Дрёма. Роман

Игорь Горев

Подросток – чистый холст, на котором, однажды, будет нарисован портрет. Художников будет множество: родители, маститые мастера, сверстники, улица, время и события, он сам. Но каким быть портрету: торжественным, приукрашенным позолоченными вензелями, или обыкновенным карандашным наброском, стандартным фотоснимком… А лучше живым, правдивым, вдохновлённым Любовью. Читайте необыкновенную историю самой обычной судьбы. Читайте и размышляйте, ищите свой путь: «Поводырь проведёт, но не сделает зрячим».

Глава седьмая. Прикованная

* * *

— Там кто-то есть, — насторожился Дрёма.

— Там пост стражи. Да не бойся ты. Идём.

— Но я чужой.

— Идем же, окольцуешься и делов-то.

— Окольцуешься?!

Подросток остановился как вкопанный. Он вспомнил, как окольцовывают перелётных птиц. Ему совсем не хотелось беспомощно трепыхаться в чьих-то руках.

— Идем же. Навязался на мою голову. Окольцевание — это процедура такая. Ничего страшного. Я много раз проходила, и, как видишь, до сих пор хожу.

Дрёма набрал побольше воздуха в лёгкие и мотнул головой:

— Идём.

Миновав огромный ветвистый дуб, росший прямо на повороте они упёрлись в четырёх одинаково одетых мужчин. Форма (а это была форма) в которую были облаченный стражники, напомнила Дрёме картинки из учебника по истории. Длинные камзолы, воротники стоечки и головной убор в виде таблетки с козырьком. Мальчик приготовился лицезреть «металлистов», но, увидав четырёх стражников, не смог сдержаться и разинул рот. Надя на их фоне выглядела блекло. Дрёме они напоминали, то новогоднюю ёлку, то героев супербоевика обвешенных пулемётными лентами и гранатами. Но больше всего его поразила цепь, которой стражники были скованы между собой. Цепь волочилась за ними в пыли, издавая глухое дребезжание. Это ж надо, — только и подумал он.

— Стоять! Кто вы? Куда?

— Я из Видного. Вот мой Яжив.

— Так с тобой ясно — слепая из Видного, — старший страж с красным пером на головном уборе, внимательно рассмотрел Я на девочке. А вот с этим…

— Он чужой, но он со мной, — поспешила Надя на выручку ошарашенному видом стражников Дрёме.

— Чужой, говоришь, что-то не заметно.

Дрёму интересовала одна единственная мысль: от этих «скованных одной цепью» можно убежать? Наблюдая за ловкими манёврами четвёрки, он засомневался.

— Отвечай, откуда ты?

— Вы знаете, — вперёд вышла Надя, прикрывая собой Дрёму, — я встретила его на берегу моря. Вид у него был, я вам скажу, ну просто потерянный. Мне кажется, он участник какой-то морской катастрофы и его выкинуло к нам на берег. Взгляните, он до сих пор не может придти в себя. Бедненький. Дар речи потерял.

— Дар, даром, а непорядок. Следует задержать до выяснения.

— Да вы его Ячу окольцуйте. Он у нас поселится. Так мы завтра же в администрацию Яжив получать. Они заметят Ячу и сами справки наведут. Такой порядок у нас. Я знаю.

— Шустрая однако, — старший страж одобрительно ухмыльнулся. Потом обернулся к подчинённому, — страж! Исполнить процедуру номер триста пятьдесят с неокольцованным объектом.

— Во имя Вирта! — отчеканил страж и быстро подошёл к Дрёме.

Тот весь напрягся, успокоила Надя:

— Ничего страшного. Совсем простенькая процедурка, у нас её все проходят, чик и всё.

В следующую минуту страж привычным движением пристегнул к запястью мальчика браслет с короткой цепочкой и брелоком размером с грецкий орех. На миг Дрёме показалось, что ему сниться дурной сон, как сквозь туман он видел склонённого перед ним стража. Вот он выпрямился, чётко повернулся к старшему и браво отрапортовал. Старший напыщенно выслушал, наклонился к нему и стал поздравлять. Голос был ватным. Слова растянутыми. Особенно запомнились последние:

–… вечных цепей вам!

Прозвучало это примерно так же, как в его мире произносят: «Всех благ вам!»

Дрёма потерянно брёл за Надей, не отрывая взгляда от «украшения».

— Что нравится? Новенькое Ячу.

— А?.. Что?.. Да, новенькое. Похоже на детские кандальчики. Что я сделал им плохого?

— Глупый. Вот ты и стал частью этого мира. Нам часто повторяют учителя: «… цепи символизируют неразрывную связь прошлого и будущего через настоящее». Во как — запомнила. Кем ты был там на пляже? Да никем. Вообще никем. И даже не чужим. А теперь у тебя собственное Я.

— Да, спасибо тебе. Без тебя беда просто. И что бы я делал без тебя.

— Да не я, а Я, — девочка красноречиво взяла Дрёму за плечо и подняла Ячу к его глазам, — понял теперь.

Дрёма грустно смотрел на браслет и цепочку.

— Понял, я — это Я. Куда уж проще.

— Умница! А то, что непривычно — привыкнешь. Видишь, — Надя в свою очередь подняла свои руки, — я их даже не замечаю, будто они неотъемлемая часть моего тела. И ты также, — авторитетно заключила она.

— Угу. На фоне тебя мне грех жаловаться.

Надя остановилась.

— Пойми, — попыталась она взывать к разуму, Я — это жизнь. Это то, без чего жить просто невозможно. Пропустила бы нас сейчас стража, не будь у меня Яжив и Ярод? Да любой, взглянув на меня, сразу скажет: она одна из нас, ей можно доверять.

— А не будь стражи?

— Не будь стражи?.. А куда бы они делись, что у вас стражи, что ли нет?!

— Не…, — Дрёме захотелось поразить девочку другой реальностью, и вдруг осекся, он вспомнил как много людей в форме в его мире и какой властью они обладают, — есть.

— Так я и думала! А иначе как жить? Пойдём.

Какое-то время они шли молча.

— А всё-таки ты молодец.

— Почему?

— Ну, знаешь, если бы я очутилась в подобной ситуации, я бы сразу умерла от страха. Да что я, любой взрослый. Практически голый и на чужом берегу… Бр-р ужас!

— Папа говорил: «Терпение это шаг к мудрости, а для мудрости мир — открытая книга…», — Дрёма впервые улыбнулся.

— И меня папа такой, как скажет, стоишь потом и соображаешь: о чём это он?

Впереди забрезжило. И вскоре они вышли к посёлку, где жила Надя.

— Вот и наш Видный. Ну как тебе?

Спросила, заметив удивлённый взгляд Дрёмы.

— Я будто и не покидал нашу узкую улочку. С той лишь разницей, — Дрёма окинул взглядом раскинувшийся перед ним посёлок, — да практически никакой: ограды, заборы, стены и тут главные, общие улочки сохраняются для прохода. Только… только такое впечатление, что у вас так было всегда, а у нас только начинают городить.

