ДухСо пробы "Ф" за №55-12. Ледник

Игорь Галеев

С Севера движется гигантский ледник, уничтожая всё на своём пути. Приближающаяся катастрофа заставляет людей совершать невероятные фантасмагорические поступки, поведение многих и смешно, и трагично. Город охвачен паникой, а Нихилов (!) намерен спасти всё человечество, а власти намерены атаковать ледник ядерными ударами… И только одному собирателю досье «ни холодно и ни жарко», он преследует свои цели.

«Ф» — акт, съемно-автоматический, шальной. III класса

(Кабинет во Дворце. Отличной отделки. Духи. И очень странные взгляды. Затем улицы города и тесное помещение. И еще раз это же помещение. Далее краткий обзор.)

— Вам, Вячеслав Арнольдович, надо бы анализы сдать.

— С чего это, Зоя Николаевна? У нас же не столовая. Да я и сроду ничем таким…

— Надо, дорогой Вячеслав Арнольдович. Порядок у нас такой. Коллектив, понимаете ли, единый, здоровье превыше всего, масса зрителей, у нас это как бы в традиции, так что положено.

— А, может быть, мне можно было бы…

— Без исключений. Без! А вам, дорогой Вячеслав Арнольдович, в первую очередь!

«Почему это мне в первую очередь! Чтоб тебя!..» — и Вячеслав Арнольдович согласился:

— Много ли это времени займет?

— Пару неделек.

— Ого!

— Но я вам дам имена, Вячеслав Арнольдович. И записки. Пройдете в экстренном порядке. За три-четыре дня управитесь. Вячеслав Арнольдович разблагодарил за адреса и звонки, и тотчас отправился в эпидемстанцию.

Он шел по улице и с негодованием изумлялся, как это еще могут существовать такие патриархальные, унизительные правила оформления на должность, его бросало в холодный пот, когда он представлял, как нелепо и гадко он будет выглядеть, когда его со всех сторон будут рассматривать какие-то, скорее всего, старухи — щупать, искать на теле прыщи или что там еще. Он старательно припомнил себя раздетого, пытаясь предугадать возможные вопросы тех, кто останется недоволен, ну например, хотя бы его кожей. И он страдальчески вспомнил, что в том-то месте есть два розовеньких прыщика, а в этом царапинка, неизвестно откуда взявшаяся, и засохший фурункул с той стороны, чуть пониже этого самого — на ноге.

«Как же все это, Господи Боже мой, пошло! Дико!»

И Нихилов чуть было не побежал домой, но опомнился. Зоя Николаевна уже позвонила какой-то Катеньке и предупредила, что через пятнадцать минут будет «свой человек», так чтобы Катенька имела в виду и приняла без очереди. И фамилию в трубку Зоя Николаевна яснее ясного два раза прокричала. Да и что куражиться, когда других путей нет?

Пока Вячеслав Арнольдович до эпидем-станции дошел, у него то там, то сям почесываться стало, и живот заболел и еще одно место.

«Вот так идешь добровольно, а найдут что-нибудь скрытое, так позора не оберешься. Должности лишат!»

И не должности, конечно, стало жаль Нихилову. Как человек писательских высот, он презирал должности и градации. Самой ситуации ужаснулся он, той безмозглой нелепости, что с ним через какие-то пять минут может произойти. И смешно и гадко ему сделалось.

Потоптался Вячеслав Арнольдович у обшарпанных, каких-то подозрительно засаленных дверей, покурил сигарету — от чего еще пуще в животе застонало, заскребло (не заболело, у Вячеслава Арнольдовича никогда живот не болел), и зуд по всему телу пошел, Но подбодрил себя Нихилов шуточкой и иронией в адрес мнительных людей, меркантильных душонок и более менее решительно вошел в комнатушку, где толпился утренний народец.

