Сей мир. Стена

Игорь ОЛЕН

Романтив про первородный грех, основавший историю и покончивший с предысторией. О непадших и падших. Об аутистах и олигархах, разуме и законах, об интеллекте, женской обители, словобоге и Боге, столпниках, идиотах, ценностях мира, смерти и жизни, о христианстве и Андрогине, рае и истине и vaginе. Книга содержит нецензурную брань.

5. «НародиЯ»

Л. Барыгис начал кампанию, и предвыборный штаб старался. Рейтинг, однако, рос неторопко. Целя стать главным, он считал, что народ им любуется, дело гробят помощники. Впрочем, также народ срань.

В «мерсе», меж джипов с личной охраной, мчал он Волхонкой мимо рекламы. Ни на билбордах, ни на растяжках и ни на баннерах в его честь не виделось ни цветов, ни смеха, ни солнц, ни юности, коей он бы отечески потрафлял, ни ухарских кулаков рабочих, ни громких лозунгов «Любим Родину!», «Власть трудящимся!». Он явил Москве фас широкой и грушевидной, в мелких кудряшках светлых оттенков, физиономии с купидоньими губками. Он был слишком величествен, чтоб склонять предпочесть его. Быдлу просто дан знак, что Барыгис намерен быдлу потворствовать. Он, короче, решил — поэтому все должны его выбрать, чувствуя, что в стране бардак и они дерьмо оттого, что до этого власть была не у Льва Д. Барыгиса… Он стравил звучно газы, стёкшие к сфинктеру, и отметил, что у него так, если он с женщиной… вот как с этой монашкой, кою загнул тогда… Он нигде не стеснялся яростно пёргать, видя в том способ выразить взгляды на суррогатный, жалкий мирок людской. Ничего, он мнил, нет вокруг натурального; всё лишь воля Барыгиса. Он монашку хотел — означилась. Вздумал в главные — и страна взялась, дабы он в ней стал лидером. Ибо он их представил: эту монашку с этой страной. Всё морок, фата-моргана. Есть только он. Поэтому он, став главным, кончит с Россией, что лишь в мозгах его, дабы в них взялось лучшее, вроде США либо Франции… У ампирного клуба он молча вылез и с бодигардами, окружён толпой, зашагал через холл, ощерившись, что считалось улыбкой, и прибегая к харизме грузного тела, как у медведя. Думали, что при нём в государстве все будут крупные. Основательных быдло ужас как любит.

Присные партии, — ПДП то бишь, — ожидали на сцене в явном напряге, чтоб отгадать, что делать, по его мимике. От его самодурства люди сбежали бы, не удерживай их надежда сесть при чиновных важных постах, если он власть захапает. Ни один допустить не мог, что Барыгис уже решил их уволить и заменить другими, после и тех убрать.

— Я не лектор, — сказал он, остановившись. — Стол-ка нам с закусью.

И, когда это сделали, он сел чуть ли не с краю и продолжал с ленцой: — Тут мест двадцать; все пусть подсядут.

С грохотом стол был занят. Слышалось, как Барыгис пьёт из бутылки, шумно глотает.

— Вы, бля, решили, я править буду? — начал он, хмыкнув. — Я не Спиноза, чтобы народ учить. Нас учили, а толку?.. Мы с вами — жить начнём. Рента с нефти, во-первых. Стырил — в Сибирь едь, это второе. Хамы в полиции — стойка смирно, бля, у метро, честь каждому отдавать до смерти. Мать родила двух — нá, мать, квартиру. Ты олигарх? — всё сдал в казну и пошёл с нуля; покажи, чем взял: воровством или делом? Вот как мы будем эту страну спасать. Довели её умники… Дальше нет пути: срыв, абзац, полный минус. Двинем в плюсá, народ?

Посмеялись.

— Что вы мне ржёте? Я вам не клоун. Мы с вами жить должны, — вёл Барыгис, — я, ты, она… — махнул он в зал. — Чтобы суки нас делали? Мы не тронем их. Мы их нá пошлём. Нам реальных в общак дай, а не обратно… Бля, президентство — это вещь русская? Нет, не русская. Я вот буду — «народ и я». Рядом будет любой из вас очерёдно. Он не получит чина и óрдена, но когда он объявит: да! — так оно сразу будет. Умных мы на хер. Нам дай обычных. Власть была — против нас всегда. Но теперь будет наша власть против тех, кто против. В общем, народ и я — вот как будем звать высшего.

