Дрёма. Роман

Игорь Горев

Подросток – чистый холст, на котором, однажды, будет нарисован портрет. Художников будет множество: родители, маститые мастера, сверстники, улица, время и события, он сам. Но каким быть портрету: торжественным, приукрашенным позолоченными вензелями, или обыкновенным карандашным наброском, стандартным фотоснимком… А лучше живым, правдивым, вдохновлённым Любовью. Читайте необыкновенную историю самой обычной судьбы. Читайте и размышляйте, ищите свой путь: «Поводырь проведёт, но не сделает зрячим».

Глава четвёртая. Отрочество

* * *

Теперь мы с мамой живём в просторном доме имеющим аж три этажа и столько комнат, что о них, видимо, часто забывали в спешке жизни, и они сумрачные, запылённые и затхлые подолгу дожидались хоть какого-то присутствия живого существа. Ну, или хотя бы призрака. Зачем столько комнат?

Вначале и я задавался таким вопросом, с опаской приоткрывая очередную загадочную дверь и заглядывая внутрь. Вот человека определяют, что он жив не по наличию кожи, причёски и одежды, а по дыханию и по делам его. Прекрати человек дышать и творить все начинают плакать и человека хоронят. Такой представлялась мне жизнь.

Я рос и начинал понимать, что людям свойственно заблуждаться, они считают, что будь у них две головы, они бы лучше думали. Вот почему в доме были пустующие комнаты. И был хозяин.

— В доме должен быть хозяин, — глядя на меня стальными глазами, твёрдо и непреклонно заявлял Артём Александрович.

Артём Александрович новый мамин муж, он фотограф. Мама с надеждой ожидала, что я назову его папой. Ей хотелось, чтобы большой дом снаружи и изнутри тоже выглядел крепким, добротным и благопристойным. Я смотрел, как она прихорашивается перед зеркалом, пытался вникнуть, и отказывался понимать.

— Артём… Артём Александрович всё для тебя делает. Старается. Ну, признайся, разве мы жили так хорошо раньше?

— Раньше?

— Да.

— Раньше мы просто жили.

— Вот видишь — просто. А сейчас, у нас куда больше возможностей и куда интереснее. Верно. Артём умничка… Артём Александрович. Он к тебе как отец относится. Любит. Мало родить, нужно ещё вырастить. Вон ты персик посадил в саду. Так что легче? Посадить и забыть или каждый день поливать, обкапывать, подрезать?

— Я не дерево, мама.

— Нет, конечно… Приехал!

И мама упорхнула встречать мужа, она дорожила уютом и боялась остаться «у разбитого корыта».

— Смотри, что тебе Артём Александрович купил.

Подарок был царский. Новенький блестящий компьютер со всеми геймерскими наворотами теперь красовался в моей комнате. Он был чуден, и всех его микросхемных мощностей с лихвой хватало доказывать, что разукрашенный виртуальный мир куда красочнее настоящего.

Игры с отцом, походы и костры потихоньку стали меркнуть и забываться. Взрослые дорожат памятью, пекутся о ней, огораживают, подкрашивают, подновляют. По особым датам собираются вместе, кушают, вспоминают, вздыхают, потом разливают по рюмкам:

— Ну, чтобы помнить.

И забываются. Становятся глупыми, шатаются, будто вместе с воспоминаниями они начисто забывают, как правильно ходить. Я однажды понюхал эту взрослую память и даже попробовал на язык, гадость ужасная, горькая и жжётся. Может поэтому они пьют, как сказал один знакомый Артёма Александровича дядя Артур: «Давай её окаянную, беленькую. Что б по мозгам и забыться». Взрослые будто потеряли что-то, пытаются найти, но у них ничего не выходит, тогда они огорчаются и машут рукой: наливай.