Он для начала поздоровался, но никто не ответил, тогда Вячеслав Арнольдович немного растерялся, и вместо того, чтобы, как им было намечено, пройти к окошечку и спросить Катю, прошептал скромно и сдавленно:

— Хто храйний?

— Я, дорогой, — пробормотала какая-то старушенция объемных величин.

И Вячеслав Арнольдович покладисто пристроился подле нее.

«Вот жизнь, — думал он, избегая смотреть соседям в глаза, — нет, чтобы спросил, порядочного человека: „Скажите честно, вы здоровы, не заражены?“ его подвергают недоверчивым осмотрам. Коновальство и только».

И долго он еще размышлял, негодовал и успокаивался, пока не принял ко вниманию резкий тревожащий зов:

— Нахайлов! Нахайлов!

Звала девушка в белом халате, очень, нужно сказать, безобразно смотрящаяся девушка, а может, и не девушка вовсе, бесформенная, блеклая и роста двухметрового.

— Есть Нахайлов? — обводила она публику равнодушными глазами, потом заглянула в бумажку, которую держала в руках, или Нахийлов?

Нихилов вздрогнул.

— Может, Нихилов? — как можно деликатнее спросил он и покраснел.

— Может быть, и Нихилов, а вам-то что?

— Так я и есть Нихилов.

— От Зои Николаевны?

— Да, да, — мелко закивал Вячеслав Арнольдович. «Как, однако, все быстро кончилось!» — обрадовался он.

— Ну вы даёте! Что же вы? Не сказали, стоите! — Девушка возмущалась лениво, чего-то ждала.

— Ну, давайте же! Где там у вас?

— А чего это его без очереди? Чё он, особый? Надо же — обнаглели! На шею, ироды, сели! Дожились, уж и экскременты сдаем по блату. Тьфу ты, срам! Хад! — возмущалась публика.

— Да уймитесь вы! Чё орать-то! Больной человек, инвалид! Ну где там у вас? Давайте!

Нихилов потоптался в нерешительности. Что он должен был давать? У него ничего не было. Может быть, деньги? Или документ какой?

— Паспорт? — заглянул он в глаза девице с надеждой.

— И паспорт, и какой участок, и куда устраиваетесь, и где проживаете, но это потом. А где ваш…

— Иши ты — инвалид! Парашит, а не инвалид! Ша што боролись?

— За связи, бабуся, за блат! — обрадовался скандалу неопрятно одетый мужчина.

— Где ваш коробок, что вы в самом деле! — выкатила стеклянные глаза девушка.

— Коробо… Нету меня. Я знаете…

— Ну чёж вы, Нэхайлов? Идите и несите! Вы думаете, мы все вас тут ждать будем? Мы за вас вашу работу не сделаем, — и девица захлопнула дверь.

— Во! — возмущалась очередь, — не согласовали! Он, наверное, думал, что тут за него кто-нибудь выложит-наложит!

И под лютый гогот Нихилов, багровый и трясущийся, выскочил восвояси.

Свет померк, остался черный, колючий ком в груди. Как он проклинал и ненавидел очередь и порядки! А Зою Николаевну!.. Зою Николаевну!! ух ты эту Зою Николаевну! Не сказала, не предупредила, отправила на посмешище, так что и в шутку ничего не обратишь. И не переключишься. Быдлятина! А Катенька-то!.. Лошадь, а не Катенька!

Знакомства, звонки! Грош цена таким связям! Лучше бы в очереди постоял, никто бы не смеялся, еще бы посочувствовали, подсказали, где туалет… А потом пропустили бы без очереди. Нет, в обществе без друзей нельзя! А что теперь?

Ничего. На следующий день Нихилов благополучно сдал часть анализов. Кал в коробочке спичечной. Мочу в банке. Правда банку принес литровую. Чтобы еще раз не опростоволоситься.

Поставил банку и коробок на стол, сел, как было приказано, данные свои сообщил.

— Бумагу с коробка дядя за вас снимать будет, ишь как умотал, как бандероль!