— Всё зависит от того или иного Я. И высота стен, и широта дворов.

Посёлок Видный являл собой кусок лунной поверхности, сплошь покрытый кратерами-дворами. Были тут кратеры высокие и низкие, широкие и тесные. В каждом кратере пряталась крыша, и виднелись верхушки деревьев. Этакая обжитая Луна.

Они быстро проследовали по узким улочкам, где едва могла разъёхаться конная упряжь. Встречались и совсем узкие, нечто вроде тропинки между заборами, чаще всего они были захламлены. На одной из таких улочек, зажав нос, Дрёма нырнул вслед за Надей в узкую калитку и очутился в небольшом, но весьма уютном садике. Среди деревьев прятался небольшой побелённый домик с мансардой.

— Ух, ты!

— Хорошо, правда!

— Спрашиваешь.

Контраст с улицей впечатлял.

— Вот и я люблю свой дом и садик. Мама, ты дома, у нас гости! — Крикнула Надя, подходя к невысокому крыльцу.

Послышались лёгкие шаги, и под стрельчатый навес над крыльцом вышла миловидная слегка полная женщина, средних лет и среднего роста.

— Что, стрекоза, пришла, — звякнула она цепями. Тут она заметила Дрёму и остановилась. — Здравствуйте. Вы не местный?

Дрёма поздоровался и смущённо замолчал.

Как всегда выручила говорливая Надя:

— Понимаешь мама…

И она начала сбивчиво пересказывать все подробности их встречи с Дрёмой. Не преминув упомнить о своей версии появления подростка в Прикованной. Мама недоверчиво слушала, иногда бросая косые внимательные взгляды на Дрёму.

— Так, так… значит из ниоткуда, — мама вздохнула, — у нас пожить…

Было видно, женщина пребывает в растерянности и пытается найти бесконфликтный выход.

— Ну, Надя, ты как чего-нибудь отчебучишь. Хоть стой, хоть падай. И когда ты повзрослеешь? И как ты себе всё это представляешь?

— У нас имеется же комната для гостей? Поживёт до приезда папы, а там вместе и решим.

— Комната? Может папин брат, дядя Сергей приехать. Может? — Мама Нади укоризненно покачала головой, но упоминание о приезде мужа было как нельзя кстати. Она уже решила уступить дочери.

— Зачем из-за меня ругаться? Я не напрашивался — Надя сама предложила. Я пойду.

— И Дрёма уже было направился к выходу.

— А вы с норовом, молодой человек, постойте. Куда вы? — Мама едва заметно усмехнулась (парень был не из наглецов и это располагало). Интересно, а как ваша мама бы прореагировала на подобную ситуацию, а? Вот то-то и оно. Я думаю, оставайся до приезда Владимира, а там видно будет.

— Мама! Какая ты у меня умница!

Надя повисла на шее матери.

— Ох, стрекоза ты, стрекоза. Проголодались, небось? Мойте руки и к столу. Надя помоги мне.

Дрёма присел на лавку у стола и упёр тяжёлую голову в ладони. Что-то тяжёлое глухо ударилось о струганные доски. Ячу, — он проследил подкатившийся к локтю металлический «орех». — Чужой. Может все это сон. Чересчур явный, вон и руку слегка натёрло. Что же произошло? Куда я попал и как? Тут всё реальное, реальней некуда, и Надя, и мама, и даже те стражи. Призрак не может так клепать. Прикованная, — мальчик проследил за порхающей бабочкой, — надо же — как у нас порхает, а ни в одном учебнике, ни по истории, ни по географии я о такой стране не читал. Бабочки порхают, я дышу, как и прежде, но, ни города моего, ни людей которых я знал. Так, будто в театре. Герой остался, а декорации заменили, людей? Вот где закавыка. А что? — актёров переодели, а сами люди — не актёры — как были, так и остались. И разговаривают и ведут себя узнаваемо. Не инопланетяне — это точно.

* * *

В этом мире сумерки наступали несколько раньше — высокие глухие заборы проглатывали солнце ещё до того, как оно успевало доползти до горизонта. Верхушки деревьев продолжали радоваться солнечным лучам, а трава, кусты и люди приготовлялись ко сну. Тускнели.

— Так, дочка, иди постели гостю в гостиной. Видишь, у Дрёмы совсем глаза слипаются!

А Дрёме действительно очень хотелось спать. Причиной этого были и необычные события уходящего дня, и ужин, и сгущающиеся тени.

Через некоторое время он блаженно вытянул ноющее тело на мягкой постели. Поёрзав, стараясь приловчиться к Ячу, он, наконец, принял удобную позу и замер. Голова гудела, словно туго натянутый барабан, среди сплошного гула метались обрывки мыслей, и не находя своей законченности сталкивались друг с другом в бесформенный ком. А ещё через пару минут он уже спал крепким сном.

Он был зрителем необычного карнавала, участниками которого выступали те, кто остался в том, исчезнувшем мире. Музыки он не слышал, но движения героев явно подчинялись мелодии. А так как это был необычный карнавал, то каждый слышал только его любимые звуки и ритмы, что создавало впечатление хаотичности и суеты.

Вот мама в чёрно-белом бальном платье, плавно и очень красиво кружась, приблизилась к нему. Её глаза смотрели нежно и участливо. «Сынок, ты куда пропал? Я приготовила твои любимые пельмени, пора кушать!» — Она замерла перед ним белой стороной платья. «Мама, я не хочу кушать. У меня жажда. Я хочу пить». Мама изящным движением сделала ещё оборот, и теперь Дрёма видел сразу два цвета воздушного платья. «Нет, сначала покушай, а потом будешь пить. Этот мир любит свои порядки». «Ну, мама…» Платье снова стало белым, что придавало лицу мамы снежную чистоту. «Дрёма, я хочу, чтобы ты вырос и нашёл своё место под солнцем. А для этого нужно хорошо учиться и быть послушным». Наверное, грозовая туча, подумал Дрёма — лицо мамы потемнело. Он поднял голову, светило яркое солнце. Удивлённый, он снова взглянул на маму. Платье было чёрным. Она глядела куда-то в сторону. Дрёма тоже оглянулся. К ним, в костюме кота, грациозно скользил отчим. У Дрёмы даже глаза полезли на лоб — настолько необычным было это зрелище. Кот, что-то мурлыча себе под нос, подошёл к маме. «Жизнь похожа на праздник. Вечером весело, утром не хочется просыпаться. Вывод — нужно как можно дольше продлевать вечерние часы» — и он довольно заулыбался. «Точно кот на солнце» — улыбнулся сравнению Дрёма. Заулыбалась чему-то своему и мама. Семейную идиллию разрушила чистая случайность.