— Лёвина народия — на него пародия! — крикнули. — Ваше благородие, вы и есть Народия?

— Покажись мне, — скривившись, бросил Барыгис и, едва ёрник встал, добавил: — Ты будешь первый мой заместитель.

— Сладкую мелодию слышу от Народии! — не сдавался тот. — От такой Народии, жди, страна, бесплодия!

Зал заржал. Громче всех ржал Барыгис грушеподобной физиономией в мелких светлых кудряшках и похотливым ртом купидона.

По окончании он пошёл в рядах, пожимая ладони, и раздавал автографы, овевая всех гнилью, что от него порой исходила. Он дал гарантию, что, когда победит, при нём всегда будут СМИ; его президентство будет представлено как реалити-шоу; он хитрить не намерен, пусть следят и в сортире, но при условии, что и сам оператор, «бля», в унитазе. В «мерс» он взял «бабушку» — подвезти для пиара до магазина.

Позже, два дня спустя, острослова-поэта, что задирал его, подле МКАД нашли искалеченным.

Лев Барыгис был грузный, с детскими ручками, с головой зрелой груши в мелких кудряшках, также с губами, будто застывшими на презрительной фразе «бля, западлó мне!» — что мнили имиджем оппозиции, хоть он чхал на всех без изъятия. Он «манал» всяких умников, благо был результатом ума в том плане, чтó этот азбучный обиходный ум выбрал целями: вожделение, деньги, власть. Он всех «манал», обнаружив, — пусть не мог выразить, — сокровенную тайну: ум жадно ищет общих суждений и принуждает к ним. Разумовский считал ничем всех в теории — для Барыгиса все ничто были фактом. Вор, он общак держал, тем и выбрался в верхние. Миллионов сто долларов, кроме крупных партийных сумм, он всегда имел. Он имел бы и больше, кабы не херево, когда он отдал деньги Квасу (Закваскину), заму, присному, дабы выкупить акции сепараторной фабрики в тульском Флавске, — Квас же свинтился, сгинул бесследно, так что, бля, не на ком зло сорвать. Ну, а злым он умел быть. Год назад он послал «дóхнуть» сверстника, потому что в отрочестве, вспомнил, девочка из восьмого «в» предпочла того. Домик, портивший вид с окна, он спалить велел; задевавших — пинал; в прохожего ни с того ни с сего мог плюнуть. Он не убил всех только от лени. Впрочем, порой он любил людей, — если люди смеялись всем его шуткам и его слушались. Он был редкостной сволочью. На Москве он жил в Киевцах (в современных Хамовниках).

Нынче он, на своей ближней вилле, что на Рублёвке, встретил просителя и, пусть знал того и сам встречу назначил, пусть пропустили ржавую «ладу» по его воле, спрашивал в кресле у телевизора, сидя к гостю затылком: «Кто?» — прибавляя звук, чтоб гость в крик кричал, что он «сыщик».

Тот, кто стоял за ним и его пышным креслом в сером потёртом грязном плаще до пят, был плюгавым плешивцем, — тем самым типом с ветхим мольбертом, что тёрся в Квасовке возле выкоса, когда там был «сожи́г» в июле и происшествие с Разумовским. Тип был, однако, профи с Петровки, зрелый и опытный, но ужасно безвидный (властвуют видные, ведь тогда и их пост внушает). За год до пенсии он был только старлеем с герпесом, астмой и геморроем, но и с привычками вроде пива в закусочных да копанья в носу прилюдно. Цену, однако, он себе знал, рассчитывал на успехи: чин и красоток. Не выгорало. Скажем, недавно им поручили казовый случай из резонансных, то есть пропажу оперной дивы и олимпийки, плюс думской спикерши, и он в деле участвовал. Только слава, случись она, увенчает начальника, молодого хлыща, кто сцапает ордена и звания; а ему, следаку, лишь премию, МРОТа в три, да устную благодарность. Случай же шумный, громкий, всесветный. Врут про маньяка, жрущего женщин, и про причастность тройки пропавших то ли к хлыстовству, то ли к лесбийству, про секс-разборки и про пришельцев. Дума клокочет, все в ней, от А. до Я., призывают «спасти коллегу», пусть раньше драли ей в политических дрязгах волосы. Из «Ла Скалы» запрос о меццо, вызванной в «Трубадуре» петь, но исчезнувшей. Из-за третьей отложен конкурс саблисток. Дело такое, что победителя вмиг возносит, будь он начальник, а исполнителей прячет в тень (что, чувствовал сыщик, с ним и получится, как всегда). Поэтому он служил Барыгису, к каковому пришёл по делу, кое тот дал ему, кое связано с Квашниным П. М., то есть с «Тронутым Монстром» (и «Олигархом»).

