Мне приснилось детство

Игорь Гагин, 2021

Можно ли вернуться в детство? Сидя у костра в индейском вигваме, вновь услышать голоса старых друзей, даже тех, которых уже нет в этом мире? Пронестись по полю на спине серого в яблоках коня? Услышать шепот бабушки, читающей молитву у иконы? Заглянуть в глаза девушки, в которую много лет назад был трогательно влюблён? Можно? К сожалению, нет! Только во сне. Книга "Мне приснилось детство" написана на основе дневников, которые автор создавал в середине 1970-х гг., будучи учеником старших классов средней школы. Впечатление об игре в индейцев, о верных друзьях, дружба с которыми поддерживается на протяжении всей жизни, о первой, такой наивной и такой трепетной любви, о рязанской деревне, в которой родились прадеды и в которой проходили такие упоительные дни ускользнувшего детства, когда идешь рядом с конём по ночному полю, смотришь в бездну звездного неба и поражаешься величию мирозданья. Содержит нецензурную брань.

Глава 1. Моя деревня

Бабушкин дом

Мне шесть лет. Лето. Мы едем в деревню к бабушке, папиной маме, Анастасии Сергеевне. Я её еще никогда не видел, как-то не получалось из-за отдаленного проживания: то Урал, то Западная Украина. Вру, видел! Когда мне было три года, мы приезжали в Летово с Урала, и меня, по настоянию бабушки, крестили в Летовской Косьмодемьяновской церкви. Причем крестными моими стали папин родной брат Николай и их двоюродная сестра, Нина, которой тогда было 15 лет. Нина — дочка дяди Володи, бабушкиного брата, следовательно, моя тётя. Получается, что не запомнил я первую встречу с бабушкой по малолетству. Не помнил, естественно, и как меня крестили. Только по рассказам мог восстановить эту картинку.

А картинка довольно занятная. Настоятель церкви, отец Глеб, поднимает меня на руки, чтобы окунуть в купель. Трудно вообразить, какие мысли могли пронестись в моей кудрявой голове, но голым задом в тазик, под названием купель, наполненный водой, видимо, не хотелось. Батюшка носил длинную и густую бороду, как и положено православному священнику. Вот за неё-то я, по рассказам бабули, и ухватился со всех своих детских силенок. Надо заметить, не орал. Он меня к воде, но отцепить не может. Так и пришлось батюшке кланяться самому при моём троекратном окунании. «Бедовый, малый, вырастит!», — сказал напоследок. Так ли это было на самом деле, не знаю, только не думаю, что Анастасия Сергеевна стала бы что-то приукрашивать.

Жительствовала моя бабушка и папина мама в деревне Шишкино Рыбновского района Рязанской области. Точнее, начинала жительствовать. Она продала дом в Летово, где родился и вырос мой отец с братьями, и переехала поближе к своим родным братьям: Владимиру, Василию и Александру, которые являлись уроженцами Шишкина и прожили здесь всю жизнь. Шишкино — это была и бабушкина Родина, она здесь родилась, выросла, но была выдана замуж за Александра Гагина и, как полагается, переехала к нему в соседнее поселение.

Летово располагается всего-то в двух километрах от Шишкино, но разница существенная, потому что Летово — это село на берегу великолепного пруда, а Шишкино — деревня при колодце. Как отец рассказывал, их дом в Летове стоял буквально на берегу этого самого живописного водоёма, так что можно было выходить из дома прямо в плавках и идти купаться.

Мимо Шишкино, от станции «Рыбное» на Константиново (родина великого русского поэта Сергея Александровича Есенина), проходила грунтовая дорога. Её «асфальтизация» в то время находилась в проектной стадии. Я дорогу застал еще «грунтовкой», как раз в тот самый приезд, о котором идет речь. Сегодня дорога от города Рыбное до села Константиново — это великолепное асфальтное шоссе, поддерживаемое в идеальном состоянии в силу посещаемости родины великого поэта многочисленными паломниками.

