую действительность и свою прежнюю жизнь вспоминает без особого восторга. Я разговаривал с одной женщиной, которая время от времени ездит в Ленинград навещать своих родственников в коммунальной квартире. Она говорит, что эти поездки даются ей нелегко. Она любит город, но уж слишком наваливается на неё вся советская реальность. Так и говорит: «Люблю город, но не людей». Кажется, третья волна больше походит на вторую. Характерная деталь: дети и внуки первой эмиграции воспитывались в русских традициях, на русской культуре, прекрасно говорят на хорошем русском языке. Дети второй эмиграции русский почти не знают. Уже больше французы, чем русские (не все, конечно, но большинство).

Шелковский — Герловиным 12.76

Сегодня рано утром получил ваше необыкновенно быстрое письмо. Оно шло пять дней. Постучал сосед, студент-мексиканец, я вскочил с постели (уже не спал), и он мне протянул в дверь белый конверт. Утро было солнечное, я зажёг газовую горелку, поставил чай и стал обдумывать, прочесть сразу или немного погодя. Прочёл сразу. День был ясный, я много ходил по Парижу, и сейчас вечером пишу ответ. Отвечаю на ваши квадраты.

1. Верьте моим письмам и не верьте рассказам, они всегда отклоняются в ту или другую сторону. Я пишу достаточно детально и всеобъемлюще, но всё это дробится по различным открыткам и письмам, разным адресатам. Поэтому мне хотелось бы, чтобы вы не делали секретов друг от друга из моих писем.

Я стараюсь не повторяться, а это очень трудно писать об одном и том же много раз и по-разному. Поэтому я пишу всем о разном. Есть индийская притча о семи слепых, ощупывающих слона. Я тоже ощупываю Париж и не знаю, сколько времени пройдёт, когда я составлю более-менее полную и верную картину. Сейчас я могу лишь писать о своих впечатлениях. Это импрессионистично. Они будут меняться со временем.

Первое впечатление — дряхлый город, не западный (Вена более американизирована, что ли). Иногда впечатление средневековья — на улицах жарят блины, каштаны, люди спят, улицы узкие, с рынком посередине. Новое есть, и очень красивое. Но какое-то не наступательное, а обороняющееся.

2. Я живу вполне нормальной жизнью, как в Москве. В помещении более тесном, но более светлом. У меня уже есть всё мне сейчас необходимое для работы. Спасибо за бумагу и пастель, я их получил довольно давно.

Дом в самом центре Парижа. По известности эта улица примерно как наш Столешников, но только более узкая и длинная. В конце, вдали виднеется элегантная чёрная башня — Тур Монпарнас этажей в сто или двести.

3. Буржуазны ли французы? В Москве в универсаме в Химки-Ховрино подкатывают тележку к кассе — те же буржуа, что и здесь. Только в здешней тележке больше зелени, красивых коробок и рядом с курицей лежит не водка, а шампанское. Французский буржуа одет более элегантно, чем московский, не такой толстомордый (по воскресеньям в Лувре узнаю соотечественников за километр), женщины любого возраста и цвета кожи имеют хорошую фигуру.

Живопись такая же принадлежность и такой же предмет озабоченности, как после обеда на десерт — мягкий сыр, которого здесь пятьсот наименований. И в том и в другом французы знатоки и гурманы. Но именно живопись, картины. На всё прочее, начиная с Дюшана, смотрят свысока (подчёркиваю, это по моим наблюдениям за два месяца в тех домах, в которых я бывал).

Молодёжь (мои впечатления) на 100% антибуржуазна. Не интеллигентных людей я пока не встречал. Очкастые, бородатые, длинноволосые, везде в любой профессии. Москвичи, одетые по-западному в коже и замше, здесь бы выделялись буржуазностью. Здесь создали хорошую моду одеваться предельно скромно, просто, оригинально, большей частью во что-нибудь застиранное или самодельное (вязаное), сложное. Большие магазины подхватили эту моду, и самые дорогие платья на витринах имеют вид потертой и выжатой половой тряпки, подкрашенной зелёным.

4. Видел здесь различные (очень различные) фильмы, в том числе снятые непрофессионалами. В музее Modern Art была выставка Рене Магритта в фото и кино. Оказывается, он снимал сценки со своими друзьями. Сам придумывал сюжет, ставил фильмы, в которых обыгрывались различные предметы, фигурирующие на его картинах: большая труба, пожарная каска и пр. Выставка называлась «Верность образам».