У меня такое бывает, с игрушками. Высыплю их все на пол, ищу, ищу и никак не могу найти то, что ищу. И куда она запропастилась? Когда игрушек чересчур много, непременно одна или несколько потеряются. Обижаются они что ли, мол, совсем забывать стал, не играешь. А взрослые всё тащат и тащат игрушки, будто я божок какой. Приятно быть божком, и скучно. Вроде, всё есть, всего навалом (в прямом смысле слова), а скучно. Поиграл новинкой, день другой, и забросил в общую кучу — пресытился. Игрушкам, как и людям душа нужна живая, участие. «Игрушки без души — хлам».

Где я это слышал? Точно — папа однажды сказал, когда я сидел и скучал без него. Он тогда вошёл после работы и сразу все игрушки оживились, преобразились. «Много не надо. Одну, две, но чтобы, непременно, с душой. Чтобы с любовью». И отец всегда угадывал, дарил именно такую игрушку, которая пылью не покрывалась, он, что тайные желания может угадывать? Бабушки и дедушки дарили куда чаще и больше, притащат ярко раскрашенного монстра: на, играйся. Потаскаешь его и забросишь куда-нибудь в угол, тяжёлый и крикливый больно, сам себе на уме.

Папа ответил на вопрос:

— Когда я выбираю игрушку, я думаю о тебе, Дрёма. И сам опускаюсь на корточки и начинаю играть.

— Прямо в магазине?

Папа улыбнулся:

— Прямо в магазине.

— А продавщицы?

— А что продавщицы. Птица если однажды свила гнездо, никогда его не покинет. Детство оно в каждом живёт. Только у одних гнёзда глубоко, глубоко в дупле прячутся, а у иных на ветках качается из лёгких прутиков свито. У всех и у солнца на виду. Такие дела, Дрёма.

Теперь у меня всего много. Вот и мечту мою исполнили: игровой компьютер. Я сразу забрался на стул и погрузился в сказочный мир, в котором я мог быть кем угодно. Меня иногда возвращали в реальность:

— Хватит играть, уже целый час сидишь.

То мама, то Артём Александрович по очереди строго заглянут в детскую. Я капризничал и быстро соглашался, папа сказал бы «… хитрить стал, а зря — у хитрости одна особенность имеется: она всегда кого-нибудь перехитрить пытается и так порой увлекается, что саму себя обманывает…» От папы ничего не скроешь, но он теперь далеко. Вот откуда моя уверенность в том, что скоро взрослые забудут обо мне в суете жизни, и я снова включу компьютер и просижу за ним до вечера. Вот как?

Папа представлялся мне теперь капитаном дальнего плавания. Вот его парусник (почему-то непременно парусник и парусов так много на высоких мачтах) отчаливает от причала, всё дальше и дальше. Вскоре одни паруса плывут над волнами, солнечные блики искрятся на воде, тучки следом скрываются за горизонтом. Я кричу, плачу, мне обидно и больно: почему ты оставил меня одного на берегу!.. Папа молчит, смотрит с кормы, грустно улыбается, как в последний раз, и молчит.

Ну и пусть! Топаю ногой и усаживаюсь за компьютером. Нет папы, будет другое! Я не узнаю сам себя, мне хочется бежать от самого себя, кем ты становишься, Дрёма? Букой. Хочу, не хочу! Вон и папа смотрит укоризненно: «Хочу, Дрёма, это слово проглот. Оно всё проглатывает и тебя самого не против скушать… Скушает, непременно скушает, и не поперхнётся, верь мне». Папа!

Не должны отцы покидать своих детей! Детству нужны отцы! Как слову нужен смысл. Как творчеству вдохновение. Как дыханию воздух.

Дрёма заплакал. В комнату вбежала мама.

* * *

Сделаем маленькое отступление, тем более детство позволяет легко не замечать времени и его условностей.

После того как мама цепкой рукой увлекла меня за собой, прочь от папы, мы долго не виделись.

