Вначале было слово

Игорь Николаевич Евтишенков

Испания, Средние века. Судьба неожиданно сталкивает на пороге церкви двух людей, близких по духу и отношению к жизни, но разных по возрасту. Оба стоят перед выбором, который, как им кажется, посылает им свыше могущественная сила. Католический священник, приняв сан много лет назад, исповедует молодого человека, впервые испытавшего силу настоящего гнева и настоящего откровения, которое послал ему всевышний.

Иллюстратор Игорь Николаевич Евтишенков

© Игорь Николаевич Евтишенков, 2023

© Игорь Николаевич Евтишенков, иллюстрации, 2023

ISBN 978-5-0056-2617-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Старый священник Хосе Мария Матеос давно уже затушил свечи и готовился отойти ко сну, когда в тяжёлые церковные ворота громко постучали. Событие незаурядное для его маленькой церквушки, стоящей на холме вдали от деревни. В большинстве своём, проводящая дни и ночи в труде паства к этому времени уже отошла ко сну, и вряд ли кто-нибудь стал бы тащиться сюда по пустякам.

На улице было сыро. Дождь прошёл совсем недавно. Священник задержался на ступеньках. Несколько луж неприятно преграждали дорогу его прохудившимся сапогам. Пока Хосе Мария искал обходные пути, было тихо, и у него возникла надежда, что за воротами уже никого нет. Однако, подойдя ближе, он услышал неровный перебор топчущихся на месте лошадей. Их было не больше трёх. В этот момент стук повторился. На этот раз даже более настойчиво.

— Кто там? — тихо спросил священнослужитель, почти прислонившись ухом к замочной скважине.

— Луис Монтаньес! — раздался вдруг такой громкий голос, как будто губы говорящего находились напротив замочной скважины. — Я хочу поговорить с падре.

— Уже поздно, сын мой. Ты уверен, что хочешь поговорить сейчас? — святой отец на всякий случай не стал сразу открывать ворота, чтобы потом лишний раз не закрывать их, если удастся переубедить говорящего. Он сильно устал в этот день. Было далеко за полночь, а завтра с утра предстояло сделать много тяжёлой работы.

— Да, уверен! — он говорил слишком громко для простого крестьянина. — Откройте, святой отец! Мне надо с вами поговорить.

— Ну что ж, — прокряхтел Хосе Мария и со скрипом повернул ключ в замке.

— Мне нужен Ваш совет, падре, — святому отцу бросились в глаза дорогие оторочки чёрного бархатного камзола, белоснежные манжеты и такой же тонкий кружевной воротник просящего. Даже в тусклом свете ночного фонаря с закоптелыми пергаментными стенками было видно, что путник носил дорогую одежду. Правая рука в перчатке лежала на эфесе прячущейся в темноте шпаги, но по тускло-жёлтому блеску широкой чашки над рукояткой можно было судить, что она была покрыта золотом. Подняв глаза вверх, падре буквально наткнулся на жёсткий и взгляд двух спокойных и решительных глаз. Узкая бородка вдоль нижней части лица, гладкая кожа, плотно сжатые губы и тонкий, без горбинки нос — всё это сразу бросалось в глаза на фоне широкого белоснежного воротника. Однако именно глаза приковывали основное внимание в этом человеке, заставляя забыть обо всем остальном и думать только о них, стараясь разгадать причину их глубокого спокойствия. Большие черные зрачки усиливали это впечатление, и, казалось, что изнутри эти глаза горят каким-то неведомым огнём, который придавал их хозяину такую уверенность в себе. На вид путнику было чуть больше двадцати двух — двадцати трех лет, но что-то подсказывало падре, что пережил этот человек в жизни намного больше. «Да… не иначе, как любовь», — подумал он. Больше ничего не может привести богатого молодого человека за советом к священнику посреди ночи.

— Ну что ж, входи, дальний странник. Двери храма Господнего открыты для всех, — падре посторонился и впустил молодого человека внутрь. Тот сразу же направился к дверям церкви, не обращая внимания на грязь и лужи. Брызги от его сапог разлетались в разные стороны, поэтому Хосе Мария приотстал, стараясь не попасть в старые лужи и не оказаться обрызганным молодым человеком. Так они вместе прошли через маленький двор и вошли в церковь. Медленно двигаясь вдоль двух рядов узких чёрных лавок, напоминавших в свете старого фонаря длинные гробы, они наконец добрались до алтаря, а оттуда — и до дверей исповедальни. Святой отец закашлялся. У него закружилась голова. На губах выступила пена. По привкусу — опять с кровью. Он знал, что сырая церковь — не лучшее место для ежедневного пребывания бренного человеческого тела, но имел ли он право роптать, когда в мире ещё было так много боли и несправедливости?