Дело в том, что всё это время, пока длилась описываемая сцена, вокруг кипел и бурлил карнавал. В масках и без масок, в колпаках клоунов и в строгих смокингах, наряженные книжными героями, строгие и весёлые, крикливые и не очень, — сплошным потоком мелькали вокруг лица участников сновидения. Многие из них были знакомы Дрёме. Эта бесшабашная жизнь-река, толкаясь в спину, пыталась сорвать с места всё, что не вписывалось в жизнерадостный поток. Конечно, она не могла, по своей природе, остаться безучастной к троице, мешающей общему движению.

«Осторожней! — взвыл отчим, — мой хвост! Вы оторвали мой хвост!» — Отчим сорвался с места и, увлекая за собой маму, исчез в пёстрой толпе. До Дрёмы некоторое время доносились возмущённые крики отчима, пока их не поглотили шорохи многочисленных шагов. Перед ним последним застывшим воспоминанием, стояло растерянное лицо мамы. В нём читалась молитва, надежда, печаль…

И тут раздался ужасный грохот, люди в панике стали разбегаться, кто-то сильно дёрнул за руку…

Дрёма проснулся, сразу осознавая причину странного грохота — Ячу упало на пол, пробуждая и прогоняя сумбурный сон. Какое-то время он смотрел на странный предмет, не связывая его с собой, а потом досадливо поднял его и положил рядом, ощущая холодное и неприятное прикосновение металла.

«И сон странный, и пробуждение глупое» — резюмировал мальчик, глядя на деревянные потолочные балки и простенькие шторы на окне. Лежать не хотелось, и он вскочил с постели.

— А, соня! Проснулся! — приветствовала его появление Надя. — Да, поспать ты мастак. Ладушки, иди умывайся, и будем завтракать.

Дрёма, недоумевая, слушал девочку. Он помнил, что произошло вчера, но никак не хотел пускать это «вчера» в день сегодняшний.

— Надя!?

— А кто же ещё. Ты что, не проснулся до сих пор! Знаешь, сколько ты спал.

— Сколько? — спросил скорее машинально, чем заинтересованно.

— Да без малого часов двенадцать.

— Ага, — пытаясь пристроить непослушную цепь, пробубнил Дрёма и направился к умывальнику.

День был чудесный. Ярко и тепло светило солнце. На небе не было ни одного облачка. Дрёма, уже внутренне согласившийся с неизбежными переменами в жизни, и Надя, непринуждённо болтая, выскочили на улицу и направились к центру посёлка.

Центром посёлка называлась небольшая площадь, со всех сторон зажатая высокой оградой, к площади примыкали здание «стражи», гимназия, в которой училась Надя, какие-то шумные мастерские и магазинчики.

Во дворе гимназии росло три кипариса, две пальмы и один платан, вносившие некоторое разнообразие в тоскливую архитектуру центра. Под деревьями беспечно играли дети, всегда остающиеся самими собой в любые эпохи, невзирая на изменчивые миры. Пройдёт время, и мир поглотит их бесхитростные игры, где обиды недолговечны, а ссоры не кровопролитны. Это будет, а сейчас, ловко подхватив звякающие цепи, они бегали, кричали и радовались новому дню. Надя направилась к ним, за нею, несколько робея, пошёл Дрёма.

Столпившаяся ребятня с интересом разглядывала странного новичка. Но, быстро усвоив ответы на бесхитростные вопросы, среди которых самым трудным был: «…ну ты же не мог появиться из ниоткуда? Все откуда-то», — они просто пригласили Дрёму играть вместе. На что тот сразу же согласился, тайно надеясь быстро обставить скованных цепями «тихоходов».

Тайные надежды, как ни странно, не оправдались. Дети Прикованной будто не замечали явных помех, мешающих им в игре. Дрёме пришлось приложить немало усилий, доказывая, что и чужие не лыком шиты. «Надо же, они не замечают своих многочисленных Я, мне же приходится постоянно вспоминать об одном единственном Ячу, то натирающим руку, то больно бьющим по ногам» — искренне удивлялся он.

Если не считать нескольких безобидных стычек, вызванных перипетиями игры и тут же быстро забываемые и прощаемые, то день для Дрёмы пролетел весело и быстро. Возможно, он и был для мальчишек и девчонок чужим, и то — только благодаря наличию бездушной железки, выкованной руками взрослого кузнеца…

Все последующие дни проходили в играх, шалостях и развлечениях, таких схожих и здесь, и там… в том мире. Он гонял тряпичный мяч (удививший его только вначале), прятался в «звоннице» (горячо доказывая, что это совсем не «звонница» — а обыкновенные прятки; только дома туки-та, а здесь нужно было ударить Я о другой металлический предмет), и с трудом соглашался быть чужим, когда играли в «войнушку».

— Дрёма, лови! Эх ты, растяпа!

— Да ладно, с кем не бывает.

— Да не ладно, — с досадой, — проигрываем!

— Ничего, догоним!

— Ага, давай догоняй!

Каникулы — как каникулы, и у нас, и здесь, — думал Дрёма, вытирая со лба пот. — Это надо же так ловко бегать!

— Ну что — выдохся? — подошел вспотевший Лёшка и присел рядом.

— Да, устал маленько. Вы классно бегаете. Слушай, а это что за Я? — Дрёма взял в руку свисавший с запястья маленький брелочек в форме руки.

— Яхо.

— Ты же знаешь, что я не местный. — Дрёма ухмыльнулся.

— Он собирает марки. — За хозяина брелка ответила подошедшая Надя.

— А его обязательно носить?

— Хм, да вроде, нет, я сам так захотел, — Алексей пожал плечами, как бы говоря: глупый вопрос.

— Нет, Дрёма. Ярод, Яжив или Явер мы носим все, некоторые с рождения. Взрослые носят: Яраб, Ячин, Яс, у школьников свои Я. — Надя с серьёзным видом сопровождала объяснение показом своего набора брелков, если они отсутствовали, то она, вздыхая с сожалением, указывала то место, которое они когда-нибудь займут.

Дрёма делал вид, что внимательно слушает, а сам про себя не мог расстаться с удивлением: зачем всё это? И больше всего поражало отношение жителей этого странного мира к «никчёмным железкам». Они почитали их и желали приобретения неудобного «хлама». Ему казалось, что местные законы появились позже странного желания — иметь Я, они просто констатировали факт. Странное дело, — думал он, — я удивляюсь, но мне кажется, что где-то в глубине самого себя я готов принять эту несуразицу и даже ужиться с ней! Я же собираю значки и горжусь своей коллекцией. И всё моё отличие от Лёшки состоит в наличии или отсутствии Яхо. Но разве мне не хочется кричать о том, что в чём-то я лучше и чем-то отличаюсь от других?!

— Дрёма, будешь с нами играть!?

— А то.

Новый мир открывался перед ним так же, как открывается картина — под разными углами зрения и освещением. Но самое большое и неприятное открытие произошло как-то вечером за чашкой чая.

— Как слепая!? Вы же всё видите! — Он смотрел на маму Нади и никак не мог понять, о чём идёт речь.