Играть ни с кем не хотелось — никому не удавалось обыкновенную лампочку превратить в звезду Альдебаран. Артём Александрович деловито вкрутит новую лампочку, вместо перегоревшей и подморгнёт: «Да будет свет!» — и тут же уходил «по делам». Его свет был необычайный транжира. Папа, не задумываясь, произносил: «… звезда? Да вот она! Хоть целое созвездие», — и звезды запросто вспыхивала прямо над головой.

Я сидел и скучал один посреди просторной комнаты, почему-то называемой детской. Мама увлечённо суетилась, вешала звёздные шторы на окно, руководила: двигала мебель, зажигала на стенах забавные светильники и всё время обращалась ко мне с вопросом:

— Ну как тебе, нравится? Скажи классно! Своя детская!

Мама будто самоутверждалась в моей новой детской комнате. Пыталась и меня разместить с тем же энтузиазмом, с которым передвигала стол к стене и раскидывала по полу игрушки. Игрушек было много, но любил я одного Хрыку и грустного зелённого зайчишку, с которым мы вместе засыпали, слушая папины колыбельные. Грусть зелённого зайца передалась и мне. Мы грустили вместе, забившись в угол огромного кресла. Вокруг всё такое просторное, почему же так тесно?

Входила мама, всплёскивала руками. Иногда начинала плакать, как-то неуклюже опускалась на корточки возле меня, хватала первую попавшуюся под руки игрушку, дергала её, пытаясь оживить её фальшивым голоском, та брыкалась в маминых руках какое-то время и неподвижно замирала на полу, не желая оживать. Отец говорил однажды: «Человек не может быть и там и тут, он или там или тут». Я пожалел маму:

— Ты иди, я сам буду играть.

— Тебе грустно?

«Святая ложь, Дрёма, это самообман. Солгал, всегда означает одно — солгал». Я вздохнул:

— Грустно, мама, но я буду играть. Я обещаю.

Знаете, игрушки бывают живые и бывают плюшевые, яркие пластмассовые и бездушно деревянные. Вон солдатики, вчера под командой папы они браво маршировали по горам и полям, храбро бежали в атаку. Сейчас замерли в строю неподвижно и глядят вперёд пластмассовыми лицами.

Никогда не назову Артёма Александровича отцом. Никогда! Для него солдатики эти досадная неприятность на полу. Наступит, выругается и пройдёт дальше:

— Всё-то у тебя раскидано везде! Приберись, наконец, мешает ходить.

Отец о каждом солдатике заботился:

— Не бросай его, где попало. Играй сбор, Дрёма, солдатик в товариществе силён, и дружно, и любому отпор дадут, — потом задумается и посмотрит на меня, — А вообще-то, скажи мне Дрёма, ты хочешь попасть в бурю, и чтобы защиты не было над головой?

Дрёма отрицательно мотнул светлой чёлкой.

— Давай с тобой и о солдатиках позаботимся. Вот стоят они посередине комнаты, кто пройдём — для них буря, сметёт и того хуже — перетопчет. Ты как заботливый командир прикажи им маршировать в безопасное место и там лагерем становиться.

Мама накормит, наденет чистую рубашку: «Иди, играйся». Ей и невдомёк, что персик, посаженный мною в саду, всегда под присмотром. В любую погоду подойду, выгляну в окно: «Видишь, дождик, как ты хотел. Ну, пей, пей, а я о солнышке для тебя подумаю». Папа так говорил: «Мало поливать водой, нужно и добрым словом и сердцем поделиться, тогда и дождик вовремя и солнышко не сушит».

За окном моросил мелкий дождик. Было скучно, большой дом превратился в занудливого великана. Он что-то бурчал, хлюпал и смуро смотрел на непогоду многочисленными окнами.

Внизу зазвонил телефон. Мама с кем-то долго и нервно разговаривала, Дрёма не слушал, но живо представлял себе самоуверенное мамино «не учите меня жить». И тут Дрёма не поверил своим ушам:

— Иди, отец звонит!