Его гость тем временем без колебаний открыл дверь и шагнул внутрь. Святому отцу пришлось сделать то же самое. Внутри их разделяла хлипкая решётчатая перегородка, верхняя часть которой была дополнительно закрыта грубыми досками. Поменять их на занавески, как в севильских церквах, никак не получалось, но падре был доволен и тем, что эти конструкции тоже хорошо служили своему делу: лица говорящего видно не было, а всё остальное приходящих сюда по воскресеньям мирян не очень-то и волновало. Священник сел на скамью, сделанную из такой же грубой доски, как и сама келья, и поощрительно кашлянул. Его сигнал был сразу же услышан.

— Святой отец, я пришёл за советом. Мне надо… — молодой человек, казалось, не знал, как правильнее выразить свою мысль. Почти все прихожане сначала зажимались, как будто им в живот ткнули горячим железом, а потом распускались, как цветы по весне, и постепенно начинали то плакать, то шептать, говоря всё подряд.

— Господь всегда готов выслушать твою боль. Не держи её в себе, сын мой.

— Я хочу отомстить, падре! Я хочу отомстить тем, кто меня унизил!.. — сразу же заговорил он. Сквозь широкие клетки перголы было видно, как сжимались и разжимались его длинные, сильные пальцы, оставляя след на бархате панталон. Святой отец вздохнул, чувствуя, как в предчувствие трудного и однообразно долгого разговора опять заныла поясница. — Но перед этим мне надо…

— Месть есть проявление дьявола в нашей душе. Христос терпел большие мучения. Тебе надо научиться прощать своих врагов, — начал Хосе Мария, засунув кисть между поясницей и стеной.

— Падре, я здесь не за тем, чтобы выплакаться и уйти домой. Я не собираюсь подставлять правую щеку, когда меня ударили по левой, — разговор приобретал совсем не тот оборот, на который рассчитывал святой отец в самом начале. Молодой человек был с характером. Но зачем тогда он пришёл в церковь?

— Э-э… — священник на минуту замешкался. — В чём же твоя боль, сын мой? Поведай мне, а я выслушаю и постараюсь облегчить твои страдания.

— Моя любимая… — юноша осёкся на этом слове, но, сделав глубокий вдох, пересилил себя и продолжил: — Та, что клялась мне в любви, отказала мне в присутствии отца и матери. Она сказал, что вообще меня никогда не знала. И это после того, как мы провели с ней столько времени вместе!

— Она соблазняла тебя?..

— Нет! Мы встречались несколько раз. У нас в городе. Она приезжала со своей матерью и братьями. Они продавали на рынке мясо и шкуры волов. Мы познакомились с ней случайно у городского колодца. Первый раз я не мог долго разговаривать, но узнал, когда она будет там в следующий раз. Через неделю они приехали снова, и я уже переоделся, как кузнец. Мы встречались с ней за городскими воротами. Просто гуляли и разговаривали. Скорее, я её добивался, чем она меня! Нет-нет, она ни разу так и не дала мне повода усомниться в её верности и чистоте! У моего отца достаточно средств, чтобы я мог купить себе любую такую крестьянку. Но Каталина! Она не простая!

— Как её имя сын мой? Прости, я не расслышал, святой отец наклонился к решётке.

— Каталина Лаура де Молина.

— Каталина Лаура де Молина… — еле слышно повторил священник, как бы запоминая это имя. Он знал эту семью. Очень трудолюбивая и многодетная. Они жили в соседней деревушке по другую сторону реки, и добираться к ним через брод и по обходной дороге всегда было для него сущей мукой.

— Что? Что вы говорите, падре?

— Нет, ничего, сын мой. Я внимательно тебя слушаю. Дьявол проявляется в разном обличье. И наша святая цель быть внимательными и находить его в наших мыслях и желаниях.