Был раскованный день (выходной, когда допускалось снять некоторые Я), они втроём (мама, Надя и Дрёма) сидели в тени шелестящих яблонь и пили молоко со свежеиспеченным хлебом.

— Дрёма, — мама весело рассмеялась вместе с дочкой. Ей начинала нравиться непосредственность и искренность этого мальчика, и она, все больше и больше проникалась к нему доверием и сочувствием. — Пора бы уже привыкнуть, что ты не там у себя, а здесь среди нас.

— А что, вы разве другие! И слепота у вас другая? — Он, недоумевающий, продолжал смотреть на заливающихся смехом женщину и девочку.

— Слепые — не искалеченные люди. Посмотри на меня — я здоровая женщина, разве можно по моему виду сказать, что я калека?

— Нет, конечно — что вы, — с чувством откликнулся мальчик.

— Спасибо, спасибо. Слепые… как же тебе объяснить, — мама явно не знала, как рассказать ему о новом значении слова «слепые». Понимаешь, этот мир был так устроен всегда. Испокон веков. И каждому уготовано предназначение. Сеять и жать хлеб, ковать орудия труда, управлять и править — каждому своя доля от рождения. Предназначение судьбы. Вот я и мой муж — Владимир — мы люди простые, труженики. И так повелось, что всех, не имеющих Ячин и Япост, кому не посчастливилось родиться с золотым Яправ, называют в нашей стране слепыми. Конечно слепым быть нелегко, но, поверь мне, наши тяготы — солёный пот, у других же ответственности неизмеримо больше! Людей, достигших определённых чинов на службе во славу Вирта, прозвали немые. — Их удел, молча исполнять свою службу. И на самом верху — избранные. О них говорят: «Глухие рождаются, сразу опутанные сладкими золотыми цепями».

Искалеченный мир, — у Дрёмы было двойственное чувство. С одной стороны — необъяснимая грусть, а с другой — глупый смех. — Неужели нельзя было иначе назвать? А, впрочем, в названии ли дело? Папа сказал, что слова лицемерны на языке и искренни при рождении. Да, папа, думаю, ты был прав. Люди не равны, и так решили сами люди. Согласиться с этим? — Мысли запнулись, так же, как запинается поток, встретив неожиданную преграду. Мысли потонули в кипящих бурунах возмущённых чувств. — И я слепой?

За несколько дней до приезда папы из Стенограда в калитку негромко постучали.

— Можно. — В узком проёме появился одутловатый человек с добродушным лицом.

Одет он был в просторный серый балахон и весь увешан маленькими цепями, блестящими так ярко, что можно было подумать, что он только и занят тем, что все дни напролёт натирает их до солнечного сияния. Кстати, догадка мальчика была близка к истине. Гостем был местный служитель храма «Око Вирта», и полное название его должности звучало следующим образом: Покровитель Немеркнущих Звеньев, Оцепленный храма — чтимый Серафим.

— Вечных цепей здесь живущим! — Благодушно пожелал на входе Оцепленный храма и, приглашённый, с важным видом проследовал на веранду. — Хозяюшка, я что зашёл-то, — он вытер крупные капли пота со лба, — когда твой-то приезжает?

— Да скоро уже ожидаем, — суетясь перед важным гостем, ответила мама.

— Что ж, хорошо. Пусть, как приедет, зайдёт ко мне.

— Непременно зайдёт. Давайте молочка свежего с хлебом. Надя, неси кувшин из подвала!

— Не откажусь, не откажусь, — благодушно улыбаясь, чуть растягивая слова, пропел Серафим. — Ну, а как наш путешественник — привыкаешь? — он устремил взгляд на Дрёму.

— Привыкаю потихоньку. — Дрёма почувствовал, как его уши зарделись — он не ожидал такого внимания к своей персоне.

— Ну что же — я рад. Чужим быть никому не хочется. Так что давай, отрок, вживайся побыстрее! — Покровитель немеркнущих звеньев поправил на себе цепи, от чего они радостно вплелись в разговор. — Приобретай вес. И кто знает, может, когда-нибудь ты станешь важным звеном в Прикованной.

Дрёма не ответил вслух, а сделал двусмысленное движение головой и плечами, мол, посмотрим.

Вошла Надя, неся кувшин с молоком и ароматной булкой свежеиспечённого хлеба. Разговор на время прервался и продолжился после того, как стол был накрыт, и все заняли свои места. Оцепленный храма и мама заговорили о малопонятных Дрёме вещах. Он с интересом слушал, что: «…нужно чаще наводить блеск металла…», «Жизнь — цепочка поколений. Ритуалы сцепки позволяют сохранить преемственность…»

— Да, жизнь, — сладко вздохнул Серафим, — прадеды понимали важность каждого звена. Для них Я служило не украшением, а смыслом жизни. И сегодня очень важно поведать новым поколениям суть «Свода Цепей Вирта». Чтобы они понимали: их благосостояние лежит через отполированный трудом металл предков…

Мама чаще молчала, не прерывая речистого собеседника, и только иногда кивала головой в знак согласия, позволяя себе кротко вставлять в паузы: «да, да» или «не говорите — времена не те на улице».

— Вот и книжники вносят свою лепту — разрывают единство. Не понимают они — бумага горит, а цепи вечны. Говорят, в Стенограде гуляет в народе некая книга «Свобода и цепи», так она, по-моему, называется. Так вот до чего дописался бессовестный книжник! — Цепи Покровителя возмущенно заголосили, сопровождая резкое движение, — представляете: «… без цепей ходить намного легче… Я пробовал и вам того желаю».

— Как же так? — испуганно всплеснула руками мама.

— Вот такие-то дела, хозяюшка. Люди сами разрывают спокойное течение дней. Ведь сказано в «Своде»: «… всё в мире взаимосвязано… Оглядитесь, и вы заметите вокруг себя бесподобную стройность и взаимосвязь всего сущего… Это ли не образ, идущий к нам из седых глубин прошлого, бесконечных звеньев? Где каждое звено — отдельная жизнь… Разбросанные по земле, они представляют собой хаос. Но собранные воедино, выстраиваются в неразрывные цепи гармонии…» — Оцепленный перевёл дыхание и снова продолжил, воодушевлённый внимательным молчанием слушателей, — разве не служит доказательством мудрости, заложенной в «Своде», то, что с каждым новым поколением мы живём всё лучше и лучше. А вспомните, что писалось о прошлом: «… и было смятение. И Вирт Первый глядел с недоверием на племя многочисленное… отражение смущало… зоркая мудрость, проникая в природу тьмы, дальновидно предвидела хаос…» Цепи служат пониманию своего предназначения и своей гармоничной простотой словно говорят: твоя жизнь не бессмысленна — она соединяет прошлое и грядущее. И пусть порой бывает тяжело, именно они позволяют нам сказать: я осознал свое Я, ощущая на себе тяжесть предназначения каждого человека на земле. Глядя на себя и сравнивая свою жизнь с другими, мы спокойно уходим — я был.