Слетев стремглав по лестнице, он выхватил телефон, и слёзы сами собой покатились по щекам. Папин голос слегка искажённый расстоянием и электрическими разрядами был как всегда бодрым и жизнеутверждающим:

— Хватит дождик по щекам размазывать и в мокрые места на рубашке превращать. Предлагаю расплескать лужи нашими ногами!

Я не поверил и выжидающе посмотрел на маму. «Разрешать или не разрешать, — как говорил всегда папа, — мамино право. Нам остаётся с тобой, Дрёма, согласиться с ним». На сей раз мама была благосклонна.

Я бежал как никогда, боясь, что злой случай не позволит мне встретиться с папой. Один раз я споткнулся и чуть не упал.

— Тихо, тихо. Куда торопимся? И ты уж реши: или дождь с неба или слёзы из глаз. А всё вместе — слякоть, хлябь и ничего не видно.

Папа подхватил меня на руки и прижал к себе.

— Ты почему так долго не звонил и не шёл. Я решил ты бросил меня.

— Дрёма, — отец отнял меня от груди и укоризненно посмотрел прямо в глаза, — не гоже забывать отцовские слова.

По щекам папы текли капли, может дождь? — я один раз видел его плачущим, когда умер дедушка.

— Какие слова

— Что же напоминаю: «Можно бросить камень…» — помнишь?

— «Но человека никогда». Человек прирастает к человеку и будто дерево: корень один, ветки в разные стороны растут.

— Вот и я говорю — мы с тобой одно целое: отец и сын. Уяснил?

Дрёме стало легко-легко, и он уже спокойно с особой теплотой прижался и обнял отца. Ему — ребёнку — теперь не нужно было доказывать многочисленные звонки по телефону, прозвеневшие в пустоту, ночи без сна, когда духом сопротивляешься волчьему инстинкту, когда хочется выть, а потом бежать по тропе, алчно вынюхивая трепетные запахи живой крови. Когда жаждешь крови и неважно чьей, можно и собственной. Но прочь зверь! Прочь! Отец всегда был и будет рядом, как тот персик за окном.

Дрёма детским своим разумением решил: надо слёзы свои превратить в дождик, полил и уступил место солнцу и радуге. Так говорит папа.

Два дня они были вместе. Вечность и мгновение. За это время Чингачгук вместе со Следопытом успели выйти на тропу войны облазить все близлежащие горы и мирно закопать томагавк. А славные исследователи, натянув сапоги и дождевики, измерили все лужи в округе. Промокли, после чего пытались разжечь костёр, но он предательски не горел, шипел и пускал сизый дымок, смешанный с паром.

— Не унывать! Следуем курсом на дом. Пора уже пионерам обсушиться и подкрепиться. Ты как смотришь, Дрёма.

— Пора! А чем дома займёмся?

— Однако, скорый ты какой. Придумаем. На что нам голова. Не только же в неё кушать. Кстати, первым делом мы сварим борщ.

Дома всё было по-старому. Только в углу стола появился монитор, а под столом разместился компьютер.

— Папа и у тебя есть компьютер?!

— Имеется.

— Фи, да он совсем простенький, древний. Вот у меня навороченный, геймерский. Знаешь, как летает?

— Не знаю и знать не хочу. — Папа задумался на мгновение. — Главное, Дрёма, чтобы вот тут летало высоко и свободно, — папа пригладил свои поседевшие волосы. — Так, значит, ты зависаешь теперь в компьютере?

Дрёма оживился и начал взахлёб рассказывать папе о своих играх и хвалится пройденными уровнями. Папа слушал и почему-то смешно морщился.

— Ты чего так морщишься?

— Пытаюсь понять, кто кем теперь играет. Дрёма игрушками или игрушки Дрёмой.

— Игрушки не могут играть людьми.

— Могут, ещё как могут. И открою тебе страшную взрослую тайну: чем старше и взрослее, тем сильнее эта зависимость от игрушек.

— Скажешь. Вы взрослые такие независимые. Я тоже хочу побыстрее стать взрослым.

