Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки

Игорь Матрёнин, 2019

В этой книге «Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки», состоящей из совершенно разных по стилю и тематике 836-ти глав, трагикомически описана странная жизнь вокалиста и автора песен реально существующей рок-группы «Алкоголь – его забавные взлёты и печальные падения, «безответное» сотрудничество с известнейшими продюсерами России и весьма популярными отечественными музыкантами, его любовные «запутки», дикие сны, магические сказки, недописанные сценарии… и просто сотни безумно смешных, грустных до боли и дичайших по нелепости зарисовок ситуаций, что происходили с ним, его друзьями и «завистниками» и прочими случайными гражданами нашей общей Отчизны и остального «иностранного» мира.

Мой папа — советский Чарльз Бронсон

Выпало, как всегда, интересненькое… «Восточноазиатскую» байку я вспомнил, катаясь до городу Саранску, а может и по дороге обратно. Точно, ехали бессонной ночью в Москву! Рядом с живописными туалетами возлежал суровый, как боевой прапорщик, мужичок, огромными ножищами в коридор. Его, «пардоньте», носки издавали такие неромантические флюиды, что от них шарахались даже те, что пили четвёртые или пятые вагонные сутки. Потом, правда, он сам или кто-то из страждущих накрыл токсичные носочки одеялом и простынёй, и стало легче. Возможно, это маленькое испытание и произвело очередной щелчок в замке от магической коробки с воспоминаниями.

Когда я был тощим, забитым пареньком, как же я мечтал быть похожим внешне на какого-нибудь лихого дядьку, ну например, на самого Джона Леннона или, скажем, на артиста Николая Ерёменко, особливо в роли моряка и каратиста Сергея из «Пиратов двадцатого века»! Сейчас-то я вполне удовлетворён своей подпухшей глумливой физиономией, но зато и вполне индивидуальным, «выразительным» образом.

А вот мой любимый папка всегда был очень похож на актёра Чарльза Бронсона. Такой же слегка восточный прищур хитроватых глаз, проседь бывалого волка в тёмных волосах, характерная насмешка губ, и главное, общая энергетическая подача — ну просто «в ноль» тот самый легендарный герой боевиков, мужественный мститель за обиженных и обездоленных, одиночка, и в то же время, верный, трогательный друг, товарищ и брат. Отец мой изрядно поколесил по свету и знал цену этому дешёвому миру, отсюда и жила эта «бронсоновская» ирония в лукавом глазу.

Года полтора он с честью оттрубил в качестве «братской помощи советскому Вьетнаму». Эти маленькие странные люди, по его рассказам, умели делать хорошо лишь только одно — воевать. Изнурительное противостояние сытой и самодовольной Америке заставило их забыть о мирном труде навсегда. Поэтому и появились они — простодушные русские, которые «за ради насолить проклятым «штатишкам» готовы были, истекая потом, вкалывать за гроши вместо беспомощных в «светских работах» вьетнамцев. Местные жители постоянно выпрашивали, словно стая родных социалистических цыган, еду и вещи, настырно покрикивая: «Николяй, Николяй, цасы, лубаха!». Ну, в смысле, часы и рубаха, на местном диалекте. В этих героических условиях, подыхая от влажной жары и экзотического рациона, отец от души и отбатрачил там, в гостях у «маленького, но гордого народца» этих долгих полтора года.

Я еле вспомнил его тогда по приезде, а мой младший братишка Женька, так и вовсе ещё долго соображал, что это за загорелый дядька пытается баловать его подарками. Когда отец наконец-то вернулся с этой восточной каторги в Союз, мы, очень волнуясь, встречали его с милой моей мамочкой в Москве. Там я и посетил первый раз настоящий ресторан — «Ханой», где мы ели, кажется, что-то ужасно невкусное, а официанты пытались быть высокомерными, будто те ещё космонавты. Помнится, невозмутимый мой папка очень быстро сбил с них халдейскую спесь, и они шустро забегали без этих своих «это, знаете ли, своеобразного посола», чем я был (даже ещё сопливой салагою) весьма удовлетворён.

В геройском Вьетнаме местные тут же стали звать папку уважительно-настороженно «хум-тот», то есть «китаец» по-вьетнамски. Можете себе представить, даже там, в далёком и непостижимом Вьетнаме, аборигены признавали в нём экзотическую личность. Этот хитрющий прищур передался мне лишь чуть, но я доволен и горд и этой малостью.

