Театральная сказка

Игорь Малышев, 2021

Игорь Малышев запомнился многим маленьким романом, «Лис» – очаровательной прозой, впитавшей в себя влияние Маркеса и Гоголя, читающейся, с одной стороны, как сказка о маленьком лесном бесе, а с другой – как реальная история. Новый роман Малышева тоже балансирует на грани между городской сказкой и былью: в центре повествования судьбы двух подростков – Мыша и Ветки, оказавшихся актёрами таинственного театра на Раушской набережной Москвы-реки. В этом театре пересекаются пространства и времена, реальность столичных улиц перетекает во вселенную вымысла, памятники людским порокам, установленные на Болотной площади, встречаются с легендами Древней Греции. Вы встретите здесь Диониса, окружённого толпой вакханок и фавнов, ледяных ныряльщиков, плавящих лёд своими телами, и удивительного Гнома, который когда-то был человеком, но пожертвовал жизнью ради любимой… Эта история напомнит вам «Фавна» Гильермо дель Торо, «Воображаемого друга» Стивена Чобски и, конечно же, «Ромео и Джульетту» Шекспира. Потому что история, в которой нет любви, – не история.

Знакомство с театром

Они остановились перед небольшой, очень старой дверью дома на Раушской набережной. Невдалеке виднелся похожий на стоящего на четырёх мощных лапах ящера Большой Москворецкий мост. За ним вставал Кремль со звёздами на башнях, вишнёво отсвечивающими в лучах солнца.

Донёсся звон — били куранты.

Альберт сунул руку в карман бежевого, запачканного землёй и травой плаща, достал большой кованый ключ с резной бородкой и хитрой узорчатой ручкой. Вставил в замок и, хмурясь, стал пытаться открыть дверь.

— Вечно тут проблемы, — пробурчал он.

Прямо над головой режиссёра на прочной цепи висел фонарь, выкованный, как и ключ, мощно и узорчато.

Справа от входа висел старинный почтовый ящик с двуглавым орлом, рядом виднелось полукруглое, наглухо закрытое фанерой окошко.

— Касса, — пояснил Альберт. — Я тут продаю билеты.

По другую сторону от двери Мыш увидел застеклённую изрядно выгоревшую афишу: «Ганц и Гретель. Спектакль, переживший века. Для взрослых и детей. Сегодня и всегда». В кармане с датой и временем виднелась бумажка с надписью «Спектакли временно отменяются».

Поверх афиши висело объявление. «Требуются актёры. Мальчик и девочка 10–12 лет. Стучите в дверь. Громко».

— Мальчика надо будет вычеркнуть, — заметил Альберт.

— А если я вам не подойду? — хмуро спросил Мыш. — Такое ведь может быть?

— Тогда я тебе оторву голову и выброшу в Москву-реку. Шутка. Должен подойти.

Замок наконец поддался, и тяжёлая дверь на удивление легко и бесшумно распахнулась. За ней обнаружился небольшой, но довольно уютный вестибюль с каменными колоннами. Стены вестибюля украшали фотографии и старые афиши в рамах.

— Так, смотри, это вход в зал, — режиссёр указал на широкие, покрытые резьбой двери. — Обычно он будет закрыт. Я открываю его только перед спектаклями.

Они повернули направо.

— Там у нас гардероб, там лестница на балкон, — Альберт по-хозяйски уверенно кивнул в разные стороны. — Зал у нас маленький, всего на сто мест, но очень классный. Я потом покажу его. Тебе понравится, будь уверен.

Они прошли коридорами, на стенах которых висели портреты, афиши, маски: и совершенно жуткие, шаманские, и вполне симпатичные, с венецианских карнавалов и маскарадов времён Екатерины Второй.

— За этой стеной зрительный зал, — Альберт мимоходом тронул стену слева от себя. — Эта дверь ведёт на сцену, за кулисы. «Служебная», как я её называю. Она только для актёров. Обычно тоже закрыта. Я открываю её перед репетициями, ну и спектаклями, само собой.

По стенам к выключателям и по потолку к лампам тянулись перевитые провода, насаженные на фарфоровые шишечки. Выглядело всё таким старым, словно сделано было как минимум лет сто назад.

— Скажите, а кто эти люди? — указал Мыш на портреты.

— Работники театра, режиссёры, актёры…

— А я тоже тут буду висеть? — поинтересовался Мыш. — Если подойду, конечно.

— Ты подойдёшь.

От служебного входа они повернули направо, поднялись на полтора десятка ступеней и зашагали по новым коридорам. Повернули раз, потом другой.

— Здесь можно заблудиться, — коротко отметил мальчик.

— Ничего, привыкнешь. На первых порах можешь носить в кармане хлебные крошки.

По дороге им встретилось множество крепко и, похоже, давно запертых дверей самых удивительных форм и размеров.

Одни были настолько маленькие, что войти туда могла разве что кошка. Попадались большие, под потолок, а он тут был немаленький, метра три или четыре в высоту. Были двери, крест-накрест заколоченные, с замочной скважиной, забитой деревянным штырём. Имелись кривые, с косяками, наклонёнными под изрядным углом к полу.