— А я не хочу, — серьёзно заметил папа.

— Правильно — ты и так взрослый.

— Ты меня расстраиваешь.

— Как?

— Видишь ли, когда ты был крохотным, вот таким, ты смотрел на все детскими глазами. И ты и окружающий тебя мир не пытались поглотить один другого, вы без оговорок признавали себя частичками одного целого. А зачем, скажи, пихаться с самим собой — только шишки зря набивать. И я заново учился у тебя: открывал для себя мир детскими глазами.

— Да, ты не похож на других. Ты рядом и понимаешь. Другие свысока смотрят и поучают. Но всё-таки, папа, как не крути, когда поднимаешься с колен — ты взрослый.

— Да выросли под потолок и падают посильнее детей. Зачем же ты стал измерять мир большими домами? Так мы с тобой однажды разминёмся: я — опускаясь на колени навстречу детству, а ты, наоборот, вытягиваясь и взрослея.

— Нет, папа. Никогда.

— Вот и слово «никогда» научился говорить. Сказать легко, Дрёма, исполнить, — папа нахмурился, — вот тут закавыка. Тут и богатыри ломаются, они силу прилагают, а не думают, что силой сила пробуждается, и кто кого одолеет ещё вопрос. Ты мне сейчас об играх своих рассказывал. Битвы, гонялки, стрелялки — силу в себе пробуждаешь? Героем хочешь быть?

— А что тут плохого, быть героем?

— И вопрос твой не зря прозвучал. Уже разделил мир на плохих и хороших? Дрёма не расставайся с детством — это правильный взгляд, проникновенный. Этот взгляд куда шире наблюдаемого мира. В детском мире никуда взбираться не надо, ни на какие крутые горы и семью потами при этом захлёбываться, и всё ради пьяного созерцания самого себя на вершине. Зачем подниматься, когда и вознесён и вознесут, только обратись, попроси. Сама любовь баюкает тебя. Кто у любви тебя отнимет, кто сильнее её? Меч, стихия? — что бури земные — плёс в лужице. Хорошо, уж коли людям так хочется верить в обман, то пусть обман начнёт отстаивать правду. Для истины, Дрёма не существует ни плохого, ни хорошего. И добро может быть злым и зло учит терпению и смирению. Я теперь там где истина. Почему я так уверен в истинности, спросишь ты. Не самоуверен ли я? Самоуверенность, Дрёма, это когда: Я и мир. Теперь же мир во мне и я с миром. И всё приму с любовью. Убивать будут — не убьют. Да и какой смысл. Всё равно, что воду рубить.

Папа поднялся:

— То, что сказал, Дрёма, не забывай. Если меня не будет рядом в трудную минуту, вспомнишь, и я приду к тебе.

— Придёшь?

— Не сомневайся ни на секунду. С каждым словом приду, — папа погладил сына по голове, — а то, что компьютер у меня древний… Не беда. Покупал его вместо печатной машинки. Вещь удобная, — папа задумался над клавиатурой, — и как всякая удобная вещь — вредная. Да вот, писать стал на досуге. Пописывать. Впрочем, не мне судить. Слово меня и рассудит. Да вот.

Папа был явно чем-то озабочен. Он словно боялся переступить некую черту.

— Значит, говоришь, играешь. И во что?

Дрёма сразу оживился, пытаясь передать всю прелесть замысловатых аркад и невероятную сложность прохождения уровней.

— Там всё так реально, папа. Всё по-настоящему и горы, и лес, и вообще всё.

— Реальное?

— А ты сомневаешься?

— Ну что ты. Если ты так утверждаешь, как не поверить. Значит я прав насчёт полезности и вредности под одной крышкой, — он помолчал и затем добавил, — обложкой. Такая умная вещь получается этот твой компьютер?

— Очень!