Цитируя выдержки из неизвестного Дрёме «Свода», чтимый Серафим незаметно преображался, и в голосе появлялись торжественные певучие нотки.

— Как видите, молодые люди, Я не просто металлические украшения, в них заложена мудрость жизни. Если хотите, философия жизни. Я вот смотрю на вас и вижу: у Нади, несмотря на её юный возраст, уже имеется определённый вес, положение, и не только среди одногодок, что тоже немаловажно, но и среди взрослых, она — новое поколение. Так что…, — Оцепленный смутился.

— Дрёма, — подсказала мама, догадавшись о причине его смущения.

— Да, да, Дрёма, вот вам достойный пример благотворного влияния цепей на весь уклад нашей жизни — вы знаете теперь к чему стремиться. И я от всего сердца желаю вам приобретения новых цепей.

— Спасибо, — без энтузиазма пробормотал мальчик.

Серафим ещё немного посидел, похвалил хозяйку за хлеб и засобирался. У входа он благочинно произнёс:

— Новых звеньев вам и вашему дому.

Уже лёжа в постели, Дрёма вспомнил странного посетителя и его длинные певучие речи. Вроде бы и глупость на первый взгляд, а оказывается, без неё жизнь потеряла бы свой смысл. — Он смотрел в темноту, в которой еле-еле угадывались потолочные балки. — Ведь точно — сними цепи, и чем мы будем отличаться от животных? — да ничем! А цепи связывают нас в общество… — тут он словил себя на мысли, что цепи незаметно становятся необходимой привычкой, — он уживается с ними. Хотя ещё вчера плакал, ощущая на руке холодное присутствие Я. — Я не примиряюсь, — дискутировал он сам с собой, — я учусь терпению и пытаюсь понять этот странный мир. Он же существует — значит, имеет право на жизнь. В следующее мгновение он спал.

Он не был удивлён, когда всё небо покрылось золотыми тучами. Не удивил и странный звук грома — будто одновременно зазвенели тысячи огромных цепей. Какой необычный снег, — подумал он, увидев, как сверху, медленно кружась, устремились вниз яркие блестки. И только когда они приблизились совсем близко, он инстинктивно вжал шею — блестками оказались металлические звенья. Страх быть раздавленным заставил зажмуриться и сжал сердце. Сейчас! Вот, сейчас! Но, как ни странно, ничего не происходило. Лишь обострившийся слух улавливал мелодичное позвякивание падающих с высоты необыкновенных осадков. «С первыми звеньями вас, молодой человек»! Он удивлённо разжал веки. Перед ним, светясь от радости, стоял Покровитель немеркнущих звеньев. «Что? — переспросил он, поражённый этой встречей при таких необычных обстоятельствах». «Посмотрите, какая красота, — по-прежнему улыбаясь, произнёс Серафим, — только в такие минуты понимаешь величие природы — всему свое время. А вы, по-моему, испугались!» «Да немного. Всё-таки металлический снег — такого я ещё не видел». «Ничего, привыкнете — вначале, да, согласен, выглядит более чем странно. Но обратите внимание, насколько они своеобразно чудесны» — Оцепленный храма загрёб полную горсть горящих на солнце звеньев и подбросил вверх, те весело зазвенели и, сплетаясь между собой, устремились вниз. Дрёма, поражённый зрелищем, смотрел на то, как отдельные звенья на глазах превращаются в цепь. «Что — чудо! То-то же. А почему бы и нет — ведь из снега лепят снежки, а из звеньев — цепи». — Серафим явно был счастлив: то, чем он жил, во что верил и чему служил, находило явное и весомое подтверждение в виде заваленных звеньями улиц. Дрёма огляделся: кругом были люди. Лица взрослых одновременно и радостные и озабоченные — красота, но нужно будет расчищать мостовые, они уже свыклись и с красотой и по взрослому — мудро — с заботами. Дети, сбиваясь в стайки, поднимали над собой целые железные облака и, как завороженные, глядели на падающие искрящиеся цепи. Они не понимали — они жили… «Соня»! Он огляделся — никого. И тут опять откуда-то сверху раздался громкий голос:

— Соня, хватит спать!

Дрёма проснулся. Сон, — облегчённо вздохнул он. — Надо же присниться такому!

— Не притворяйся — ты уже не спишь!

Он повернул голову и снова зажмурился — яркое солнце пробивалось сквозь узкую щёлочку между плотно задёрнутыми шторами. За полосой утреннего света стояла Надя и настойчиво будила его.

— Знаешь, такой странный сон приснился, — потягиваясь на постели, ответил он.

— Знаю, знаю. А ты знаешь, который час — десятый. Поднимайся, мойся, и будем завтракать. — Надя скрылась за дверью, оставляя его наедине с полосой яркого света.

Уставшие после весёлых игр, ребята вповалку растянулись на земле в тени деревьев. Громкие крики, только что оглашавшие местные полянки, сменились умиротворённой тишиной.

Дрёма лежал и смотрел на бегущие по небу облака. Так хочется знать: эти облака так же будут медленно парить над мамой; или всё, буквально всё изменилось — и облака, и люди, и, может быть, и я. Ну, облака и люди — не знаю. Но ведь я — прежний. — Дрёма оглядел полянку, на которой валялись вповалку уставшие товарищи по играм. — И дети, сними с них цепи, такие же, как и в том мире. Хотя, нет, — он посмотрел, как Андрей, лениво повернулся на другой бок. Он привычным движением сгрёб все свои Я и перенёс на новое место. — Я незаметно заставляют жить иначе. И если мне суждено жить здесь, то я тоже приноровлюсь и стану, не задумываясь тащить на себе всю эту Ячушь. — Последнее слово развеселило его, и он тихо, про себя, рассмеялся своей находчивости.

— Ты чему смеёшься? — шепнула Надя, расположившаяся рядом.

Так-так, — подумал Дрёма, — и за мной наблюдают. — И он повернул голову в сторону девочки.

— Да так, о своём, — ему не хотелось посвящать её в свои мысли, тем более что для неё они были бы оскорбительны…

Он совсем не похож на остальных ребят. Постоянно о чём-то думает. Хотелось бы знать о чём. «Наблюдатель» — резюмировала она, улыбнувшись своему сравнению, и сразу нахмурилась — это она улыбается ему, но у остальных несколько другое отношение…

Дети, не задумываясь, включают его в свои игры и развлечения. Включают с оговоркой — чужой. Это слово часто неосознанно вклинивалось в разговор, когда речь заходила о Дрёме. Вот почему Надя нахмурилась — ей хотелось, чтобы Дрёма забыл все свои невзгоды и стал одним из них. Она снова стала незаметно наблюдать за ним. А захочет ли он носить Ярод? — думала она, глядя, как Дрёма долго не мог найти место для почти невесомого Ячу… Думая о счастье другого она обязательно оковывала его «цепями счастья».