Там же, в небольшой советской колонии, папка столкнулся с неожиданной проблемой — одно из самых излюбленных местных блюд были блинчики с… собачатинкой! Причём, бедных псов варварски отлавливали прямо на улицах и забивали палками, словно «дикие» в пещерном веке, таковы вот были милые реалии местного колориту. Ну, слопать, закрыв глаза, малоаппетитную запечённую лягушку нашим «советским товарищам» ещё как-то удалось, а вот кушать несчастных собачек было выше сил русского человека, воспитанного на «высоких принципах гуманистических идеалов человечества».

Втихую отказаться от этого немилосердного блюда на приёмах было ещё возможно, а вот когда выяснилось, что влиятельнейший местный генерал не подаст руки, и словом не скажет ни с одним, кто воротит нос от его «вкусняшки»… Прошу понять меня правильно, это не преувеличение и никакая не художественная гипербола, на полном «сурьёзе» «горела» поставка, и вообще, назревал дипломатический скандал! Понурые коллеги отца, опустив плечи, стояли в напряжённом совещании, и в очередной раз решились-таки на невиданный подвиг — жрать всю эту экзотику так, чтобы за ушами трещало, а безумный генерал не заметил бы и капельки фальши. Так всё и было исполнено… Генерал довольно улыбался и похлопывал по спинам русских, вызывая очередной спазм в отважных, но нежных советских желудках. В который раз «наши» доказали, что во все, даже мирные времена, «есть место подвигу»!

Наконец-то, по обыкновению закоулками подхожу к истории, что вспомнилась мне между прекрасной столицей Мордовии и простушкой-Рязанью. Дело в том, что всем советским гражданам, трудившимся на душных просторах Вьетнамских земель, полагались ежедневные «сто грамм» водовки или коньячку, включая женщин и детей. Сомнительное предписание это было продиктовано обилием странных и не всегда хорошо изученных вьетнамских микробов, которые проникали в «соц-организм» преподлым образом через местную не хлорированную воду, влажный жаркий воздух, плохо прожаренные загадочные блюда, словом, отовсюду! Многие «ответственные сотрудники» жили семьями и, вполне естественно, что жёны, обеспокоенные потомственным алкоголизмом и потерей крепкой мужской доблести супругов, запрещали предобеденные и прочие «чисто медицинские» возлияния. Эта «вопиющая халатность и пренебрежение элементарными санитарными нормами» продолжались, однако, недолго.

В «лагере» появился проверяющий… Этот маленький, давно спившийся человечек осматривал цепкими глазками окружающий его «колониальный досуг». Его мучило похмелье… Очень сильно. Когда прозвучал гонг, зазывающий работников соцлагеря к обеду, он первым ринулся к столу, и, заняв место во главе его, со страшной интонацией в дрожащем «драматикой» голосе произнёс: «Эт-то что?.. Это что же, товарищи, такое? Может, кто-нибудь мне всё-таки сейчас всё объяснит?!!». Голодные русские, недоумённо переглядываясь, напрасно перебирали возможные «косяки» по «санэпидемической» линии.

«Проверяющий» был уже вне себя, лицо его покрылось малярийной испариной, красные глаза вываливались из орбит, руки конвульсивно дёргались, появилась эпилептическая пена: «Да что ж вы творите-то? Что творите? Хотите, чтобы вывезли вас всех с лихорадкой Эбола что ли? Вы этого хотите? Какое разгильдяйство, вопиющая, вопиющая халатность!!! Преступная, слышите, преступная!!!». Прокричавшись, он более миролюбиво и чуть менее драматично продолжил: «Ладно, на проступок ведь иду, глаза закрою, грех на душу возьму, сокрою ваше безразличие… Раздать всем стаканы, немедленно раздать, слышите! Грамм по сто пятьдесят немедленно и разом, пока ещё не опоздали!». Выпив залпом живительную влагу «с тотальной дезинфекцией», он мгновенно «поплыл», подобрел и долго ещё лопотал о санитарных нормах, страшных юго-восточных заболеваниях и грозно обещал неожиданные проверки несколько раз за сутки.

И с той поры никакая, даже самая сердитая жена не смела мешать каждодневному употреблению «лекарственных препаратов», и в маленьком советском лагере наконец-то поселился полный покой.