— Простите, извините… я сейчас… — Нихилов живо размотал бумагу. — Куда его?

— Чего?

— Коробочек.

— В карман себе, — пошутила вторая женщина в халате, что возилась с пробирками, и громоподобно фыркнула. Нихилов солидарно осклабился.

— Чё, в первый раз, что ли? Не молодой уже, в армии не был, значит, — говорила та, что данные в карточку вносила. — Катя, иди, бери пациента. Шедеврик, а не мущина! Положите вон на стол свой коробочек.

Вышла та самая Катя, оценила стеклянным взглядом, не узнала.

— Входи, тоже мне… шедеврик.

Зашел Нихилов в комнатёнку, Катя коварно (так показалось Нихилову) улыбнулась, приказала снять. Снял. Все что нужно сделал. Автоматически. Не переспрашивая. Забыв себя и вселенную.

— Готово, свободны, одевайтесь! — приказала сзади Катя.

Никогда еще так быстро Нихилов не одевался. Красный, чумной. Вышел, попрощался и пошел, стараясь показать, что с ним всё нормально и никаких неудобств он не испытывает.

«А что, и такая работа почётна, — благородно размышлял Нихилов на свободе, — еще как почетна. Гигиена!»

Идти было несколько щекотливо, неудобно, но зато гора с плеч. Теперь он знает, что там и как там. Раскусил он, что особо никому не нужен, что рассматривать и разглядывать его никто не намерен. Так что лучше пользоваться свободными деньками — ходить, смотреть, осваиваться.

А потом и у кожника побывал и еще сдавал анализы, и еще рентген проходил, и познакомился со многими жителями города — зрительно, в очередях; записи о характерах и типах в блокнот делал, сцены живые вносил — для работы сгодится.

Так что к концу путешествий по анализам многое Нихилов знал о городе и о людях, с которыми ему предстоит жить да жить. И вывод сделал: главное не унывать, места заброшенные; межа еще не распахана, всё в руках человеческих и в руках, если не Господних, то местных мира сего — точно.

Умерла, Вячеслав Арнольдович, старушка. Взяла и умерла.

И предстоит теперь вам жить в этой квартире, где лежала покойница, где провела она долгие учительские годы сидения, чтения и сна. А в ванне вы уже помылись. В той самой, где старушку обмывали-торопились, было, славу Богу, кому проводить женщину, но вы так и не узнаете об этом. И к лучшему. О смерти вам рановато помышлять. Опасно. А то совсем ум за разум зайдет.

Автор, или читатель, или кто там еще (запутаешься тут с вами), вот сидит-думает, с чего это Вячеслав Арнольдович вел себя так странно. Что это он, дескать, запинается, заикается и прыгает?

А всё потому, что смерть из квартиры еще не выветрилась, оставила косая там свое дыхание. Поспешили поселить, и винить тут некого — не хватает жилья, а работать нужно и жить нужно. Об этом и директорша Зоя Николаевна всегда говорит. Потому как сама она очень работящая женщина.

И зажил Вячеслав Арнольдович исправно, деятельно зажил. В пять дней в квартире порядок навел. Блеск и лоск. И холодильник у него появился, и телевизор в прокате взял. Из Дворца ему три стула новеньких привезли, письменный стол и разные мелочи безвозмездно выделили. Большое внимание ему уделили.

Бумагой Вячеслав Арнольдович запасся. И туалетной, и так для письма. А директорша, Зоя Николаевна, так та вообще расщедрилась. Краски и кисточки дала и обои из своих собственных запасов выделила. По-товарищески удружила.

«Хлопочите, хлопочите пока, Вячеслав Арнольдович, — баюкала она (это она здорово и плавно умеет — по себе знаю), быт — прежде всего. Вот устроитесь, и тогда я вас до конца во все дела введу».