* * *

Я становилось такой же необходимостью, как собственное имя. Имя мы получаем при рождении, очередное Я, так же вручалось в связи с тем или иным событием в жизни. По прохождении какой-то вехи, установленной кем-то когда-то у обочины жизни и с тех пор служащей путеводным знаком: столько прошёл, туда иди.

Дрёма недоумённо рассматривал новенькие, начищенные до блеска Яжив и Япри. Рядом стояла сияющая Надя и чем-то озабоченная мама Нади. Его живо поздравляли, жали руку неизвестные люди. Он несколько отстранённо кивал головой и снова взвешивал на руке увесистые «украшения».

— Вот теперь ты можешь считаться одним из нас — житель Прикованной!

Немой третьего уровня искренне и крепко пожал руку подростка.

— Рад, очень рад! Носи эти Я. Гордись ими и они, поверь мне, — немой третьего уровня наклонился к Дрёме, — сослужат тебе добрую службу. Я по себе знаю. — Немой выпрямился, — я, если хочешь знать, тоже чужой.

— Чужой?!

Дрёма недоверчиво оглядел видную фигуру немого третьего уровня. И чиновничий кафтан, и целый ворох всевозможных Я утверждали обратное.

— Не веришь! А ведь истинная правда. Приглядись. Ничего не замечаешь?

Дрёма стал бесстыдно рассматривать каждую черту на лице, не упускал из виду одежду. Ну, чуточку глаза раскосые, цвет кожи отдаёт желтизной, но всё остальное самое обыкновенное.

— Не ищи, не заметишь. — Немой третьего уровня хитро подмигнул Наде.

— Ну, цвет кожи, и глаза, глаза, простите, как у монгола.

— Цвет кожи? Глаза, как у монгола? — пришёл черёд удивляться чиновнику администрации, — не знаю кто такой «монгол», но вы, молодой человек, весьма зорьки. Хм, да, — немой, потёр рукой подбородок, — да только я просил внимательно разглядеть мои Я. Хм, глаза раскосые — я бы и не заметил.

И верно, Дрёма после некоторых усилий заметил, среди гирлянды Я, крохотный Ячу.

— Увидел. Да-да — Прикованная моя вторая родина. А родился я с «лисьим хвостом».

Заметив замешательство Дрёмы, Надя пришла на выручку:

— «Лисий хвост» это такое особенное плетение цепочек. Такие носят обычно на востоке.

— Молодец, — похвалил Надю немой третьего уровня и обратился к Дрёме. — Учись, схватывай всё на лету и тогда подножки, подставляемые нам судьбой, могут превратиться в трамплины. Со мной так и произошло. Оказавшись в Прикованной, я чувствовал себя раздетым, обделённым — ни одного Я. Ты можешь понять весь ужас моего состояния. Но я не отчаивался — учился, присматривался, приспосабливался, пробивался и вот, — чиновник гордо взвесил на руке все свои многочисленные Я, — хороша коллекция. Неправда ли? Чего и тебе желаю.

— Да уж, — Дрёма посмотрел вверх. Немой, почему-то, напомнил купца из учебника истории предлагающего драгоценные меха, только вместо мягких мехов с руки свисали цепи и цепочки, вызывая зависть у покупателя.

Дома накрыли праздничный стол. Мама Нади давно успела присмотреться к Дрёме, и он больше не внушал подозрения: «скромный, на чужое глаз не положит, а главное — чудаковатый он какой-то, и не чужой и не прикованный». Были приглашены гости.

Дни быстро пролетали. Однажды после обеда к Наде заскочила подружка Ольга. Вертлявая с веснушками и двумя косичками над ушами.

— Пойдём, там Петька приехал из города. Столько нового рассказывает.

— Петька, — худощавый парёнёк, с чёрными, как уголь волосами протянул руку.

Ого, сколько Я, — подивился Дрёма и протянул свою руку.

Вечером того же дня они с Надей сидели в садике на лавочке и разговаривали.

— А что у него за Я на правой руке, у запястья? Важное какое-то.

— Ягл. — Ответила Надя, затем спохватилась и разъяснила, — у Петьки отец глухой.

— Бедный.

— Да, обеднели они. Когда-то их род был очень известным, на службе у Вирта. Наш посёлок принадлежал им, и до сих пор принадлежит. Только они давно живут на ренту. Отец, по традиции, почётный представитель в администрации и в суде.

— В суде? Как же он судит — он же глухой!

Надя внимательно посмотрела на Дрёму, будто говоря: ты чего, притворяешься, али как? Тот не притворялся, изумление было искренним.

— И когда ты начнёшь разбираться в нашей жизни. Вон уже и Яжив и Япри давно потеснили Ячу, а вопросы по-прежнему глупые задаёшь. А кому ещё судить, если не глухим. Давай-ка историю перед сном читай. Вон тот чиновник, как и ты, чужим был, а теперь глянь какой человек — весь цепями увешан — уважаемый. У него и двор, знаешь какой? Газон имеется и беседка.

Дрёма уже знал, что имеется прямая зависимость между некоторыми особенно важными Я и уровнем жизни, статусом каждого жителя Прикованной. Но сейчас он никак не мог взять в толк: как может глухой судить!.. И тут его осенило:

— А понял! Он через сурдопереводчика судит. Правильно?

— Не знаю я никакого сурдопереводчика. Знаю одно: он глухой и потому судит — так было всегда. Так принято. Таков закон.

— Хоть убей — не пойму. Глухой! Да такой так засудит: невинного за решётку, а вора на свободу.

— Ну, Дрёма об этом не нам судить — мы слепые.

— Это верно и слепым судить тоже нельзя.

* * *

Прошло ещё несколько дней. Теперь, разговаривая с Петькой, Дрёма нет-нет да взглянет на золотую цепочку Ягл с брелоком, изображающим древний родовой герб. А когда встречался с отцом Петьки, важным дородным мужчиной, то, следуя принятым правилам, почтительно склонял голову и вытягивал перед собой правую руку ладонью вверх, на ладони он держал Ячу, другие должны были держать Ясл или Ячин, в зависимости от статуса владельца Я.

В первый раз отец Петьки остановился и с некоторым удивлением начал рассматривать Дрёмин Ячу.

— Чужой, значит. — Он важно откашлялся, каким-то особенным движением, полным достоинства и жизненной сноровки вскинул к уху правую руку, от чего все его Я наподобие перьев птичьего крыла веером раскрылись и опали вниз, переливчато зазвенев, мол, гляди, сколько у меня и сколько у тебя. — Видный нравится? Я вижу, ты ещё не ослеплён и в чин тебе рановато. Где остановился?

Выслушав ответ, Зимин (фамилия отца Петьки) поджав нижнюю губу, удовлетворительно кивнул, обе щеки тоже дали согласие качнувшись вслед за головой:

— Добрая семья. Владимира я знаю. Добрая. Хорошо, я займусь тобой. Мне люди нужны, я каждым человеком дорожу! Приглядывайся, мнится мне: Видный станет твоей второй родиной. А теперь иди, играй отрок. Всему своё время. Не забывай начищать почаще Я. Блестящее сразу бросается в глаза и способствует продвижению в жизни.