— Родичи! У него есть родичи! — крикнул сыщик Барыгису, что смотрел телевизор в полную громкость. — Это в Саратове! У двоюродной sister матери Квашнина был муж!! У брата его был сын-музыкант, из лáбухов¹², наркоманисто-пьющий, Феликс Касаткин! Дочь его, старшая, эта доктор! Младшая — эта сбацала хит, вы слышали, кáвер-группа «Шаёбочки», девки сиськами трут друг друга и напевают: всё у нас было, даже беременность типа врéменно!

Здесь Барыгис убавил звук. Он действительно хит тот знал; скривился. — Бля, на седьмом киселе родня… Я сказал: близких родичей. Раз башляют, паскуда, ты из штанов лезь.

— Лезу, — кивнул тот и перенёс вес с правой ноги на левую, так как чувствовал, что стоять ему долго, ибо мизéрных здесь не усаживают, не кормят, не провожают, а угораздь Барыгису не понравиться, его запросто кокнут. — Лезу, — добавил он. — Так вот младшая дочь — стервоза, Цаца Гадюкина… — (А убьёт, ну и что с того, думал сыщик; жизнь — дерьмо). — Гадюкина, говорю! — сказал он. — «Цаца» — сценический псевдоним; так — Лена.

Слушавший рявкнул: — Про Квашнина что? Что про Закваскина? Отыскал его, нет?

Барыгис, — спал он, купался, совокуплялся, пил, выступал ли перед народом, — помнил врагов своих. И одним был Квашнин П. М., кто посмел, чмырь, в Лас-Вегасе при Барыгисе и при даме, что он обхаживал, умалить его тем, что выиграл. И хотя миллиард — херовина, миллиард Квашнину не дали бы, знал державший притон Барыгис, но сучий фраер, бывший лингвист-мудак, подыхавший от рака, сто, двести лямов точно сымел-таки. Казино получило славу как место, где даже швали фарт, и восполнило траты… Этого — что какой-то бздец превзошёл его — и хватило, чтобы виновный был обречён. Добавилось, что и флавский завод квашнинским стал, хоть Барыгис в то время несколько лямов выдал Закваскину, чтоб купить завод. Квашнина уже не было бы на свете, если бы не охрана.

— Что? — он цедил, — с Закваскиным? Отыскал след?

— Сгинул. Сгинул Закваскин, — выдавил сыщик, переминаясь в сером плаще своём. — Был я в Квасовке, где Квашнин живёт. Там он деньги сжёг, миллион почти. Дед, — папаша Закваскина, тоже в Квасовке жил, — сболтнул сдыхая, что, мол, Квашнин «ухайдокал» сына. Органы Флавска все проквашнинские. Он там царь: спас завод, обеспечив тем занятость; также церкви построил, ясли, больницу; благотворитель… Но заправляет Осия Ройцман как представитель и как советник… А у Закваскиных, вроде, пря была с Квашниным. Я думаю, ваши деньги там в акциях…

— Что молчал? — встрял Барыгис, ёрзнув всей тушей в кожаном кресле. — Что ты молчал, падлó? Или семь миллионов — мелочи?

— Я докладывал. — Сыщик стал в стойке смирно. — Думал, что с Цацей…

— Ты, бля, мне думать стал? — покривился Барыгис, вперившись в сыщика. — Я здесь думаю!