— Да, дьявол… — так же медленно повторил молодой человек, думая о чём-то своём. — Я дарил ей разные подарки, но она их выкидывала. Все. Говорила, что о ней подумают всякое плохое, что она продалась. Но от денег она никогда не отказывалась. Я с радостью отдавал ей столько, сколько у меня было… тогда. Она читала молитву и благодарила Господа за помощь. Если бы я знал!

— Она с именем Господа на устах брала твои деньги и ничего не давала взамен?

— Да причём тут деньги, падре?! Мне плевать на деньги. Я сказал, что люблю её и хочу увезти с собой. Она согласилась, понимаете? Говорила, что любит меня. Почему же потом она сказала своим родителям, что видит меня в первый раз и любит совсем другого? Какого-то соседа Карлоса, который, якобы, зарабатывает своим трудом, честен, порядочен, хорошо, видите ли, танцует и ещё они знакомы с детства, — молодой человек на выдохе тихо закончил последнее предложение и замолчал. — Но хуже другое. Хуже её коварство. Она всё это сделала специально. В последний день нашей встречи, когда я ей сказал, что собираюсь приехать за ней к её родителям, она долго сопротивлялась, но так и не сказала ни да, ни нет. Только, прощаясь, отдала свой браслет. Вот этот, — с этими словами молодой человек что-то показал сквозь решётку падре, но освещение было столь тусклым, что тот смог рассмотреть только какие-то шарики на ниточке. Потом он продолжил: — но когда я показал ей этот браслет при родителях, она сказала, что потеряла его очень давно, и все в семье это знают. После этого меня просто выставили за дверь, как бродягу! Но я узнал через своих людей, что этот Карлос и вся его семья разорились прошлом году, поэтому отец Каталины отказался выдавать её замуж за этого мужлана. А я! Я-то был всего лишь дойной коровой, которую она использовала, чтобы собрать денег для своего урода!

— Ева первая поддалась на уговоры змея и съела яблока греха. В этом нет ничего нового. Но почему ты так болезненно всё это воспринимаешь, сын мой? Не околдовала ли она тебя? Не использовала ли она каких-нибудь тайных заговоров или гаданий во время ваших встреч? Может, она ведьма?

— Да нет же, святой отец, — с лёгким раздражением возразил молодой человек. — Она вполне нормальная женщина. Правда, очень красивая. Но без всяких этих ваших штучек! С ней было просто очень интересно разговаривать. Она даже умеет читать. Представляете?

— И сколько раз вы встречались?

— Семь, падре! Целых семь раз! Семь недель, каждый раз, как они приезжали в город.

— Всего семь?.. — еле слышно произнёс святой отец. — Иисус провёл в пустыне сорок дней, проверяя себя на искушение. А потом ходил со своими учениками долгие годы, и они все отвернулись от него. Петру он так и сказал: трижды отречёшься от меня…

— Я знаю, святой отец, знаю! Но и о жене он говорил, что она должна верной рабыней быть мужу своему, не так ли?

— Но ведь эта девушка ещё не твоя жена, сын мой? И Господь ещё не скрепил ваши узы клятвой? Поверь, он всё видит и каждому предначертал свою собственную судьбу. И тебя ждёт свой особенный путь…

— Вот поэтому я и пришёл к вам падре, — резко перебил его молодой человек с трепетом голосе. Он явно волновался. Хосе Мария очень хотел бы увидеть, как выглядит волнение на этом сильном и спокойном лице, но доски были непроницаемы для его взгляда. — Если Господь предначертал судьбу каждому из нас, то, значит, Ему всё известно, не так ли?

— Да, сын мой. Но за выбор свой ты всегда в ответе перед ним.

— Тогда любой мой поступок — это судьба, предписанная свыше. И буду ли я счастлив или несчастлив, тоже решено на небесах, не так ли?

— Не совсем так, не совсем. Я вижу, ты умён и знаешь Библию. Судьба твоя предрешена свыше, да. Но не счастье твоё или горе. Господь страдает и радуется вместе с нами. Поэтому он не может в каждой судьбе предвидеть только счастливые события. Любой твой поступок он видит, и частичка его находится в тебе. Это твоя душа. Именно она и не даёт тебе совершать зло и бесчестие, потому что она — частичка Господа нашего. Через неё ты пропускаешь все свои мысли, и он отвечает тебе из глубины её. Вот почему так страшно, когда там находит себе пристанище Сатана. Он не уничтожает Господа, ибо не может этого сделать, но он закрывает Его частичку от тебя. Он, как туманом, заполняет твою душу, не давая возможности найти правильный путь к Господу. Но ведь, даже творя зло, человек чувствует, что Господь есть в душе его, ибо страшится справедливого суда Его и знает, что он наступит.