— Оно и видно — так мозги пудрить. Вот и я боюсь слово превратить в слова. Много умных слов. Да видно таков мир: будем отталкиваться от вредности, чтобы однажды придти к чему-нибудь достойному. У меня как раз в этих электронных мозгах одна игрушка закачана.

— Ух ты, какая?

Дрёма ждал с нетерпением, пока загорится экран. Когда он заметил знакомый значок он вскочил и, тыча пальцем, гордо произнёс:

— А знаю — это стратегия, я в такую играл.

Отец улыбнулся:

— Ты, наверное, замечал — я по земле, как и все, хожу.

Дрёма уже воодушевлённо примерял к себе образ стратега: за кого? Ему захотелось блеснуть теперь перед папой командирскими навыками, и талантом стратега, когда за экраном маршируют армии, сминая врага, а славный тыл куёт клинки булатные. Папа перечеркнул воинственные планы одним кликом мышки:

— Будем учиться созидать, души у нас пылкие — слабые, начнём с виртуальных миров. А там, глядишь, и в настоящий, большой мир незаметно вернёмся. Вот тебе мой мир, дострой его. Не сомневайся, хоть он и кажется законченным — это только кажется. Смело созидай. Окунайся.

Когда отведённые неумолимой маминой волей два дня истекли, Дрёма упёрся:

— Никуда я не пойду от тебя!

Папа опустился на корточки, долго молчал, сжимая детские плечи ладонями. Потом решительно вздохнул:

— Ты считаешь, взрослый мир устроен правильно и справедливо. Не мне судить, но вот послушай. Так получилось, что на сегодняшний день я оказался слабее правды жизни. По молодости я искал свою правду, но её ищут с мечом и отстаивают со щитом. И щит у меня был и меч, а как же — герой. Сегодня я собственноручно выкинул меч и раскрылся, обезоружил себя сам — для меня открылась другая сила. Я тебе уже не раз говорил о ней — это любовь. Теперь вся моя жизнь посвящена ей, и перебегать больше туда-сюда не собираюсь.

Папа наклонил голову, словно решая, говорить дальше или не надо. Дрёма смотрел на короткую отцовскую стрижку и неожиданно для себя обнаружил, седых волос стало куда больше чем до расставания. И снова он увидел пристальный и ласковый взгляд:

— Мне бы уйти, куда подальше от греха, но у меня есть ты, — папа улыбнулся, — куда я без тебя. Выбирать не приходится, понимаешь, Дрёма.

Дрёма насуплено слушал. Папа крепче сжал ладони и снова разжал их:

— Как же мне поступить по взрослой правде? Первое, пойти и драться за тебя. Биться в кровь и до смерти, — неожиданно лицо отца стало жёстким и неузнаваемым.

Дрёме стало жутко.

— Ты желаешь этого?

Дрёма так исступленно замотал головой, что на секунду закружилась земля под ногами.

— С первым уяснили. Второй выбор взрослого от лукавого: решать свои споры в суде. Лицемерные судят лукавых и закон побеждает. Закон, — папа задумался, — что могут написать люди? Сколько людей столько и сочинений, и мы для них буква, «очередное дело и ничего личного». Суд похож на заправскую прачку, стирающую грязное бельё — дело нужное — но в том то всё и дело, Дрёма, прачке не важно, как мы спим для неё важнее на чём. Чистые простыни для неё понятнее и нагляднее некой тёмной души, о духе и заикаться не смей, сразу к психиатру на обследование отправят.

Дрёма слушал и многого не понимал. Но, то ли голос отца, то ли то, что он говорил, всегда успокаивало его. Нужно ли понимать музыку? От одной заводишься и хочется беситься и носиться по комнате, с другой мирно засыпаешь и оказываешься в сказке. Дрёма слушал и капризно сжатые губы разжимались сами собой. Слёзы высохли, мальчик прислушался:

— Имеется и третий путь, Дрёма. И он всего ближе для меня и я выбираю его.

— Какой папа?