— Ты прав, театр очень сложно устроен, — пояснял на ходу Альберт. — Даже я не уверен, вполне ли знаю его. А я, заметь, всю жизнь тут провёл. Дело в том, что в течение многих веков к нашему зданию пристраивались другие дома. Их покупали владельцы театра, пробивали в стенах новые двери, строили новые стены и перегородки, и это невероятно запутало план здания. Тут есть бывшие лабазы, конюшни и даже тюрьма, тоже бывшая, конечно. Есть подвалы — совершенно великолепные, выходы на крышу…

— А это наша часовая… — Альберт ввёл его в небольшую, но очень высокую комнату. — Здесь ты и будешь жить.

Вид комнаты был настолько необычен, что заслуживает отдельного описания.

Три из четырёх стен до самого потолка, а он находился метрах в семи над полом, были заняты книжными полками. В одной из стен, правой, если смотреть от входа, почти под самым потолком виднелось обрамлённое книжными полками широкое окно, сквозь которое проникало достаточно света, чтобы можно было не зажигать электричества. Справа, возле самого входа, стояло пианино с истёртыми углами и потрескавшимся лаком.

— Зато звук у него почти идеальный, — с гордостью произнёс Альберт. — Вот, послушай.

Он открыл крышку, легко пробежался по клавишам.

— Мм, каково? Как раз вчера настройщик приходил. Долго восторгался. Прекрасная работа, — добавил он, и Мыш не понял, относится это к настройщику или же к инструменту.

Сразу за пианино стоял на мощных львиных лапах столик-бюро, со множеством выдвижных ящичков и надстроечек.

— Знающие люди говорят, век семнадцатый-восемнадцатый.

За столиком возвышалась доходящая чуть не до самого окна античная мраморная статуя. Голову бога (а это, судя по всему, был бог) украшал венок из виноградных листьев, плечи укрывала шкура с когтистыми лапами, в руках он держал чашу и тучную гроздь винограда.

— Вот, Мыш, смотри. Это Дионис, наш покровитель. Бог театра, а также… — он сделал многозначительную паузу и продолжил: — Вина и безумия. Да…

Мальчик вгляделся в красивое тонкое лицо статуи. Казалось, по нему пробегают искры, точно по снегу в солнечный день.

Стену против входа занавешивала ткань, падающая с потолка на пол тяжёлыми плавными волнами.

— Знаешь, что это? — спросил Альберт.

— Гардина?

Режиссёр засмеялся.

— Ха-ха, гардина. Ну, в каком-то смысле, да. Многослойная ткань, шёлк, шерсть… Но дело не в ткани. Перед тобой первый занавес МХАТа. Самый первый. Его заказал в ткацких мастерских Ключникова сам Немирович-Данченко! Настоящее сокровище. Прикоснись к истории театра.

Мальчик тронул ткань.

Позади них раздался мелодичный металлический перезвон. Это случилось так неожиданно, что Мыш вздрогнул.

— Часы, — пояснил режиссёр, будто в этом имелась какая-то нужда.

Часы были напольные, огромные, ростом с два Мыша и полтора Альберта, с качающимся грузно, словно с волны на волну, латунным маятником.

Тёмное дерево сливалось с застоявшейся в углу тенью, оставляя видимыми только циферблат и маятник.

— Из-за них эту комнату называют «часовой», — сказал режиссёр.

— А где я буду спать? — спросил мальчик.

— Ах да, точно. Чуть было не забыл, — спохватился Альберт.

Он подошёл к занавесу и приподнял его, приглашая мальчика.

С этой стороны ткани не было ничего нового — всё те же полки с книгами. Но ещё тут находилось окно — полукруглое, с обширным, по причине невероятной толщины здешних стен, подоконником, на котором лежал свёрнутый роликом матрас, лоскутное одеяло и пара цветастых подушек.

— Я буду спать на подоконнике? — изумлённо спросил мальчик.

— А что, разве плохо? — с торжеством спросил Альберт. — Места, надеюсь, хватит?

— Да тут пятерых таких, как я, уложить можно, — улыбнувшись первый раз за время их знакомства, сказал мальчик.

Мыш забрался на подоконник, посмотрел на улицу. Вдали сияли на солнце рубины кремлёвских звёзд, прямо под окном двигалась пёстрая лента автомобильного потока и текли воды Москвы-реки.

Внизу виднелся висящий на консоли над входом фонарь, и ветер слегка раскачивал его. Доносился еле слышный скрип.

— Что, нравится? — спросил Альберт.

— Конечно! — ответил Мыш, сдерживая восторг.

Он слез с подоконника, немного стесняясь, обернулся мхатовским занавесом и крутанулся вместе с ним.

— Это же сказка, — тихо сказал, — мечта.

Вытащил из кармана блокнот, сунул под подушку.

— Мне иногда снятся стихи, — пояснил он, заметив вопросительный взгляд Альберта. — Надо иметь под рукой бумагу и ручку, чтобы успеть записать. Они быстро забываются.

— Пиши, пиши… — пожал плечами Альберт.

Если у вас нету кошки

(стихотворение, записанное Мышом во время первой ночи в театре)

Жалко, что нет кошки,

А то бы легла у руки,

Нюхала пальцы,

Мурлыкала, будто стихи

Читала. Или гадала,

Читая линии руки.

Интересно, любят ли кошки

Стихи?

Жалко, что нет кошки,

Уткнулась бы носом в плечо.

Так хорошо бы стало,

Так горячо.

Чёрным ли носом, розовым,

Всё равно.

Тепло и от чёрного носа,

И от ро-зо-во-го.