— Я не боюсь суда, святой отец. Я ничего не боюсь.

— Это свойственно молодости. Но ведь ты же ходишь в церковь, и молишься Господу нашему Иисусу Христу?

— Хожу… — было слышно, что он сказал это с горькой усмешкой.

— Значит, сердцу твоему нужен отклик и сострадание, сын мой.

— Не думаю… — спокойно ответил молодой человек. — Но Господь видит мои поступки и радуется им, если они приносят мне радость. Так, святой отец?

— Конечно. Но и разбойник радуется, когда грабит и убивает людей на дороге. Радуется ли Господь вместе с ним? Конечно, нет.

— Хорошо, но, если разбойник не грабит на дороге и не радуется чужому горю, а продолжает оставаться крестьянином и страдать всю свою жизнь от того, что ему приходится сносить камни со склонов и заносить туда землю, чтобы вырастить хлеб, а хлеба не хватает, и его дети умирают, а жена превращается в старуху — разве это счастье? Не есть ли смерть его детей и жены сродни смерти тех, кого он грабит на дороге?

— Счастлив ли он, сын мой? Сыт — да, одет, обут — да. Но счастье ли это?

— Но ведь рано или поздно разбойник погибнет и от него ничего не останется, как и от того труда, которым он, как крестьянин, жил бы, возделывая горные склоны для хлеба. Но у разбойника могут остаться сытыми и живыми дети и жена, а у того, кто возделывает землю, нет. Знаю, страдания ниспосланы нам свыше, чтобы проверить души наши. Но разве для горя и страдания создал нас Господь? И если я хочу быть счастлив здесь и сегодня, я должен делать то, что мне доставляет удовольствие.

— Не всякий короткий путь правилен. Этот путь порочен, сын мой, ибо дьявол всегда ждёт нас на пути быстрых наслаждений. Ты можешь убить много людей, но станешь ли ты счастлив? Ведь горе их будет висеть тяжким грехом на тебе в день Страшного Суда.

— Да, я думал над этим. Значит, Великий Александр Македонский, Гай Юлий Цезарь и все римские императоры тоже великие грешники? А наш король Хуан тоже? Ведь он убил немало неверных, как, впрочем, и истинных католиков.

— Господь с тобой! — падре откинулся назад, чувствуя, как покрывается холодным потом. Хорошо, что служка Мария принесла молоко с хлебом раньше и уже ушла домой. А так ведь могла и услышать! А, может, это его так проверяет инквизиция? Не подослали ли этого молодого щёголя специально? Уж больно много знает. Но Луис Монтаньес уже продолжал:

— Думаю, он со мной. Я долго думал о том, что готов сделать с Каталиной Лаурой и её братьями, выставившими меня за дверь. Я мог бы купить и уничтожить всю их деревню при помощи солдат нашего герцога. Но я не сделаю этого. Я поступлю проще. Я не буду никого убивать. Я хочу, чтобы они до конца жизни помнили о страданиях, которые причинили мне своим отказом!

— Что же ты собираешься сделать, сын мой? — падре был так взволнован, что забыл и о боли в спине, и о хрипах в лёгких.

— Её родителям я выколю глаза, чтобы они никогда больше не могли видеть своих детей. Братьям я отрежу детородные органы, чтобы никогда не могли рожать детей. А Каталине я вырежу язык. Сам, своими руками, чтобы она до конца жизни мычала, как буйволы в загоне её отца. И никогда больше не лгала. А ещё отрублю ей кисти. Знаете, что в женщине даёт ласку и тепло? Ладони, святой отец, ладони! Именно ими, пальцами своими и движением она может так согреть и приласкать, что этого уже не забудешь. Пусть её жених-мясник после этого всю жизнь чувствует у себя на спине только сухие палки её рук, а не ласку пальцев и ладоней! А после этого я вылью ей на лицо горячий воск. Она не умрёт, только кожа покроется шрамами и рубцами. Но уже никогда не будет такой красивой. Никогда!