— Виноват… От бухгалтера я узнал на днях, что Закваскин был собственником завода, что он в уставный фонд в доле с немцами отдал семь миллионов и строил в Квасовке, мол, отель. Но в Квасовке жил Квашнин тогда. Он, Закваскин-дед и старик Заговеев — трое там жили… Зам ваш исчез в грозу в девяносто девятом, кажется в мае. Боссом завода стал вдруг Квашнин Пэ эМ. А завод — монополия, тридцать восемь процентов этого рынка, сбор сепараторов.

— За мой счёт на раскрут пошли… — сбавил звук телевизора, злясь, Барыгис.

— Пренесомненно! — громко льстил сыщик. — Мне рассказали, как-то стреляли, мол, со двора Квашнина в Закваскиных; Квашнина с неизвестным видели в «ауди». Может, он нанял киллера и убил Закваскина.

Взяв в коробке на столике рядом с креслом, в коем сидел, сигару, хмыкнув, Барыгис мягко вложил её в угол рта. Его грушевидная голова осела. Он не курил, он думал.

— Где эта шлюха?

Сыщик сказал: — В Мытищах. Думает уезжать. Не вызвездила, верно… Мы с Цацей можем достать его, Квашина то бишь. Ведь она типа родственница, хоть дальняя.

— Значит, Квас взял заводик мой, а Квашнин его отнял?.. Сила, бля, всё решит, — подытожил Барыгис.

И он был прав (почти).

Лейбниц мнил: очевидности «за собой ведут», подчиняя. Истина станет силою, вторит Кант, «доказав» себя. Постулат от Спинозы: правит на свете «необходимость». От Стагирита: мысль «принуждает». С необходимостью, найденной и увенчанной мозгом, нужно смириться. Вечные истины даже в бога ввели себя, ведь их суть — принуждать. И, следственно, чтобы обществу быть — всем надобно быть в одном, отсчитывать из единого. Эпиктет был готов вести к «вечным истинам» пыткой. Кант сулил оппонентам казни. Скот И. Д. сделал бога беспомощней мнений рода людского. Гегелев бог — «держава теней», не более. «Дважды два есть четыре» ставят над богом, дабы «сей мир» хранить в радость правящим. Нужно всем внушить ценность формул общего свойства. То бишь природа правится мозгом; разум диктует нормы природе… Это всё, в целом, знал и Барыгис, но не умел сказать по-научному: а сказал бы он вот что: срать мне на истины, потому что их нет совсем, а есть сила внушений их, чтоб «сей мир» был оправдан — волей монарха ли, философией (вроде той, что Платон решил, что есть время-субстанция, а Эйнштейн время свёл в относительность; или как математику от Евклида гнал Лобачевский; или как истину, что, мол, собственность обща и всенародна, скинуло мнение, что, мол, собственность частна).

Бля, сила всё решит, мнил Барыгис.

— Тёлку доставь мне, — он приказал. — Ту Цацу.

Сыщик отправился с бугаём Барыгиса — и в Мытищах, в старой хрущёвке, в двушке с кушеткой, выискал бледную, светловатую, с плоской грудью, внешности продавщиц бутика, наглую цыпу, проверещавшую, что она «не прессуется всяким чмо», но сразу же набросавшую тушью личико и сошедшую к «BMW».

Позднее, стянута джинсами до своих тайных прелестей и играя в простушку, хлопала Цаца крашеным глазом: ах, почему она на Рублёвке, блин, где живут олигархи?.. что она делает здесь на вилле?.. что за персона в кожаном кресле, столь ей знакомая по TV-передачам?.. Хмурый Барыгис, грубо сымев её (на столе изнасиловав), сразу начал работать; и Цаца видела, что писал он про «миссию ПДП — борьбу за права народа», плюс про «порядок — как предпосылку всех наших действий». И, в результате, сыщик увёз её на проржавленной «ладе», позже заметив:

— Ну, поняла?

— Чел, слушай! Я, блин, на это не западаю!! — взвизгнула Цаца, коя хотела с лёту c Барыгисом «замутить», но хамски была поюзана и затрахана, как последняя шваль. Она разыграла роль оскорблённой дамы. — Чё за хрени́на? Не поняла я, чё это было? Я… интервью в «АиФ»!! Блин, капец ему!!

— И подохнешь в канаве, — просто, с усталостью брякнул сыщик, к женщинам вялый, но понимавший: бойкой смазливой цепенькой стерве не повезло с Барыгисом.