Дрёма долго провожал удаляющуюся спину Зимина. Будто чужая вертелась в голове одна мысль, и она не давала ему покоя: что лучше быть ослеплённым или чин. Выходило, что иметь чин всё-таки лучше и почётней, и двор сразу получаешь. У слепого всё неясно, всё на милости судьбы и высших сословий. Мысль обыкновенная, такие же, ещё неосознанно, по-детски наивные посещали растрёпанные головы его сверстников. Мыслям этим в юных головах ещё не были свиты гнёзда из железных звеньев, и они порхали с ветки на ветку, свободно, непринуждённо. Чирикали и улетали прочь. Всему своё время.

Дрёма шёл по улице и никак не мог расстаться с навязчивой мыслью. Она чем-то мешала ему, как комочек пищи, застрявший между зубов: что лучше быть ослеплённым или чин? Подойдя к Наде, он спросил. Та не раздумывая, подтверждая слова разведёнными в стороны руками, ответила:

— А чего тут думать, чин он и в Африке чин! Слепые многих Я лишены. У тебя, Дрёма, уникальный шанс. Ты как бы между. Пользуйся. Вон мой отец — уважаемый человек и тут и в городе, начитанный. А только коснись — слепой и точка. — Надя вздохнула, и повторила, — слепые многих Я не видят.

— Вот!

— Что вот! Ты чего кричишь, будто тебя режут?

— Осенило.

Дрёма начал как угорелый прыгать вокруг Нади и вдруг обнял её и тут же смутился.

— Ой, прости. Это я на радостях.

— Да ничего, — ответила покрасневшая девочка.

Вечером, лёжа в постели, Дрёма вспомнил этот разговор и свою нечаянную радость. Он приподнялся на локте, потянулся и взял с тумбочки толстую тетрадь. Полистал, раскрыл нужную страницу и начал читать, водя пальцем по листу, как в первом классе. Вот оно: «Относись к слову бережно, любя: учись расслышать в нём явный или скрытый смысл. Слово не набор букв и звуков, оно продолжение человека, оно связь его с миром. В нём истина и в нём прельщение. Если каждое слово твоё звучит как „люблю“, мир услышит тебя и подскажет верную дорогу. Верную для человека. Остальные промаршируют мимо и дальше, под грохот барабанов и славных труб…»

Дрёма перестал читать. Тетрадь отца была прочитана. От корочки до корочки. В ней много откровенного, порой Дрёме было неудобно читать — он будто присутствовал при публичной порке родного отца. В роли палача выступал сам отец. Иногда отец о чём-то предупреждал: я был Ванюшей и был любим и любил; и стал Ваней, накачал мышцы, научился ловчить и увёртываться и все вокруг зеркально повторяли. Дрёма читал и ему становился понятней мир взрослых, мир полный противоречий, сталкивающейся воли, мир искалеченный и мир прекрасный: «нам другой, пока на дан».

Вот и сегодня тетрадь, словно живой отец, всегда бережно держащий его за руку, подсказала: Что ты слышишь: ослепленный или ослепленный? В первом случае ты можешь прозреть, во втором — никогда. И твоё человеческое Я навсегда будет звучать как Я — звенеть, да и только.

А ведь я так и не прикоснулся ко второй тетради, — подумал Дрёма и взглянул на тумбочку, где одиноко лежала тонкая сорока-восьми страничная изрядно помятая тетрадка.

Он задумчиво пролистал всю тетрадь со скачущими лошадьми на обложке и прочитал последние строчки: «Вроде всё. Оправдался. Ничего не утаил, не забыл. Вчера проходил мимо храма. Тот, что возле Морпорта. Вижу, подъехал чёрный джип, такой, что многих жизней стоит, важный хромированный, хамоватый — припарковался, где ему заблагорассудится. Вышел из него чистый, опрятно и модно одетый мужчина, из тех, кто давно знает, в чём измеряется вера и жизнь, какой ценой. Направился к храму. Меня будто подтолкнуло — иди. Он долго молился и разжигал свечи. Молился вроде искренне, не разглядел — сумеречный свет в храме не позволил. Потом подошёл к служителю в рясе. Тот выслушал просьбу, кивнул в знак согласия и они уединились. Думаю, я стал свидетелем покаяния. Совесть — это индикатор связи с богом в нас. Его вырывают, ставят различные заглушки, люди освобождаются, так как привыкли: отрезать всё, что мешает жить. А совесть всё равно начинает сигнализировать и тревожить. Она вне людской суеты. Мой «герой», словно сошедший со страниц модных журналов, не появлялся довольно продолжительное время. Но вот он вышел на паперть. Размашисто и честно перекрестился. Раздал щедрую милостыню нищим. Вальяжно, с чувством исполненного долга, подошёл к чёрному джипу. И тут зазвонил его мобильник: «Да, слушаю!.. Иди к чёрту, я не буду с тобой договариваться. Должен — верни! И никакой отсрочки!»

Душу-то я освободил. Свою душу. Вроде как покаялся. А что дальше? Сесть в джип, купленный дорогой ценой, и помчаться дальше? В той цене и твоя и моя жизнь. Я много писал о любви. Советовал, предостерегал. Но любовь отличается от того, что люди называют любовью, как мощи отличаются от живого человека. Как крест живой с роящимися мухами и муками плоти отличается от креста золотого. Живой человек и символ… Хочется верить, что следующая тетрадь будет так же отличаться от этой».

При этих последних словах отца сердце Дрёмы невольно сжалось, и комок подкатил к горлу. Он предчувствовал: тоненькая невзрачная тетрадь скрывает на своих листах и великую радость открытия и величайшее испытание, терзание души. И она совсем не будет похожа на эту, вечно куда-то мчащуюся, беспокойную. Она будет иной.

Мальчик почему-то медлил. Он не спешил раскрывать её. За этими лошадьми он угадывал лёгкую пролётку, а в ней живого отца. И пусть он едва представлял себе, как выглядела когда-то пролётка, и милые черты родного человека теперь вспоминались всё менее отчётливо, он перечитывал и перечитывал замусоленные страницы, на них продолжал жить и страдать его отец.

Кстати, и отец не подталкивал его. «Детству не нужно снова входить в сад любви — оно уже там. Но если тебе, однажды, захочется оставить всё, чем так дорожило сердце, и к чему прикипела душа, всё, чем дорожил опостылеет тебе и перед тобой окажется калитка, а за ней тот самый сад, стучись и толкай смело — она отворится».

Дрёма положил тетрадь и погасил светильник, укоряя себя в расточительстве. Надя ведь предупреждала: «Слепые вынуждены экономить на всём, включая и свет. Свет для глухих».

* * *

Через несколько дней из города вернулся отец Нади.