Вчера был на вечере японского поэта Тераяма, поразила исключительная качественность цвета и изображения. Один фильм снят на контрастной плёнке ярко-зелёного цвета. Каждый кадр можно было вырезать и вешать на стену. В некоторых фильмах делались попытки объединить экран с залом. Например, такой фильм: неподвижная камера снимает без монтажа и перерыва то, что происходит. А происходит следующее: на экране три красивые почти обнажённые девушки, средняя сидит на чём-то вроде стола. Тёмно-синий, почти чёрный фон, смуглые тела и ярко раскрашенные лица японских красавиц. Они смотрят прямо в зал, как будто немного смущены, пересмеиваются между собой (впечатление полной импровизации, не сыгранности), отчаянно кривляются и кокетничают, высовывают язык, крутят бёдрами. Продолжается довольно долго, но совсем не скучно. Потом начинают звать кого-то из публики. В зале встаёт юноша-японец и входит в экран. Вот он на экране. Красотки на него набрасываются, начинают раздевать. Он мычит, отбивается (всё импровизация), с него стягивают свитер, штаны. Вот он гол. Одна сидит на животе, другие тащат за ноги. Немного эротики, потом он им надоедает, его бросают, и из экрана (там прорезь) выходит голый человек, прижимая одежду.

Последний фильм — «Гвозди» (у каждого свой «гвоздь» в жизни). В последних кадрах человек забивает гвозди в белую стену. Из зала выходят и к нему присоединяются другие, и под белым лучом забивают гвозди в деревянный экран.

Косолапов — Шелковскому 12.76

Дорогой Игорь!

Спасибо большое за открытку и извини меня за кислое, запоздалое письмо. Настроение пляшет, я не научился им руководить.

Мне жаловаться грех. Всё у нас хорошо. Сейчас я буду переезжать в мастерскую и в другую квартиру поближе к мастерской. Полуподвал, с тремя окнами, с большой площадью — около 70 м². Он чем-то напоминает московскую, и недорого, 40$ в месяц — это по N. Y. ценам дёшево. Её я буду оплачивать с парттайма. Я работаю день в неделю, я тебе писал об этом. В общем, у меня большие планы и большое желание работать. Как перееду, сообщу адрес. Посылаем тебе небольшой презент — не знаю, дойдёт ли в письме? Мы с Людой поздравляем тебя с Рождеством и Новым Годом!

Желаем исполнения всех желаний, здоровья и бодрости.

Обнимаем, твои Люда, Саша

Сидоров — Шелковскому 12.76

Дорогой Игорь! Только вчера уехала Elizabeth, а меня уже беспокоит мысль, как она добралась. Простились мы с ней несколько бестолково — в холодном троллейбусе, в предновогодней суете, в толкучке, и обремененные сумками и кульками. Не знаю, как она к нам ко всем отнеслась, — она человек застенчивый и на сближение не очень идёт — но мы старались, чтобы ей было интересно. После общения с [Жаком Мелконяном] это второй случай в моей жизни, когда мне стыдно, что я не говорю на языке (В частном порядке, т. е. по секрету, обещаю, что к следующему новому году буду сносно болтать по-французски.). Мишенька [Утевский] возил нас с ней к Петру [Старчику] послушать его новые песни, но не знаю, понравилось ли ей. Ещё мы были на чудесной выставке Пиросмани в помещении грузинского представительства и, как ты уже заметил, у Ивана Чуйкова. Вообще у меня была задумана большая программа, но мы, к сожалению, не успели её осуществить.

Игорь, я очень нагрузил её, и может быть, вещами тебе не очень нужными, но ты не сердись, и ещё раз от моего имени извинись перед ней. От дрели ты напрасно отказывался, т. к. это надёжный и всегда нужный инструмент, и если она не нужна тебе сейчас, то, возможно, я уверен в этом, пригодится в будущем. Краски я отобрал по принципу: что подороже. Зелёную и голубую ФЦ¹⁶ пришлю со следующей оказией. Оселки должны подойти, особенно доводочный, это у нас новинка; половина круга — это очень хороший японский камень, я за ним ездил к брату в Абрамцево, т. е. ты не отнесись к нему пренебрежительно, со второй его половинкой я построил две дачи и был очень доволен. О деньгах не думай (о 50-ти), это мои собственные и возврату не подлежат.