— Сын мой… — святой отец даже не знал, что ответить, но, к счастью, юноша не заметил его протеста и продолжил:

— А этому Карлосу я просто надрежу мышцы плеч и локтей, чтобы он никогда больше не мог её обнять, чтобы мог говорить, и видеть, и слышать всё вокруг, но ничем, ничем не мог им помочь. Пусть работает честно, как она сказала! Ногами. Если сможет. А если они попробуют после этого ещё родить детей, то никогда не смогут прижать их к себе своими обрубками, не смогут, не смогут… — Луис, казалось, так живо всё себе представил, что даже перестал говорить.

— Сын мой, — тихо, но твёрдо произнёс священник, — не давай дьяволу вселиться в твою душу! Таким путём ищет он место в твоём сердце, как искал его в сердце Иисуса, Господа нашего, в пустыне сорок дней и ночей. Твои страдания неизмеримо велики, но стоят ли они страданий матери, потерявшей ребёнка, или страданий человека, потерявшего веру в Господа?

— Стоят, — резко ответил юноша. — Враги моего отца искалечили его много лет назад. И он всегда говорил мне, что обиду прощать нельзя. Так же, как и побеждённого врага. Враг всегда вернётся и отомстит. Поэтому ты никогда не должен откладывать месть на потом!

— Таким образом ты открываешь место злу в сердце своём, не так ли? А Сатана только этого и ждёт.

— Возможно… Но разве церковь не уничтожает своих врагов в дальних странах? Разве ведьмы не горят синим пламенем на кострах? Это ведь тоже месть, святой отец? Но кому?

— Это не месть, сын мой. Ты заблуждаешься. Это искоренение заблудших душ, за которых Господь наш страдал, и за которых пролил столько много крови. От имени его и караются неверные, не пожелавшие принять веру его. И с именем его на устах умирают в боях лучшие из воинов церкви.

— Но не его ли слова, многие скажут Мне в тот день: Господи! Не от твоего ли имени мы пророчествовали? Не твоим ли именем бесов изгоняли? И не твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не учил вас; отойдите от меня, делающие беззаконие…

— Толкование святых строк дозволено только священникам католической церкви. Ты, кажется, пытаешься делать это сам? — священник был раздражён и удивлён одновременно.

— Я не толкую, я только повторяю, падре, — со вздохом произнёс молодой Луис Монтаньес. — И ещё я не могу простить.

— Ты молод, у тебя ещё всё впереди. Ты сможешь найти много красивых, достойных женщин, у тебя…

— Святой отец, мне не надо потом! Я не хочу, чтобы я жалел о том, что не наказал всех своих врагов вовремя… если со мной случится какое-то несчастье…

— Будь я так же молод, как ты, я бы, пожалуй, согласился с тобой. Но я видел много странных судеб… — надо было как-то отвлечь молодого человека от его мыслей, поэтому Хосе Мария решил сменить тему. Луис молчал и священник, поняв это по-своему, продолжил: — У меня есть очень близкий друг. Все зовут его дон Фернандо, хотя на самом деле у него другое имя. Он был на одном из кораблей короля в Новом Свете и повидал там немало интересного. Однажды он попал в переделку, и молил Господа, чтобы тот спас его. Он молил Иисуса всю ночь. Индейцы принесли его в жертву богам, бросив в глубокий колодец с водой. Но только Господь знал, что дон Фернандес умеет плавать! Когда он выплыл, местный вождь побросал в этот колодец своих воинов, а его отпустил. Разве это не пример для тебя? Попроси Господа наказать твоих врагов, и это будет во сто крат лучше, чем убивать их!

— Тогда почему же церковь одними молитвами не убивает своих врагов? Нет, падре, мне не надо чужой мести, пусть это будет даже месть Господа, как в Содоме и Гоморре. Я хочу всё сделать сам.

— Но если ты увидишь страдания этих людей, станет ли тебе легче?

— И да, и нет, — он явно задумался над этими словами.

— Тогда почему бы тебе не представить, что твоих врагов больше нет на земле? Нет, и всё!

— Знаете почему, святой отец?

— Почему?

— Потому что они есть! — Луис Монтаньес откинулся назад и громко рассмеялся. — И ещё потому, падре, что есть я! Униженный и оскорблённый.