Цаца сникла. — Чё ему надо, блин?

— А я знаю? — начал врать сыщик. — Он олигарх… У них, пойми, сто возможностей: захотел и нашёл тебя в десяти миллионах в этой Москве в момент. Захотел — поимел тебя. А захочет — убьёт… Проваливай. Хоть в «АиФ» иди. Мне без разницы. Мне велели — я отыскал тебя и привёз к нему.

Цаца, сжавшись, заныла: — Думала, съезжу: вдруг подфартит? вдруг спонсор? Он… Ни хрена, блин… да ещё вдул, гад!.. Ладно, «всё временно»… У меня есть другой хит… Слушай, лавэ подкинь? Мне на трассу нельзя, чел. Имидж мой — лесб, гейгёрл. Парней ловить? Запиарят… Чем за жильё платить?.. В шоу-бизнесе срач один, но меня не задвинут!.. Я бы звездила, а не торчала тут; но отстойная Татка, блин, из «Шаёбочек», улеглась под продюсера, мне подгадила, тварь… Урою!!.. Слышь, мне напиться бы… Чел, подкинь лавэ! Ты меня ведь подставил.

Сыщик из мятого своего плаща со вздохами вынул пачку, взял сигарету, глядя на потное лобовое стекло. — Не дам лавэ… — буркнул тихо. — Ноги, смотрю я, выше ушей; смазлива, есть голосишко… Родственник випный есть, у него и возьми лавэ.

— Это ты, — Цаца щерила зубы бледного и худого лица, — про чё, а? Ты про сестру мою и папашку?

— Про Квашнина я. В СМИ была и́нфа, типа, вы родичи, — вставил сыщик.

— Стой… — наложились на рот ему твёрдые, с фиолетовым ногтем, пальцы. — Я, чел, пожрать хочу. Я проставлюсь на харчик. Мы будем жрать — расскажешь.

— Что там рассказывать?

Сыщик двинул на Сретенку, где был бар горемычных, перебивавшихся на бюджетных кормушках лузеров. Бар был с грязными стойками, с рыбным смрадом, с маревом табака и с пьянью.

Выпив литр пива, быстро тупея, хворый, плюгавый, с лысиной сыщик тупо смотрел на лицо вблизи, бормоча:

— Ты матери Квашнина родня… У сестры её муж был. Но… Суть не в том, не в том… — потерял он желание говорить, ловчить, добиваться чего-нибудь.

Он постиг, что с рождения перед ним встали грозные неприступные стены и он в полста своих лет — никто. Женой не любим, развёлся, дочь ему не звонит лет пять уже, соплякам он — «Иваныч». Что он родился, рос и работал? Чтоб эту девку, что перед ним сейчас, впрячь в историю, в коей прок лишь Барыгису, а ему ничего? Его удел (он ел воблу) быть столбом под светила; сгнивший, склонившийся столб, к хренам, хоть башку разбей… Тот звезда — а другой, из таких же клеток, — нуль, но обязанный жить, страдать… Например, как Квашнин страдал, верещали СМИ. Но Квашнин чудом вырвался, став для всех неизбежностью его чтить. Был нуль, а стал VIP, причудливый олигарх. И он, то есть сыщик, с этой певичкой вдруг закрутились вкруг Квашнина. Весь мир, может статься, вкруг Квашнина пойдёт.

— Лен, — брякнул он. — Этот родич твой с денежкой. Ты пойди к нему и скажи: лимончик, дядя, пожалуй; студию дай мне, чтобы хиты писать. Он… В конце концов он мужик, ты — девка… У Квашнина, — вёл сыщик, — вроде, жена умрёт… Ты, Гадюкина, вдруг мадам Квашниной окажешься? Он скопытится — треть твоя; у него ведь сыны ещё…

Вскоре сыщик заметил: Цаца задумалась, отодвинув тарелку с зразами. И тогда он добавил: — Леночка Батьковна! Я скажу тебе, когда ты будешь в дамках: «Помнишь, Цацуля, мы пили пиво?» Ну, хоть привратником-то возьмёшь меня, если станешь богатая?