Игорёк! Мы очень рады твоим подаркам, особенно я (по Брассенсу я учу язык!), но, пожалуйста, не насилуй свой бюджет — остепенись!

Всем нам очень бы хотелось этого, что ты сейчас делаешь, и если будет время — напиши мне подробно или даже нарисуй. Вообще, напиши о своих планах на этот год, а главное, о своей работе (точнее — работах).

Серёжу познакомить с Elizabeth не удалось, т. к. он был в это время в Пскове и, кажется, ещё не приехал.

<…> А.

Примечания

1

Выставка в Palais des Congré во Франции «La Peinture russe contemporaine» проходила в Париже со 2 по 21 ноября 1976 года. В экспозиции были представлены работы 62 авторов. К выставке был издан каталог.

2

Выставка, организованная Глезером (точнее, Музеем русского искусства в изгнании, Монжерон) совместно с лондонским Институтом современного искусства (Institute of Contemporary Art), — «Unofficial Art from the Soviet Union» — проходила в Лондоне с 19 января по 27 февраля 1977 года. 51 участник. Был издан каталог.

3

В мае 1976 года в Москве прошла серия «квартирных» выставок (в квартирах Аиды и Владимира Сычёвых, Н. Каминир, И. Реновой, М. Чернышова, в мастерских М. Одноралова и Л. Сокова). Эти экспозиции предваряли выставку в залах Союза художников на Беговой улице, которая прошла в августе того же года. В экспозицию у Сокова вошли работы В. и Р. Герловиных, И. Чуйкова, С. Шаблавина, А. Юликова, И. Шелковского и самого Л. Сокова.

4

Выставка Фёдора Васильевича Семёнова-Амурского была открыта в Москве, в Центральном доме работников искусств (ЦДРИ) 11 ноября 1976 года.

5

Речь идёт о выставке в Palais dеs Congres («La peinture russe contemporaine»).

6

19–22 февраля 1975 года на ВДНХ в павильоне «Пчеловодство» проходила выставка живописных работ 26 московских «неофициальных» художников.

7

Группа «Санкт-Петербург» была создана художником Михаилом Шемякиным в 1964 году ещё в Ленинграде. В середине 1970‐х участники группы О. Лягачёв, В. Макаренко, Е. Есауленко вновь встретились с Шемякиным уже в Париже и снова совершили попытку совместной деятельности.

8

Горком (Горком художников графиков, Московский горком художников-графиков) на Малой Грузинской, 28, 1975–1991 годы — независимый профсоюз художников, графиков, фотографов и одноимённый выставочный зал на Малой Грузинской улице, 28, в Москве. В конце 1977 года в Горкоме была открыта секция живописи.

9

Выставка (первая выставка живописной секции Горкома) проходила в январе — феврале 1977 года. В ней участвовало 175 художников.

10

В августе 1976 года в выставочных залах Московского отделения советских художников на Беговой улице была открыта «Экспериментальная» выставка. В экспозицию были включены работы художников — членов МОСХа и неофициальных художников.

11

«Голос Америки» (Voice of America, VOA) — американская информационная радиостанция, ведущая передачи на английском и сорока пяти других языках. В советские годы «Голос Америки», наряду с радиостанцией «Свобода», был одним из основных источников информации о событиях в СССР и мире.

12

Группа «Гнездо» (Геннадий Донской, Михаил Рошаль, Виктор Скерсис; 1974–1979) своё название получила по своему первому публичному выступлению на выставке московских художников в Доме культуры на ВДНХ, на которой участники провели акцию «Высиживание яйца».

13

«Автопортрет в русском и советском искусстве». Москва, Государственная Третьяковская галерея (1976).

14

Толстовский фонд (Tolstoy Foundation) — русская эмигрантская благотворительная организация, основанная в 1939 году в США младшей дочерью Л. Н. Толстого — Александрой Львовной Толстой (1884–1979) для оказания помощи русским беженцам на территории Европы.

15

«Фиак» (FIAC) — международная выставка-ярмарка современного искусства, проходящая ежегодно в Париже с 1974 года.

16

Зелёная и голубая ФЦ — название масляных красок.