— Терпение. Путь терпения. И если мы с тобой выдюжим на этом пути все наши испытания, мы обязательно, слышишь, обязательно будем вместе.

— Как?!

— Не знаю. То ли потоп с неба смоет все преграды, то ли земля сотрясётся от возмущения и сквозь непролазные горы проляжет новый перевал, то ли рак, наконец, однажды, как свистнет, утёнок всё-таки превратится в лебедя, а щука заговорит человеческим языком. Не знаю, — папа сам развеселился и засмеялся, — и никто не знает Дрёма. Этим-то и прекрасен третий выбор. Теперь, когда ты услышал, какие дороги нам предстоят, выбирай нашу.

Дрёма, не раздумывая, произнёс:

— Терпения. Я выбираю терпение. А щука заговорит, папа?

— Поживём, увидим. Главное — выдюжить. И помни, у себя в компьютере только созидай. Только созидай и никогда не разрушай! И вот ещё: сильно не доверяй своё время этому виртуальному обманщику. Обманет, обязательно украдёт твоё время и скроется. Тот, кто развлекает — всегда крадёт время.

И мы расстались, с того дня я папу больше не видел. Как тут выдюжить, когда рядом нет отца?

* * *

Вскоре все новостные программы по телевизору объявили о войне. Люди только и говорили о войне, судачили, плакали, вздыхали.

Вечером за ужином отчим, аккуратно поддевая на вилку бифштекс, сообщил маме:

— Сегодня вызывали в военкомат. Мобилизация предстоит.

— Ох ты, господи! И тебя?..

Артём Александрович хитро подмигнул:

— Там же Володька военкомом сидит. Он посоветовал как увернуться.

— Ой, ну, слава Богу! А я уж испугалась.

— За мной не пропадёшь. Верно.

Артём Александрович хитро взглянул на Дрёму. Тот неопределённо пожал плечами.

Неопределённость вообще стала самым близким советчиком Дрёмы.

Доброе ясноокое детство осталось, видимо, позади. Оно вместе с отцом взошло на тот памятный парусник и скрылось за солнечным горизонтом в розовых облаках, белым же облачком.

Всё чаще по некогда цветущему сказочному саду, где запросто можно было встретить чудеса и где облака опускались прямо на землю приглашая совершить стремительное путешествие в заоблачные дали в страну радостных грёз и добрых волшебников, так вот, всё чаще в этот сад проникали хмурые насупленные типы. Они всё что-то высматривали, примеривались, межевали, в их руках появлялись рулетки и шагомеры и, бубня себе под нос бесконечные цифры, они начинали вышагивать и вымерять, вбивать колышки и городить заборы. Эти типы, нисколько не стесняясь, настаивали на своей и только на своей правде. Удивительное было в другом: с ними трудно было не согласиться. На каждое твоё неуверенное: а зачем? — они веско отвечали: так надо и так правильно, так устроен этот мир, сынок.

— Дрёма, пора становится серьёзным. Ты уже не ребёнок.

Артём Александрович поправил загнувшийся уголок газеты и взглянул на Дрёму поверх очков.

— Отец твой играл с тобой, так как ты был маленьким. Сейчас ты подрос. Я бы сказал, даже вырос. Когда я был в таком же возрасте, примерно, я бегал на плодоовощную базу и подрабатывал. Время было такое — трудное. А я мечтал о велосипеде. Родители позволить не могли, вот и приходилось самому крутиться.

— До сих пор не можете купить велосипед?

— Дрёма, — мама, сидевшая на диване, всплеснула руками, — с тобой по-хорошему, а ты ёрничаешь.

— Я не ёрничаю, я спрашиваю.

— Велосипед я давно себе купил. И машину, и дом, и всё остальное.

— Тогда зачем ещё столько работать?

— Ну, хотя бы для того, что бы семью прокормить.

— А мне всегда голодно.

— Ну что ты такое говоришь — холодильник всегда забит продуктами.

— Холодильник может и забит. Да я там не помещаюсь и холодно там.

