Врата небесные. Архивы Логри. Том I

Игорь Самойлов, 2020

В 1950 году группой европейских интеллектуалов был начат (но на самом деле продолжен) тайный проект по моделированию способов выживания человеческой расы. За сто лет предполагалось создать нового человека, способного жить в условиях стремительно изменяющейся действительности. Проект имеет мощную поддержку теневых структур мира. С течением невероятных обстоятельств автор попадает в «Проект» и начинает осознавать, насколько настоящая картина реальности далека от того, что человечество видит на экранах своих гаджетов. Книги этой серии – попытка проникнуть за завесу, покрывающую амбициозные планы древних и современных кукловодов планеты.

7

Как известно, всякое новое дело с чего-то начинается. Или с кого-то. Я начал со Створкина. Что ни говори, а именно появление этого человека в моей жизни как-то слишком уж подозрительно совпало со всей остальной небывальщиной.

Его милый особнячок встретил меня свежеподстриженными газонами и клумбами с огромными распустившимися ромашками. Дверь во двор была чуть приоткрыта. Я вошел, прикрыл калитку и остановился как вкопанный. На крыльце перед домом сидел огромный мохнатый зверь, похожий на рысь, и молча наблюдал за мной.

Пару минут мы с ним пристально разглядывали друг друга, потом он фыркнул, встал и повернулся к двери, которая тут же открылась. На крыльцо вышел Петр Иннокентьевич Створкин.

На нем был длинный темно-бордовый и очень плотный шелковый халат в китайском стиле. Под халатом виднелась ослепительной белизны сорочка с высоким воротником.

Из-под подола халата выглядывали синие шаровары. На ногах были домашние мягкие бархатные тапочки с острыми, задранными вверх носками. Ну я же говорю — харизма!

— А мы вас ждали, — весело улыбаясь, сказал Створкин. — Мы?

— Ну вы ведь познакомились уже с Ронином. Не так ли, Рони? — спросил Петр Иннокентьевич, обращаясь к своему невероятному зверю. Тот повернул свою голову ко мне, потом обратно к Створкину, фыркнул и исчез в доме.

— У меня такое ощущение, что в последнее время все от меня чего-то ждут, — устало сказал я. — Уж извините за грубость. А что это за зверь такой, кстати? Никогда не видел таких. На рысь похож, но вроде не рысь.

— Скажем так, это особенная рысь. Я-то вообще к нему отношусь не как к животному. Это мой надежный друг. Впрочем, вы и сами все увидите. А ваш прогресс впечатляет. В прошлый визит вы его даже не заметили, хотя он все время был рядом с нами.

— Знаете, Петр Иннокентьевич, после вчерашнего дня, а особенно вечера, я готов спокойно отнестись ко всему, что вы скажете. Даже если вдруг поведаете, что вы пришелец с Марса.

— Понимаю, — похлопывая меня по плечу, проникновенно сказал Створкин, закрывая дверь. — Ваш чай готов. Милости прошу, сударь.

Звякнул несколько раз знакомый колокольчик. Его хрустальный голос действовал умиротворяюще, словно журчал где-то небольшой, но быстрый и звонкий ручеек.

— Вижу, у вас была непростая ночь, — глядя на мое разбитое лицо, посочувствовал Створкин.

Мы поднялись к нему в кабинет, где все было точно так же, как и в мой первый визит. На столике стоял самовар. В двух чашках был налит чай, аромат которого мне был уже знаком. Меня вдруг посетило чувство, словно я вернулся куда-то в давно знакомое, понятное и любимое место. Что-то домашнее было в этой старой, почти антикварной мебели, в этих солидных книжных шкафах, полных толстенных фолиантов.

Я пил чай, наслаждаясь каждым глотком. Видимо, у этого настоя был какой-то седативный эффект. После двух чашек я уже мог связно и спокойно говорить. Я рассказал Створкину о встрече с Эдельвейс и вообще обо всех событиях, так или иначе выпадающих из привычного хода моей жизни. Особенно тягостным был рассказ о прошедшей ночи, что, впрочем, было вполне объяснимо.

Леденящий ужас, спутник ночных событий, лишь чуть-чуть отступил, но в сознании все еще стояли и сладковатый привкус крови на губах, и голос, и пережитый кошмар. Все было рядом, как и невидимые «они». Створкин слушал очень внимательно, не перебивая, изредка покачивая головой.

— Петр Иннокентьевич, в прошлый раз вы сказали, что знаете, что со мной происходит. Каюсь, я не готов был слушать тогда. Но сейчас… Что же все это значит? И почему я?

