Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки

Игорь Матрёнин, 2019

В этой книге «Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки», состоящей из совершенно разных по стилю и тематике 836-ти глав, трагикомически описана странная жизнь вокалиста и автора песен реально существующей рок-группы «Алкоголь – его забавные взлёты и печальные падения, «безответное» сотрудничество с известнейшими продюсерами России и весьма популярными отечественными музыкантами, его любовные «запутки», дикие сны, магические сказки, недописанные сценарии… и просто сотни безумно смешных, грустных до боли и дичайших по нелепости зарисовок ситуаций, что происходили с ним, его друзьями и «завистниками» и прочими случайными гражданами нашей общей Отчизны и остального «иностранного» мира.

Универ и вся эта дикая херня, что с нами происходила

За каким-то лешим я закончил Нижегородский Госунивер имени Лобачевского. Откроюсь только тебе, дорогой мой читатель, что «лентя и́ще» я первостатейный, и к учению любого сорта имею такое природное отвращение, что и умом-то объять сложно сей дикий факт — школу закончил я на «отлично».

Думаю так, первые три класса на меня жёстко наседали заботливые предки, и я позорно становился изгоем-отличником. Ну а дальше, хоть я и беспечно забил на всю эту учёбу, да ещё с таким серьёзным прибором, но очарованные мною-паинькой учителя ставили мне дармовые «пятёрки» автоматически, за старые, так сказать, заслуги, да положительную, ангельскую мордашку.

Поступать я вовсе никуда не собирался, о чём и отважно поведал моему, ничего не подозревающему батяньке. А он, к «нашему вящему» удивлению, не особо и сетовал: «Ну что ж, устрою тебя на родной «авиационный», отслужишь армию…».

Жутковато, правда? Но он-то ведь сам стойко промаршировал подобный железно мужской путь и ничего странного не усмотрел в моем пофигистском выборе.

Мой замечательный, любимый папка, бывший чкаловский хулиган (есть такой крохотный суровый городок Чкаловск), уличный боец, но человек, безусловно, способностей выдающихся. Выйти из такой цепкой среды и встать в руководстве мощнейшего оборонного завода — это, доложу я вам, совсем неслабо. Одни из его верных друганов детства давно уже в могиле, другие по различным тюрьмам, а третьи вовсе банально спились, вот как-то так всё могло быть, приблизительно…

И вот именно посему-поэтому, я и благодарен бесконечно моим любимым папочке и мамочке как раз за то, что меня, никчемного и нелепого человека насильно заставили поступить на скучнейший, но спасительный «экономфак».

Невероятная и неумолимая цепочка событий судьбы потянулась туда, где я и должен был в итоге оказаться. В «рокенроле», одним словом.

Песенки «нетривиального содержания» я, в общем-то, ваял всегда, ещё со школы, но как-то раз в припадке отвращения к «детскому периоду» своего, с позволения сказать, творчества, я уничтожил почти всё, что накарябано было на плохом английском и примерно таком же незатейливом русском. Сейчас я, признаться, очень жалею об этом «немного неумном» поступке — были там и некие мелодии и какие-то словечки, что очень даже ничего себе… Ну да шабаш с причитаниями, может, и вспомню «сии жемчуга» или раскопаю что-то в бесконечных закромах набросков и заметок!

Песенки мои «удалые» менялись, взрослели, пока наконец-то совершенно неожиданно не полыхнули они, будто «ослепительная вспышка Сверхновой» настоящей «рокенрольной» свободой, безрассудной смелостью очкарика и кричащей душой наизнанку, что так легко трогает «любых, да разных» людей за живое.

Но если бы не заботливый родительский пинок в сторону «распрестижного» образования, где был бы сейчас я? Где были бы все, неприкаянные мы? Видимо, в каком-то гипотетическом, нереализованном подпространстве на задворках бесконечности Вселенной…

Но вернемся к Универу. Во всё время студенчества я всегда чувствовал, что кто-то заботливо охраняет меня и стерёжет, чтобы я не «вылетел пробочкой» (кстати, совершенно справедливо) из института, и не исполнил почётную, понимаешь, обязанность службы «в Рядах».

Я почти ничего не учил, сладко спал на лекциях, ну или лениво трепался с такими же обормотами-однокашниками, бухал прямо с утра, озабоченно уезжая якобы на лекции. Бедные мои родители и покойная бабушка, они и капли правды не знают о своём сыне и внуке — надежде и гордости советской семьи.

Я и поступил-то, сдав все эти чёртовы экзамены на «отлично», сам не понимаю как, серьёзно, братцы! Мне издевательски попадались лишь только коварные билеты, которых я не знал вовсе. До предела напрягал я изворотливость ума, и лишь по какой-то едва различимой логике устрашающих формул я смутно догадывался, о чём нужно лопотать внимательному профессору с седой благородной бородкой. Меня похлопывали по плечу, называя «орлом», прочили большую и «сурьёзную» будущность. Я вихрем летел домой, переполненный счастьем, и елико радовал моих тревожно поджидающих предков.