Понравился он ей как администратор-мужчина. В глазах читается, что понравился. Серьезный, тактичный, аккуратный, с папочкой, и образованный по последнему уровню. И это сразу чувствуется, на расстоянии. Ко всему прочему рост, нос, стрижка и руки немаловажное значение, для женщины даже определенное имеют. По природе, это и я могу судить, хороший Вячеслав Арнольдович экземпляр. Такой, знаете, маков цвет. Это вам не мои физические данные.

Осваивается Вячеслав Арнольдович. Дворец осмотрел и снутри и снаружи.

Дворец у нас и вправду мощный. Стены огромные. Бетонные. И окна огромные. Квадратное здание, простецкое, как это у нас умеют, крыша плоская и входов-выходов тьма тьмущая. Внутри три зала «Малый», «Большой» и «Зеркальный» — потому что там зеркала в одну стену вделаны, раньше фойе называлось. А на втором этаже холл — «зеленая галерея», вся в цветах и птичьем щебете.

Комнат различных во Дворце видимо-невидимо, три вместительных туалета, гардероб на пятьдесят квадратных метров. Но особенно Вячеславу Арнольдовичу кабинет зама понравился, пришелся по вкусу. На двери табличка металлическая, нержавеющая, золотыми буквами «зам. директора» выведено, а дверь откроешь да войдешь — душа прыгает, сердце тает и поёт. Ковер на полу, стены в дереве, книжные шкафы с мудрыми книгами, стол внушительный, лакированный. Два журнальных столика и три новеньких кресла. А на подоконниках цветы в горшочках (политика Зои Николаевны). Ну и само собой, портреты разные цветные. Благодарен Вячеслав Арнольдович бывшему заму, стараниям его искусным, па повышение ушедшему.

Как в кабинет этот Вячеслав Арнольдович заходит, так себя уважает, не может улыбку погасить, ценит и имя своё, и звание. Деловой и гордый делается.

У директорши кабинет побольше, и стол для заседаний имеется длинный, рядами стульев окаймленный, с вазой хрустальной посередине. Сверкают подарки разные — в шкафах маски устрашающие, шаманские, клыки да кости резные, вымпелы и грамоты. И сама Зоя Николаевна Бернштейн вид достойный имеет, хотя и рост у нее небольшой, и ходит она тяжеловато. Что поделаешь — возраст почтенный, вес солидный, бремя должностное.

Платья на Зое Николаевне всегда из плотной дорогой ткани с всякими затейливыми приложениями, пуговками и погончиками. Любит Зоя Николаевна украшения, слабость у нее такая, серьги и кольца разные в большом количестве у неё имеются. И всё укрупненных величин, соответственно фигуре и занимаемому положению.

В городе госпожу Бернштейн и стар и млад знает, редко кто мимо пройдет, чтобы не поздоровавшись. Никто уж не помнит, когда она Дворец возглавила, когда и откуда появилась в здешних местах. Никто и вопросом таким не задается. Дворец и Зоя Николаевна словно одно целое, одно без другого не мыслимое. Все так и думают, что как Дворец построили, так и Зоя Николаевна вместе с мебелью, рядами стульев, инвентарем, цветами и птичьим щебетом выписана откуда-то была.

Но такое мнение глубочайшее заблуждение. И инвентарь, и разные плакаты, и пальмы в кадках, а в особенности птицы экзотические — конечные результаты грандиознейших страданий и стараний Зои Николаевны. Если взяться описывать, чего и что она претерпела в своих благородных хлопотах, если упомянуть хоть часть ее героических хождений и выколачиваний, перечислить фамилии тех, кто ей способствовал или, наоборот, палки в колеса тыкал, когда она, слабая и беззащитная, приобретала для Дворца разные хорошие вещи, то поэма душещамящая получится, да еще какая поэма! эпос!