Цаца кружку отставила, и он понял, что — не возьмёт; в мечтах её рос Манхэттен и бодигарды с личным шофёром-телохранителем, вроде Деппа-красавчика… Цаца вытерла губы хлебом.

— Клёво… — рыгнула. — Я, блин, читала, думала, врут… Но, в принципе, почему бы и нет?.. Бывай, старпёр… — Она выскочила из бара, не заплатив, стервоза. Сыщик уверовал, что коль в лёт надуваем глупой блондинкой, то он и впрямь никто.

Он не знал, правя в «ладе» в скучное Косинó своё, что она пошла на Тверскую, в VIP-ресторан, проверить, будет ли узнана как певица, и что, не узнана, назвалась Квашниной, «племянницей», удостоилась ужина — и, отпущена с просьбами посещать их «с дядею», поняла, чтó делать. В голой квартире, ею снимаемой, она думала день и ночь. В фантазиях плыл пентхаус, плюс бижутерная и шикарная жизнь, плюс лично сама она как великая поп-певица, вроде Миноги… нет, Бринти Срипс, ага! И, как Ната Наглянкина, «Мисс Вселенная», объявившая, что весь приз израсходует на себя, — так и Цаца возжаждала вдруг квашнинского золота, чтоб спустить на себя, естественно.

С четырёх, может, годиков, заиграет где музыка, она дёргалась и орала — пела-де. Её лáбух-отец играл в ресторане на синтезаторе… жизнь в чаду сигарет, шансона, водки и крэка… Лена Касаткина не прельстила бы вкусом, шармом и голосом, разве тембр хорош, — но спускала бретельки, чуя: так надо. «В сердце — истомма! Милый, истомма в розовом телле, я ох@елла!» — спела она в тринадцать, вызвав фурор и мечты звездиться. Из захолустья — махом в Европы, где белобрысый поп-дива Клюэрт томно хрипел бы ей: «Леди-леди ин рэд, вау!»… Лондон, не меньше, против саратовской их двухкомнатки с запивавшим отцом без матери!

Пела Лена везде: в шалманах, в барах, в пивнушках, на теплоходах, плававших рейсами Кимры — Астрахань. Лену злило, что сверстницы, «прошмандовки-сучонки», «круто звездят уже», вот как Лу из Саратова, из родного ей города. А она не «звездит» пока. Чтоб пробиться на конкурс, сунулась к спонсору из бандитов, — он «чпокнул» девство, нужное Клюэрту, но «замочен» был день спустя на толчке, блин…

Как-то раз выпила и закинула демо по интернетам, что, дескать, жили юные чиксы, кои делились всем и «имели беременность на двоих одну временно…» Вдруг e-mail от Кай Харчева: «Лена! Рульная влом писнюха. Надо бы свидица». И качнулся вдаль идеальный фейс Клюэрта — всплыл большой, бакенбардистый, с эспаньолкою, мэн, сварганивший Лерию, и Калерию, и иных звёзд… Прежде Кай Харчев Лену «отшпорил» — дабы «дружить», сказал. После, севши напротив, ляпнул внаглянку что, хоть «не топ ты, Лен», но смазливая; есть идея сварганить, «влом, лесб-дуэтишку, где тебе мы присрачим имижд стыдливой»; «и загалять сибя, загалять до сись! Ты всасала, нет?» Он послал за брюнеткой и «отымел» двоих. Обе лживо стонали на оттоманке, что им «улётно», ибо Кай Харчев как выводил «в людей», так свергал «с людей». Он сказал, что «Касаткина Л.» — не рульно. Рульно — «Гадюкина типа Цаца», «и Тата Ёнкина», — о напарнице. С этих пор и пошло.

«Шаёбочки», он назвал дуэт. В двусмысленном: то в бикини, то в юбочках в два вершка, то топлесс, — Цаца и Тата пели в обнимку, мацаясь сиськами.

Клип…

Успех сногсшибательный!!

Ездки!!!

Цаца и Тата в Пензе, в Твери… в Москве… в Сочи, в Хельсинках!

Гала-шоу в Варшаве! Клюэрт в судействе, блин!