Но сам-то я прекрасно знал, что там, наверху, снова выдали мне беспроцентный пока что кредит для чего-то, что сотворю я потом, когда появятся заветные извилины в пустом мозгу и дрожащая душа начнет хоть что чувствовать, в том числе и чужую боль.

Со знанием дела и вдумчиво выпивали мы с моим тогдашним корешем Максом Лоскутовым. Душевно квасили у него на квартире прямо с девяти утра, как настоящие алко-романтики. «Пшеничная водовка», «рассейские» солёные огурчики и вкуснейшие бутеры с докторской колбасой — тот самый идеальный завтрак студента.

Иногда предпринимались даже отчаянные вылазки на практические занятия, систематический до цинизма пропуск которых мог наверняка закончиться кирзовыми сапогами.

Помню, как один раз отсидеться с пьяными рожами на последних партах удалось не всем — бедный Макс был вызван к доске для решения одной весьма непростой задачки из «вышки», сиречь, высшей математики. Аудитория в предвкушении феерического шоу затаила дыхание…

Старенькая, но шустрая преподавательница, периодически принюхиваясь, в недоумении вопрошала: «Откуда это пахнет спиртом? Странно… До того, как вы вышли, запаха не было…». Сие так и осталось для неё научной загадкой и математическим парадоксом! Да разве в светлую голову её могла прийти страшная догадка — студент-первокурсник заявился на практическое занятие по высшей математике в священную аудиторию пьяный в салат. Я в полупохмельном ужасе ждал драматической развязки, но Макс, перестав дышать совершенно минут на пятнадцать (думаю это был новый беспрецедентный мировой рекорд), от безумного страха одолел-таки задачку, чем и покорил всех капризных барышень курса…

Как-то раз крайне лихой старший брательник Макса, Костик завалился к нему в гости во время плановой лекции по экономике. Был он в изрядно поддатой компании таких же, как и он, будущих бравых офицеров. Курсанты, хоть и переодетые в штатское, остаются курсантами всегда и везде, при любой, пусть и такой новой для них ситуации. Они шумно стояли в открытых дверях аудитории и отчаянно и зазывно махали Максу руками, мол, «давай, выходи уже, у нас тут весело». Он готов был провалиться в Ад, лишь бы только прекратилась эта позорящая его пытка.

Препод давно уже заметил всё это босяцкое шапито, и терпение его улетучивалось с каждой мучительной секундой. Хвалёная выдержка будущего офицерства была тоже на исходе, и курсант Константин предпринял последний и решительный шаг к вызволению брата из чертогов науки и просвещения — он прошептал дико громко и отчётливо на всю притихшую аудиторию (пардоньте): «Скажи, что ты поссать пошёл!». Особенно им акцентировался лингвистический упор на «типично московский прононс» — «па-ссать!», что, пожалуй, было несколько грубовато для этой тонкой ситуации.

Бедный Макс совершенно справедливо посчитал, что лучше уж несанкционированно свалить с увлекательной лекции, навлечь лютый гнев и неожиданные санкции преподсостава, но только увести за собой разгулявшуюся шайку вожака-Константина. «Интимная» ситуация была спасена и никто не потерял «благородства лица»!

Перескажу теперь, быть может и не к месту, одну, на этот раз не мою фривольную байку студенческих времён…

На параллельном курсе у нас учился очень приятный и обаятельный чувак Дюша Сапрыкин, уже к великой печали, ныне покойный. Такого преданного «аквариумиста» я больше не встречал. Он не пропускал ни одного нижегородского выступления сиятельного БГ и его многочисленной банды, а Дюшина коллекция «Аквариума» включала тотально ВСЁ их наследие. Даже любая пьяно спетая Гребнем на замызганной квартире версия бережно хранилась среди сотен дюшиных кассет и дисков этого весьма плодовитого на «бутлеги» коллектива.

И вот однажды Дюша трогательно поведал мне трагикомическую историю, не имеющую, надо сказать, никаких музыкальных корней.

Как-то раз он страшно поссорился со своей очередной девушкой. Собственно, это было скорее даже горькое расставание, и причём в самом своём начальном, гнетущем варианте, словом, свежая рана… Понурый и согнутый безысходной ситуацией, он брёл к остановке троллейбуса, сел почему-то совершенно не в тот, что до дому, и поехал в отчаяньи, так, куда-нибудь, куда кривая вывезет, ну или, как характерно подвывая, спивал его любимец: «Главное прочь, а там всё равно-о-о!».

На одной из чужих, недружелюбных остановок подсел к нему странный дядечка за сорок и затеял разговор. Спросил участливо, что, мол, такой убитый и потерянный молодой человек делает в полночном транспорте.