Створкин помолчал некоторое время, пристально всматриваясь в мое лицо. Потом налил мне еще чаю и задумчиво сказал:

— Жизнь — сложный и тугой узел зачастую невероятных, но возможных событий, даже взаимоисключающих вероятностей — уж позвольте и мне выразиться несколько туманно. На ваш вопрос, что происходит, я бы ответил так: происходит жизнь. Здесь и сейчас. И не всегда события этой сложной жизни понятны и объяснимы вот так запросто, как вы, вероятно, хотите. Да и вам ли не знать, как сильно объяснение зависит от точек зрения объясняющих. В этом и сложность. Неспроста в христианской традиции дар рассуждения, то есть четкого различения добра и зла, понимания сути происходящего, считается ценнейшим и высочайшим из даров, посылаемых человеку Богом.

Створкин помолчал еще немного, словно давая мне возможность осмыслить сказанное, и с мягкой улыбкой продолжил:

— Вот вы говорите, что готовы меня слушать. Но готовы ли вы мне доверять? Принять то, что я говорю, как искреннее и честное суждение человека много более опытного, хоть и малознакомого. Или же вы будете тщательно и критически оценивать каждое мое слово, сопоставлять его со словами других, находить неизбежно несоответствия, делать выводы, подозревать, мучиться необходимостью принятия чьей-то стороны, необходимостью делать выбор…

Мне было в определенном смысле гораздо проще. Я встретился с Эдельвейс, когда мне было четыре года. Я практически вырос в том мире, который только открывается вам. То, что случилось с вами, — это само по себе необычно. Но… любое решение Принцессы имеет веские основания. В этом я убеждался неоднократно.

Я вам говорил о двенадцати мирах. В некоторых книгах они называются скрытыми, а иногда — потерянными королевствами или царствами, если угодно. Семь из них — миры ангельские. Это значит, что они были созданы и управляются ангелами, точнее — семью архангелами. Но тут надо помнить, что и ангелы — только посланники, служащие исполнителями тайного Домостроительства.

Есть четыре мира, управляемых святыми. Предание говорит, что это были люди, настолько сильно пламенеющие любовью к Богу и людям, что Господь дал им власть и силу создать свои миры и установить связь между этими мирами и миром нашим, земным, который когда-то сотворил Господь. Миром, в котором один из ангелов, предавший Бога и ниспавший с неба, исказил первоначальный образ Земли как рая.

Он пытается исказить и людей как образ и подобие Творца. Этот же падший делает все, чтобы люди забыли, не знали и не узнали никогда, что они не только плоть и кровь. Что есть мир тонкий, что есть красота, не поврежденная падением, что есть любовь, не дающая поглотить тьмой наш земной удел. Что есть кров небесный, уготованный, чистый… — последние слова Створкин произнес как-то особенно проникновенно, негромко, но столь убедительно, что мое сердце невольно сжалось. Я хотел что-то сказать, но не мог, словно незримая сила запечатала мои губы.

Створкин встал, прошелся по кабинету, остановился возле зашторенного окна и сказал:

— В этих мирах живут удивительные существа. Святые, чистые, настоящие. Они не дают нам забыть о том, кто мы есть. Связь между мирами осуществляется через проводников — людей, избираемых Повелителями миров. Как происходит выбор — всецело зависит от них. Почему избирается тот или иной человек, сказать невозможно, я думаю, еще и потому, что в наших языках нет таких слов, чтобы описать те качества, которые принимаются во внимание.

Кроме проводников еще существуют хранители. Мы их называем рыцарями. Дело в том, что обитатели тех миров, попадая в наш земной мир, становятся уязвимыми, в каком-то смысле — такими же смертными, как и мы. И если один из них, пусть даже это будет сам Повелитель одного из миров, получит здесь, на Земле, смертельную рану, он умирает.

Приходя в наш мир, они разделяют с нами и нашу судьбу. Они всегда рискуют, делая это. У них здесь много злобных и сильных врагов. Рыцари-хранители обеспечивают безопасность. Но не только. В зависимости от ситуации у них может быть достаточно широкий круг полномочий и задач. На этой фразе Створкин снова сел за стол напротив меня, посмотрел мне в глаза и твердо закончил:

— Поймите и постарайтесь принять, как бы ни странно это звучало. Вас избрала Эдельвейс. Но это избрание — предложение, оно всегда добровольное. Избрание — это возможность принятия особенного пути. Здесь нет насилия. Вы вольны отказаться. События, взбудоражившие вас, вскорости забудутся, и вы полностью вернетесь к своей обычной жизни. Так, во всяком случае, уже бывало. С некоторыми избранными. Очень редко, но бывало.