— Но тогда зачем ты пришёл ко мне? Ты полон чёрной злобы и ненависти, которые могут погубить тебя и много невинных людей. Что же заставило тебя, молодого и сильного, прийти к слабому и немощному старику?

— Не совесть, святой отец, и не раскаяние, — молодой человек на секунду замолчал, и Хосе Мария увидел, как тот аккуратно гладит вытянутыми пальцами колени. — Первое, это страх. Страх нести в себе это всю свою жизнь. Как и тайну уродства своего отца. Теперь этого страха нет. Теперь вы разделите со мной эту участь и будете в ответе перед Господом так же, как и я. Так как ни вы, ни я не можем изменить то, что предначертано свыше. А второе, святой отец… второе гораздо проще. Эти люди когда-то умрут. Так вот, когда они будут умирать, я прошу вас хоронить их сразу за воротами церкви, на самом почётном месте. Чтобы их кресты было видно издалека. Пусть люди думают, что им воздалось за их страдания после смерти. А мне будет приятно проезжать время от времени и видеть всех их лежащими здесь, недалеко друг от друга. Чтобы не ездить по разным кладбищам и стоять у каждого отдельного креста.

— Это — святотатство, сын мой!

— Что? Похороны за воротами церкви — святотатство?

— Всё! Всё, что ты говоришь. Это надругательство над церковью и её основами.

— Не думаю. Но и вы, и я — католики. Вы считаете это святотатством, а я — нет. Дева Мария и её сын рассудят нас. Так кто же из нас прав? Если помните, несколько лет назад в Сонтрестье настоятеля отлучили от церкви и даже наказали?

— Хосе Мария вздрогнул. Он хорошо знал отца Кастильо. Тот не пожелал идти на сделку с совестью и отказался похоронить малолетнего сына герцога Сантьяны возле церкви. В результате, Кастильо через какое-то время оклеветали и сварили в смоле.

— Это не по-христиански, сын мой, — с дрожью в голосе произнёс священник.

— Поэтому я и оставляю вам вот этот мешочек золотых, чтобы вы к первым похоронам в этой проклятой семейке успели отстроить новую церковь.

— Господь проливал свою кровь не за деньги, а за всех людей и их грехи!

— Значит, и за вас, и за меня, тоже. Правильно? Мой грех в том, что я совершаю зло, а ваш грех в том, что вы об этом знаете. Так что принять помощь в данном случае грех гораздо меньший. Не так ли?

— На этих деньгах кровь невинных людей. Я не возьму их.

— Хорошо, если их вам принесет безрукая Каталина Лаура, возьмёте? — в голосе молодого человека прозвучала сталь. Старый священник сгорбился и ничего не ответил. Он ничего не мог сделать, чтобы спасти этих людей. И помешать этому обезумевшему юнцу — тоже.

— Сын мой, видит Господь, ты совершаешь сейчас страшное зло. Он один тебе судья. Я сделал всё, что мог. Иди. А я буду молиться за тебя все эти дни. Я даю тебе слово, что обращу к Господу и Пресвятой Деве Марии самые искренние молитвы, чтобы они помогли тебе и отвратили от этого страшного преступления. Иисус — всевидящий. Он услышит.

— Молитесь три дня, падре. Свадьба сегодня. Завтра я съезжу к отцу. А послезавтра уже буду на месте. Вполне возможно, что кому-то из них мы и не понравимся. Так что скорей всего, у вас будут тела для отпевания уже к следующей воскресной исповеди. Даю вам слово! — было слышно, как Луис громко хмыкнул и встал. — Вначале было слово, не так ли святой отец? Со слова всё начинается, словом всё и закончится.

— В тебе есть божья сила. Но ты её не видишь. Соверши всё, что тебе предназначено, но в трудный час вспомни мои слова: тебе предначертано стать великим человеком. Стань им с именем Господа на устах, а не с именем сатаны.

Ответом ему были гулкие шаги уходящего молодого человека. Проходя мимо первой лавки, тот задержался на секунду, о чём-то подумал и положил на неё мешочек с золотыми монетами. Те глухо звякнули, и этот звук вывел Хосе Мария из задумчивости. Вокруг никого не было. В фонаре безжизненно теплился фитилёк свечи. Из незакрытых дверей тянуло промозглой сыростью. В груди опять что-то натужно захрипело и забулькало, как вода в старом закопчённом котле.