Понятно, что в такие совсем уж тягостные моменты, мы готовы рассказать любому незнакомцу всю витиеватую историю своей «неповторимой трагедии». И, разумеется, Дюша тоже не смог устоять искушению вылить всё своё наболевшее первому попавшемуся ночному попутчику. Оказалось, что и дядечка со своею женой расстался совсем недавно, и «кровавая рана» в его душе также свежа, и в груди «так и жжёт, так и жжёт».

Слово за слово, и вкрадчивый дядёк приглашает нашего убитого печалью Дюшу в гости, посидеть-погоревать, как двум мужикам, оставленным коварными гарпиями, выпить по традиционной «банке» и поплакаться всласть. А почему и нет? Дом-то оказался совсем рядом, а в нём имелись правильные жидкости, подобающие случаю. Пройдя мрак прихожей, они оказались в полутёмной комнатке с круглым столом посередине. Разлились рюмочки, горячительное растеклось по измученному телу и уставшей от тяжких дум Дюшиной голове. Потёк и успокаивающий душу разговор ни о чём, и…

Холод пронзил грудь его — в тусклом свете пыльной люстры было видно, что волосы сердечного дядечки имеют сиреневый оттенок! Ошарашенный Дюшин взгляд был перехвачен хлебосольным хозяином, он грациозно провёл себя пятернёй по волосам, и последовало страшное: «Да-а! А знаешь почему? Потому что я — голубой!».

Моментально объяснилось всё нарастающим потоком горного снежного обвала — и мягкое участие, и крохотная холостяцкая квартирка, и подозрительная заброшенность обстановки, не знавшей никогда заботливой женской руки.

Несчастный Дюша вскочил, но вспомнив, что в тёмной зловещей прихожей непонятно где скинул плащ и ботинки, бессильно опустился на сиротский деревянный стульчик. На дворе была глубокая осень, куда уж тут босиком!

А дядечка засуетился и, потирая нежные ручки, захлопотал насчёт наполнения бокалов и смен закусок. Он лопотал явно в не первый раз произнесённые сентенции, вроде: «Молодой вы мой человек… Это только вначале кажется, что это всё ужасно, но не так это, не так, уверяю, всё не так-то просто… Двое мужчин как раз всегда и найдут общий язык, и пожалеть друг друга смогут гораздо лучше, хороший вы мой… Вы пейте-пейте, не смущайтесь, юноша…». Юноша не то чтобы смущался, он просто готов был сигануть с балкона, а что, кстати, этаж-то всего-то навсего второй!

Далее проворная рука сиреневолосого соблазнителя незаметно легла на Дюшино плечо, и этого «дружеского мужского жеста» он уже стерпеть не смог. Он снова вскочил и, запинаясь и заговариваясь, начал объяснять, что, дескать, «дело это» для него новое, так вот сразу с кондачка он это решить не сможет. Одним словом, мол, «нужно время, вы ж понимаете…», и «вы телефончик вот мой запишите, я ж в любой момент…». Половина телефона была выдана, «по чесноку» своя, а вот вторая, от греха, из номера жестокосердной «бывшей».

Казалось, что бдительность напористого «содомита» была усыплена, хватка ослабла, и настал спасительный момент, когда пора заговорить о полюбовной выдачи обуви и верхней одежды…

Но тут внезапно раздался бешеный стук в хлипкую дверь и полоумный крик: «Колька, открывай!». Дюша обомлел от ужаса и подумал: «Вот и всё! Сейчас они меня на пару и разложат…».

А надо заметить, что дядёк-растлитель был, конечно, не культурист, но весьма жилистый субъект. Шансы в борьбе и так были невелики, а если теперь уже, когда этих озверевших от нежной страсти извращенцев стало двое, то всё, как говорится, «сливай масло»…

«Сиреневый» дядёчек, заговорщически приложив палец к трепетным губам, прошептал: «Тихо! Это мой брат! Он подумает, что дома никого и… Уйдёт…». Но стук повторился, явно усилившись: «Колька, открывай! Открывай, я знаю, что ты здесь!». Белый, как луна за окном, Дюша в жесточайшем ступоре уже просто ждал конца… «Колька, открывай, говорю! У тебя там баба что ли?!». «Знал бы ты, какая тут у него баба» — пронеслось в ещё не теряющем, как ни странно, чувства юмора угасающем сознании Дюши. Однако опасный дядька оказался прозорлив, и его дикий братишка, зверски пнув ещё пару раз «многострадалицу-дверь» и бубня проклятия, удалился в ночь.

Тут уж Дюша не стал медлить, выбежал в пугающую прихожую и под руководством получившего фальшивую надежду горе-мужеложца отыскал свои вещички. Наскоро раскланявшись на предмет «рад-рад, сердечно раз знакомству, тоже надеюсь на продолжение, да что вы, какая там неудобная ситуация, дела житейские, да «на созвоне», да «сходим куда-нибудь, жду ответного визита…», он выпрыгнул в осенний тёмный морозец и возблагодарил судьбу за избавление от мук физических и моральных.

Святые стены Университета, Альма Матер, студенческое братство… И вся эта дикая херня, что с нами происходила.