В вашем же случае… что-то подсказывает мне, что свой выбор вы уже сделали. Какой — не знаю, но сделали. Только еще не вполне осознали. Но даже если и так, то не поздно отказаться. Какое бы давление и кто бы на вас ни оказывал. Всегда помните одну важную вещь: выбор за вами.

— Что выбрать? От чего отказаться? Петр Иннокентьевич, вы меня простите, но все, что вы говорите, выглядит как бред сумасшедшего или сказочные истории для детей. Чтобы делать выбор, нужны как минимум альтернативы. А я даже не понимаю, каковы они!

— Это выбор по меньшей мере возможности принять нечто новое или отвергнуть, — ответил Створкин, потом внимательно посмотрел на меня и продолжил:

— Мне кажется, совсем скоро у вас будет много альтернатив, которых взыскует ваш разум. Не знаю, почему, но на вашей персоне неожиданным даже для меня образом пересеклись интересы почти всех влиятельных игроков на этом, образно говоря, шахматном поле. А на самом деле — в сложной, изощренной и очень тонкой игре. Игре смертельно опасной, где идет ежесекундная постоянная война. Война за жизнь. Причем совсем не в том понимании, как она понимается обычными людьми.

Эта битва… она за жизнь души. За торжествующую жизнь, даже если тело умирает. И выбор ваш, как и мой когда-то, — выбор этой битвы. Борьбы за собственную душу. Это выбор быть воином или не быть. НЕ быть вовсе, в том числе и в излюбленном вами онтологическом значении этого слова.

На этом пути, на этой войне нас ждут, уж простите за пафос, пот, кровь и слезы потерь. И это еще самая малость из того, чего эта битва потребует. Для меня когда-то решающим фактором стала фраза Христа о том, что кто хочет свою душу сохранить, тот ее потеряет, а кто потеряет, тот спасет. Что будет главным для вас?.. Решать вам.

Здесь Створкин умолк и молчал долго. Просто стоял и смотрел на меня. Потом сказал как пригвоздил:

— Вы — рыцарь-хранитель Эдельвейс. Принцессы Логри и Корнуэлла. Северной Леди. Она не ошибается. Никогда. Но, повторяю, вы еще можете отказаться.

Было что-то в его словах такое, что мне даже в голову не пришло ерничать и как-то оспаривать его утверждения. Я тоже молчал. Молчал и думал, что мог ожидать всего что угодно. Типа мастер посвящает в ученики и говорит разные слова хорошие…

А встретился с простой констатацией случившихся вещей. Будет вот так. И все на этом. Выбор… иллюзорен. Как всегда.

— Петр Иннокентьевич, — робко прервал его я, — а что такое Логри? Это город, страна, географическая местность — что это? Я же почти ничего не знаю — или, точнее сказать, не помню. Чувствую, что это знание — часть меня, но не нахожу его в себе.

— Вы можете увидеть его прямо сейчас, — улыбаясь, сказал Створкин. — Если хотите…

— Хочу ли я? — почти закричал я. — Да я жду этого с того самого момента, когда увидел Эдельвейс! Меня тянет туда словно магнитом, так сильно, что это меня даже пугает.

— Ну, это-то как раз нормально, молодой человек, — похлопал меня по плечу Створкин, увлекая за собой, и повторил: — Это нормально.

Мы спустились на первый этаж, и Створкин, жестом пригласивший меня следовать за ним, завернул в боковой коридор, ведущий из холла во внутренний дворик дома. Туда, где был небольшой сад или цветник, видневшийся из окон. Скрипнула тяжелая дверь, обитая витиеватыми чугунными решетками, и мы вошли во внутренний двор.

Любопытно, что когда я вспоминаю мое первое посещение Логри — и даже сейчас, когда пишу об этом, — то словно невидимая волна счастья накрывает меня. И нет сил, способных как-то уменьшить этот восторг. Все-таки есть своя магия во всем, что случается в первый раз.

Ярко светило солнце. Небольшое пространство двора, примерно 50 на 50 метров, было засажено разнообразными цветами, росшими в красивых белых клумбах. Между ними виднелись узкие дорожки, выложенные плитами из розовато-коричневого мрамора. Гудели пчелы. Стрекотали кузнечики.

С трех сторон сад был окружен домом, как буквой «П». Я впервые осознал, какой он все-таки был большой, этот, с улицы казавшийся маленьким, уютный особняк Петра Иннокентьевича. С одной стороны стояла глухая кирпичная стена. Высокая, не меньше трех метров, а может, и больше. У стены росли красивые хвойные деревья. Никогда не думал, что увижу такие в Тюмени. Высокие, стройные, похожие на кипарисы. Все было ухожено, трава на небольших газонах тщательно подстрижена. Достойно. Уютно. Добротно даже, но… не более того.