Это я вам говорю, не какой-нибудь дилетант заполошный, а самый законный муж Зои Николаевны Пётр Васильевич Глобов. Вы не смотрите, что у меня фамилия другая. Фамилия Зое Николаевне досталась от второго мужа, того самого, что в столице недавно на известной актрисе женился. Хороший человек, оборотистый, мы с ним три раза культурно досуг провели. А моя ей фамилия не по вкусу пришлась, уж больно неопределенная, говорит, фамилия. «Гробоватая». Ну ей видней, она человек образованный, гуманитарный, лекции читает, судьбами вершит. Бернштейн к Эйнштейну ближе, говорит.

А я кто? Сантехник, пьющий к тому же. Что вы! не алкоголик. У меня просто бывают периоды, когда не могу не употреблять. Что-то, знаете, под сердце подкатит, встанет там комом и зовет куда-то, тоскливо и жалостно тогда. Запои, попросту говоря. А так, в обычные дни, недели и даже месяцы, я как все: серьёзен, внимателен и подтянут. На уровне. Не хуже других.

Мы с Зоей Николаевной и книжки разные читали Вслух. Она читает, а я слушаю. Любил она, когда слушают.

Нет, жили мы с ней хорошо, в отпуск она меня три раза вывозила, цветы я ей покупал. Но, сами понимаете, компрометировал женщину. Она величина, а я, чего уж скрывать, и валялся где придется и в мед. вытрезвитель доставлялся. Лопнуло у женщины терпение! Она мне по-хорошему и говорит:

«Живи отдельно, Петя, не сделаться тебе альбатросом».

Она вообще-то любит эти разные сравнения, метафорами их называет. А я и не прекословил, куда уж с ней тягаться — директорша, начальник к тому же.

Устроился я в общежитии, всплакнул, признаться, и с тех пор мы с ней врозь. Одна она решила жить, и дочку свою от первого брака попросила уехать, не получилось у них там чего-то… А мне до сих пор сочувствует, бывает, и почую я по старой памяти, если позовет, и так же сантехником во Дворце подрабатываю на полставки. Потому и знаю Вячеслава Арнольдовича Нихилова. Наблюдаю.

Помогал я ему с ремонтом. Зоя Николаевна попросила помочь. Мы с ним дружненько за дело принялись, благо, период у меня спокойный. Вячеслав Арнольдович наливал, так я даже отказался. Начну, говорю, не остановишь. А он мужчина понятливый, не настаивал, народом меня называет. «Ну как, говорит, народ, дела?», «Ну что, народ, пойдем обедать?».

Долго я там ковырялся, по первому классу Зоя Николаевна велела оформить. Мне соседи про старушку и рассказали. Не стал я Вячеслава Арнольдовича уведомлять, ни к чему ему расстраиваться. Кому нужно, тот ему и передаст. А я, как могу, так и помогу, раз уж попал в паутину эту.

Так… Вот слова пускаю, пускаю, а ради чего весь этот разговор начал только сейчас вспомнил.

Оставил меня, понимаете ли, Вячеслав Арнольдович панели в ванной покрасить, а сам во Дворец ушел. Дверь открытая, чтобы быстрей сохла краска. Я себе потихонечку работаю, спешить некуда. И вот, значить, заходит какой-то мужчина, бесшумно так, что я вздрогнул. И с ходу мне: «Автор я!». И чем-то нехорошим мне в лицо брызнул. Может быть, и не нехорошим, но дурманящим чем-то. А может, и совсем не брызгал, наговаривать на человека не буду.

Но с того дня я только о Нихилове и думаю. Участие в чём-то посильное принимаю. Иногда меня этот автор выловит, заведет к себе и допрашивает (очень, нужно сказать, корректно), и даже планами делится. Туманно, конечно, я суть этих планов понимаю, но мне теперь от них ни вправо, ни влево. Интуиция, как бы Зоя Николаевна сказала. И из-за них-то, планов в частности, не желаю рассказывать Вячеславу Арнольдовичу о Марье Ивановне, опасаюсь, что будет он себя вести страннее прежнего, станет пугаться любого шороха и звука. И хотел бы рассказать по-человечески, да планы…