Цаца с Татой «лизались», две лесбиянки, мол; заставали их «в позах». Денег при том при всём им давалось немного; Цаца в Москве не могла снять комнату. Через год Цаца рыпнулась. Кай велел не «чесать щи», или «отцедит» её в «отстой», «всасала, нет?» Цаца ляпнула, что её ждёт Клюэрт, — и была изгнана из «Шаёбочек»; заменила её тинэйджерша Хулиганкина. Цаца, сняв в Бирюлёво угол, бедствуя, не могла попасть в шоу-бизнес (ибо Кай Харчев врал на тусовках, что она «выдахлась блять, не тащит»), и лишь смотрела, как её клип, — с её же участием и вокалом, — крутят по телеку. Раз пришла на «Шаёбочек» в клуб «Припевочки», вызвав вой у фанатов, — впрочем, вмиг стихший, стоило Ёнкиной с Хулиганкиной приспустить, сучкам, лифчики! Сквозь толпу она двинулась прочь в слезах, положив, что она и взаправду нуль. Но вот что покоряла «пипл» и ей письма писали, клип её лайкали да репостили — это трогало, побуждало к борьбе; ещё на неё оглядывались на улицах, из двухсот один узнавал её и приветствовал.

Как узнал оголтелый «пёс-человек».

В конце девяностых был такой, «из Бердичева», кто, чтоб взять Москву, покорить её, в подворотне Арбата голый на цепи выл, ссал, подхватывал ртом куски, швыряемые зеваками, и в финале заваливал грубо «даму», шедшую мимо-де (а была «дама» Цацей); он с ярым лаем тискал ей бёдра; вслед за чем «господин» осанистой строгой внешности отгонял его тростью и подымал её. Рейтинг «пса-человека» рос. Он в смокинге открывал салоны, делал таблоид «Mixer искусства», пел на концертах, ставил спектакли; вёл чаты, блоги и передачи про «симулякры в сфере культуры». Цацу он содержал и, походя, с нею «трахался»… Кай же Харчев сбацал проект, где новые две «Шаёбочки» сладко пели про вечную их «беременность» у двоих подруг «одноврéменно». Как итог, Тату Ёнкину тоже прогнали из шоу-бизнеса, и вдвоём они жили с «псом-человеком», что их «пердолил». Тата меж делом интриговала — и Цаца снова хлопнула дверью, съехала, но теперь за Мытищи, где, вспоминая дни краткой славы, в грёзах разделывалась с врагом: является, скажем, с Клюэртом на фуршете и даже взглядом не удосуживает паскудцев «пса-человека» и Кая Харчева, ну а Ёнкиной морду бьёт… Если впрямь она родственна Квашнину — круто! Вспомнить фамилии всех-всех родичей, и, случись, что Квашнин их признает, — всё, Цаца в дамках. В худшем из случаев тысяч сто слупит долларов, в лучшем — брак со старпёром, смерть его — и у ней миллиард до цента! Без «двух сынов» его! Ибо если есть мысли, как всё устроить, сложится данность, ведь бытие — мышление. Это Цаца.

Сыщик же спал в замызганном мятом сером плаще; а утром, сняв рвань носков, спустился к почтовому, ниже парой площадок, ящику и за завтраком прочитал о женщинах, запропавших недавно, и о Барыгисе: дескать, партия ПДП лидирует по опросам. В маленьком интервью для «Хроники», криминального дайджеста, Ройцман выступил, заявив: «Мир кончился». Сыщик глянул в окно. Обман. Мир тот же: спальные лежбища, рыла труб хлебзавода, люди туда-сюда… Брешет Ройцман, собака: мир невредим стоит. Его мордой еврейской бы… Мир стоит. Поэтому нужно вкалывать, пусть он, сыщик, концом своей серой судьбы развлёкся бы. Это сыщик.

Утром Барыгис Лев, заказав Квашнина двум киллерам, ехал в Тверь на дебаты, думая: пусть противники пышут пафосом, пусть витийствуют, он же, тёртый калач (чем мнил себя и болван-избиратель), станет, посмеиваясь, помалкивать, чтоб казаться «народом, знающим что к чему». Трёп незачем. Власть приблизилась. Власть — его почти. Власть такая, что, пока будет власть продолжаться, лопнут глаза у всех, а закончится — никого на земле не будет. Это Барыгис.

Да, всё и было так.

Примечания

12

Непрофессиональный музыкант, играющий по ресторанам шансон и попсу.