— И в кого ты такой злюка? В отца? Что-то он не больно о тебе заботиться.

— Вы его знали?

— Нет, и знать не хочу. Таких перелётных папаш… вон стаями носятся над головами, всё никак к одному берегу прибиться не могут. Юга им подавай.

— Так и вы не на севере. И как вы вообще можете судить о человеке, не зная, ни разу не видя его!

— А по делам. По делам. Тебе отец разве не говорил, что по делам познаётся человек.

Дрёма сразу сник и потупился:

— Говорил. Задолго до вас говорил.

— Вот видишь.

— Не вижу! Забор мешает.

— Какой забор?

— А вон тот, трёхметровый. А за ним другой, через дорогу, а там ещё и ещё. Я лишь дворик обозреваю! А…

Дрёма отчаянно махнул рукой и выскочил из зала.

— Дрёма садись за уроки! — донёсся из зала раздражённый голос мамы.

Дрёма сидел за письменным столом и невидящим взглядом смотрел на раскиданные учебники.

И чего я завёлся! А пусть отца не трогает, устроитель плюшевый. И всё-то у него правильно. Каждый гвоздь ладненько так приколочен, по самую шляпку, «чтобы крепче было». А отец получается так, трясогузка?.. Вопрос повис в воздухе.

Слёзы сами собой покатились из глаз. Дрёма ничего не мог с собой поделать, жалость так сдавливала горло, что слезам ничего не оставалось, они заволакивали глаза и обильно катились по щекам. Тогда он начинал зло вытирать их. Плакса! Папа как говорил: «В слезах правды не ищи, одна жалость к себе. Мутные они». А ещё он говорил, что когда я вспомню о нём, он непременно придёт. Где ты, папа? Почему не идёшь! Как ты сейчас нужен рядом. Рядом и с нужным советом. Вон Артём Александрович всегда рядом (когда не работает, а работает он всегда) и правда его как этот дом, трёхэтажная и на фундаменте покоится. Захочешь, не сдвинешь. Нет, папа, что-то не так в твоей любви. Какая-то она слабенькая, Артём Александрович пришёл, взялся хозяйской хваткой и любовь и сына высоким забором обнёс. Ключи в кармане носит, никого чужого не допустит.

Терпение, говоришь, откуда же ему взяться, когда нетерпеливые всегда побеждают. Хочу и баста! Артём Александрович всегда говорит: «Своё нужно брать. А то непременно другому достанется. Оглянись, весь мир на ловкости и силе построен. Не успел, не схватил, не удержал и ходи потом голодный. О любви можно говорить сколько угодно, сериалы смотреть, но твоя мать правильно делает. Посмотрит, поахает и к плите идёт готовить, а потом ещё и на работу спешит. Любовь слабаки придумали. Ею ни одну женщину не заманишь».

Дрёма тогда смутился. Артём Александрович напомнил ему экранного ловеласа с похабной улыбкой оголяющего мать. Впрочем, Артём Александрович во всём оставался самим собой, и когда он слюняво приглаживал усы, не пропуская ни одной короткой юбки, он думал что и мальчик смотрит теми же глазами. И даже злился, когда его точка зрения не воспринималась так, как надо:

— А, что ты пока можешь в этом понимать. Мал ещё.

Но с ним было интересно.

— Будь мужчиной. Хочешь порулить?

Глаза Дрёмы озорно вспыхивали.

— Хочу.

— Тише, тише, не газуй. Машина, как женщина — чуткость любит. Прислушивайся и тогда будешь переключать передачи так, как надо.

Дрёма удивлённо взглянул на Артёма Александрович. «Прислушивайся?» Точно так же говорил и отец.

— Чего смотришь, на дорогу смотри…

Дрёма полистал учебники, прислушался, что происходит внизу в зале и подошёл к компьютерному столику.

В последнее время в его виртуальном мире, который они начали создавать ещё вместе с отцом начало происходить нечто странное.