Сначала я ничего и не заметил. Чего-то сверхъестественного или необычного во всем этом не было. Красивое и приятное во всех отношениях место для отдыха.

Петр Иннокентьевич стоял рядом. Взгляд хозяина особняка был направлен на газон у стены, покрытый ярко-зеленой травой. Я повернулся и пристально посмотрел туда же.

— Корнуэльские одуванчики — просто чудо, правда? — негромко спросил Створкин.

Это было очень похоже на известный психологический тест с листком бумаги, на котором изображены старая и молодая женщины. Те, кто видел старуху, не видели молодую, и наоборот — словно в плоскости существовали две взаимоисключающие картины. И это было настолько неожиданно просто — увидеть другой, абсолютно иной мир, глядя на мир обыденный, что будь у меня возможность, я бы закричал в изумленно-радостном облегчении. Но я не закричал. Я стоял и смотрел на мир, лежащий передо мной, и недоумевал: как мог я не видеть, не замечать его? Так просто. Так… просто…

Есть такие картины, которые называют двое — или трое-взорами. Сначала люди видят там одно какое-то изображение, но, чуть меняя ракурс или точку зрения, вдруг обнаруживают еще и еще образы, которые с первого взгляда не воспринимали. Такие картины — довольно интересный пример того, как работает человеческое восприятие. Иногда полезно посмотреть на это с точки зрения психологии, иногда — с точки зрения философии. Что есть образ? Он вовне или внутри нас?

Я никогда раньше не думал — хотя это же так логично и естественно, — что такой картиной может быть картина мира. И вот теперь, глядя на удивительный, невероятный, но вместе с тем и такой естественный новый мир, был… счастлив. Те геометрические линии, из которых строилось мое восприятие внутреннего дворика: дорожек, газонов, кирпичной стены и прочего, — словно изменились в перспективе и стали очертаниями совершенно другого ландшафта.

Мы со Створкиным стояли на возвышении. Перед нами открывалась далекая и захватывающая панорама. Местность уступами спускалась в долину, где были видны многочисленные озера в обрамлении невысоких разноцветных гор. И там был город. Со множеством башен и шпилей, устремленных в небо. С белыми домами и яркими цветными крышами. Красивый город, самый удивительный из тех, что я видел и мог представить. Я знал, что этот город и это место называются Корнуэллом.

В этом слове, которое всплыло в моей памяти, в том правильном его произношении не имелось никакого языкового узнавания. Название это было каким-то своим, глубоким и оригинальным. И очень живым.

Землю покрывал ковер из огромных желтых цветов. Они действительно походили на одуванчики, только казались намного крупнее, и… все здесь было раз в десять более живым. Это трудно описать словами, но словно все вокруг наконец-то обрело свой истинный вид, стало настоящим.

Я шевельнулся и сделал небольшой шаг вперед. Мне захотелось почувствовать себя здесь, ощутить себя частью этого мира, а не просто сторонним наблюдателем. И вмиг — точно так же, как вместо молодой женщины на бумаге замечаешь что-то иное, а предыдущий образ пропадает, — картина изменилась. Я видел перед собой только знакомую стену во внутреннем дворике особняка Створкина и его самого позади меня.

Я моментально отступил назад, инстинктивно пытаясь вернуть все обратно, но ничего не изменилось. Реальность осталась прежней. Было странное ощущение, впрочем, быстро прошедшее, что реальность эта, мой привычный мир, есть лишь бледная копия чего-то другого, более правильного, более гармоничного, более прекрасного и живого. Я беспомощно повернулся к Створкину, и на моем лице он прочитал, я думаю, все мои чувства.

— Говорят, когда в Корнуэлле облетают одуванчики, у нас здесь идет снег, — мягко сказал Створкин. Помолчал, глядя на меня, и продолжил: — Пойдемте, молодой человек, на первый раз достаточно.

И было нечто столь убедительное в этой его последней фразе, что я повиновался безо всякого сопротивления. Мы вернулись обратно в дом, и я почувствовал, что очень устал. События последних дней и ночи, сегодняшние переживания отняли у меня все мои силы.

— Уже поздно, давайте-ка я уложу вас спать, — сказал Створкин, открывая дверь в одну из комнат. В комнате обнаружилась застеленная кровать с небольшим столиком.

— Поздно? — пролепетал я, еле находя в себе силы хотя бы разуться.

— Отдыхайте. Вам это нужно сейчас. А вот вопросы могут и подождать, — настойчиво перебил меня Створкин и вышел, оставив меня одного.