— Папа приехал! — Надя, словно ужаленная пчелой, вскочила со своего места и бросилась на шею идущему по садовой дорожке мужчине.

Следом за Надей на крыльцо вышли мама и Дрёма.

Дрёма ожидал приезда из города хозяина приютившего его дома с некоторой тревогой — как он отреагирует на нежданного гостя? И вот теперь, несколько напряженно, смотрел на приближающегося к нему высокого человека средних лет с лёгкой проседью в чёрных волосах и с волевыми чертами лица.

— Так-так, а это, значит, и есть наш юный путешественник из ниоткуда! — Произнёс отец Нади, он после того, как нежно обнял жену и опустил на землю, висевшую на его шее, переполненную счастьем дочь. — Ну, давай знакомиться — Владимир, — он протянул Дрёме натруженную руку.

То, как непринуждённо и легко протянул руку Владимир, его приветливый, добрый взгляд, сразу же развеяли все опасения мальчика. Он тоже улыбнулся в ответ.

— Дрёма.

— Дрёма, говоришь. Судя по имени, парень, — ты точно не местный.

Дрёме послышались тёплые нотки в голосе Владимира — мужчина не употребил слова чужой именно в том, иносказательном смысле.

— Вот и я всем говорю, что я издалека. А мне не верят.

— Неправда, папа, не слушай Дрёму — я почти сразу ему почему-то поверила! — Запротестовала Надя и замахала руками.

— Я вижу, вы уже нашли общий язык, — снова широко улыбнулся Владимир. — Что ж, я рад.

— Мы так и будем стоять у крыльца дома или всё-таки войдём? — Это мама, стоявшая возле мужа, решила стать активным участником непринуждённой беседы. — Папа устал с дороги, Надя с Дрёмой, растопите баньку, а я накрою на стол!

Весь в клубах пара, Владимир, одетый в домашний залатанный халат, сел на лавку и с довольным видом прислонился к тонкому стволу яблони.

— Как дома хорошо! — Он мечтательно закрыл глаза. — Только ради этого можно жить, Дрёма.

Дрёма, сидевший рядом, тоже весь окутанный туманом, кивнул в знак согласия.

— Да, парень, ты сильно не грусти — везде можно жить. Лишь бы только люди окружали хорошие. Случившееся с тобой, конечно, больше похоже на чудо. И если честно: мне до сих пор верится с трудом. Но ты здесь, а это уже факт, скажу больше — у меня в душе такое предчувствие, что я знаю, как тебе помочь побыстрее освоиться здесь.

— Как!? — Дрёма встрепенулся.

— Не торопи события. Дай мне всё обдумать. Хорошо?

— Конечно, — слова Владимира вселили в надежду в завтрашний день.

— А ты рыбалку любишь?

— А то ж — кто её не любит!

— Давай завтра с утречка, да и рванём с тобой на речку, а?

Дрёма не успел ничего ответить, потому что его опередила подошедшая с большим блюдом мама.

— Какая рыбалка, Владимир!?

— А что?

— Тут уже родня наведывалась, спрашивали, что завтра.

— Ясно, значит, завтра рыбалка отменяется.

К вечеру следующего дня их маленький дом стал заполняться людьми. Некоторых Дрёма уже знал по прошлым посещениям, но были и такие, кого он видел впервые. Когда Дрёму знакомили, во взглядах вновь пришедших он читал нескрываемый интерес, как будто он был некоей диковинкой. Такое отношение смущало и добавляло беспокойства: прямо экспонат в музее! А гости всё прибывали и прибывали, дом наполнялся разноголосицей, непрерывно сопровождаемой звонким бряканьем многочисленных Я.

— Я, думаю, семеро одного не ждут — пора за стол! Кто опоздает, пусть пеняют на себя! — громко произнёс Владимир, сделав приглашающий жест в сторону накрытого на улице стола.

— Вот это мне нравится — по-хозяйски! Как скажешь — за стол, так за стол. Нам, слепым, всё равно!

Застолье было в самом разгаре, когда кто-то из гостей вспомнил загадочных книжников.

— Да бездельники они, причём опасные бездельники, — несколько возбужденно заметил кто-то.

— И чем же они опасны? — спросил с интересом раскрасневшийся Владимир, — по-моему, такие же, как и мы.

— Э-э-э, не скажи, — говоривший поднял руку, словно останавливал напирающую лошадь. — Нашёл с кем сравнить — со слепыми, мы — соль земли, на нас всё держится. Мы, не видя солнца, тащим свой Яраб и при этом кормим и себя и других.

— Правильно говоришь, дело! — за столом оживились.

Разгоряченный собеседник продолжил свой интеллектуальный напор:

— Я скажу больше: и немые, и глухие — пускай и нахлебники — всё-таки не зря едят свой хлеб.

Тут, сидевший в дальнем углу мужчина (Дрёма не запомнил его имени), звякнув многочисленными начищенными до блеска Я, сменил тему разговора:

— Владимир, ты в городе не встречал Георгия?

— Которого?

— С Узкого переулка.

— Нет, а что?

— Он, говорят, в стражу записался.

— Вот так наши — ещё один земляк в немые пробился.

— Не радуйся — чтобы нашему брату получить Ячин, нужно потрудиться. Мне говорили, какой-то срок есть. Вроде испытания, что ли.

На время общий разговор сменился гвалтом голосов и какофонией металлического побрякивания. В дальнем углу продолжали горячо спорить, что лучше: «…скромный, но честный Яраб или же более престижный, но „холуйский“ Ячин». Женщины оставались женщинами и с увлечением обсуждали обновку хозяйки, привезённую из города, и некий новый покрой на щеголихах того же заманчивого города, при этом мелодичные Ямод и Ястиль оживлённо перекликались между собой.

Владимир и его «оппонент со товарищи» продолжали выяснять: чем навредили книжники славному Виртгору.

— Хорошо, я соглашусь с тобой, — Владимир поднял руку, как бы говоря: «не кипятись, присядь», — Слепые, бесспорно, являются становым хребтом нашей страны. Благодаря нам выпекается хлеб, и строятся дома. Немые, вынужденные безропотно выполнять свои обязанности, тоже необходимы — без них не было бы порядка. Ну, а глухие, сами понимаете, — на то воля Первого Вирта — они та спайка, без которой цепь рассыпалась бы на отдельные мёртвые звенья. И всё-таки, позвольте вас спросить: чем же вам книжники насолили? Я в Стенограде с некоторыми познакомился — хорошие ребята, и поверьте мне, ничем от нас не отличаются!

— Да ты пойми, Владимир, бездельники они. Не все, конечно. Те, кто ходит по селениям и даёт представления — лицедеи — те ещё, куда ни шло — веселят. А вот те, так называемые «писаки», всё им плохо. Вон и Покровитель нам говорил, что пишут всякое — так и хотят цепи порвать.

— Их бы самих порвать!

Конец ознакомительного фрагмента.