Домик бабуля приобрела самый, что ни на есть, захолустный, но зато рядом с братом Владимиром Сергеевичем, который обещал, что на этом месте будет отстроено нормальное жильё. Стройка уже началась и продвигалась полным ходом. Дом строили из шлакоблока. Денег видно не хватало, поэтому экономили на материале, почему кровля получилась куцая, и вода после дождей капала чуть ли не на стены из-за практического отсутствия карниза. Но это будет позже, не в тот, практически, первый в моём восприятии, приезд к бабушке.

Голутвинская² электричка доставила нас в Рыбное поздно вечером. Смеркалось, шел нудный дождь. Долго ждали попутку, но в нашу сторону так никто и не собрался. Пошли пешком. Батя связал два чемодана, перекинул через плечо так, что один оказался на спине, другой — на груди. Посадил меня на загривок, и мы пошли. Мамка тащила сумку. Пройти надо было всего-то 8 километров. «Всего-то» — это так папа говорил, поэтому мне представлялось, что за ближайшим поворотом — им же сказанное «уже пришли». Когда переправились по мосту через речку Вожу, стало совсем темно. Я сидел, вцепившись в отцовскую шевелюру, поливаемый сверху дождем. Отец то и дело оскальзывался в грязи, чертыхался, мама ойкала где-то сзади.

— Толя, я упала! — послышалось из темноты после испуганного вскрика. Батя быстро поставил меня в грязь, скинул чемоданы и исчез в темноте. А я с ужасом наблюдал, как в мой сапожок через края струйкой льется вода. Больше полвека прошло, а картинка яркая, будто вчера было. Так впечатлила эта мутная, холодная вода, заливающаяся в детские сапожки. На счастье, кто-то скрипел в нашу сторону — это лошаденка тянула телегу. Ни одна машина, скорее всего, не проехала бы, по такой дороге, только гужевой транспорт, который, на наше счастье, тащился в нужном направлении. Меня, чемоданы и маму дед посадил в телегу, а отец шел сзади и, когда это было необходимо, помогал уставшей лошадке справиться с трудными подъемами.

К дому подъехали в кромешной темноте. Отец постучал в окно и моментально, как мне показалось, загорелся свет. Фрамуги открылись, радостные приветствия и мы, к моему великому удивлению, по приставной лесенке полезли в это же окошко.

Маленькая горница, круглая черная металлическая печь, на полу спит народ. Взрослые сели за стол. Здесь дядя Коля (мой Крестный), дядя Володя — отцовы братья. Уже разливают и чокаются.

— Тоня, рюмаху, обязательно! Иначе простынешь, — басит дядя Коля, протягивая мамке рюмку. Она, поломавшись для приличия, шкалик приняла.

Меня уложили меж спящих родственников, и я, пригревшись, скоро уснул.

Утро. Просыпаюсь от разговоров. Взрослые, как будто и не вылезали из-за стола. Беседуют. Сильно хочется в туалет.

— Что, крестничек, зажался? — дядя Коля щекочет меня своей щетинистой щекой.

— Писать хочу.

— Лида! — кричит Крестный, — Отведи братика в туалет.

В окошко заглядывает светловолосая симпатичная девочка лет десяти и мило мне улыбается. На зардевшихся щечках пикантные ямочки. Вылезаю через окно и только сейчас понимаю, почему им пользуются вместо двери. Впритык к маленькому домику, перекрывая выход, строится новый дом, как мне показалось, неимоверно большой. Бежим в палисадник. Наконец-то облегчение. К моему удивлению, Лида пристраивается рядом, сдергивает трусики и присаживается, кокетливо показав мне кончик розового языка.

Я поражен до глубины души. Всё в том же глубочайшем недоумении залезаю обратно в дом и, непрестанно ёрзая, усаживаюсь рядом с отцом. Меня гложет вопрос, который я хочу задать, но неимоверно стесняюсь.

— Что, спросить чего хочешь? — догадывается он. И тут я решился.

— Пап, а почему Лида из попы писает?

Мужики дружно улезают под стол от хохота. Сквозь смех, почему-то плача, отец со стоном отвечает:

— А это, сынок, у девочек конструкция краника такая!

И все ржут с новым напором, кашляя и беспрестанно повторяя: «Ой, не могу!», «Ой, щас помру!», «Ой, уморил!»

Днем играли с Лидой в палисаднике. Как водится, она была мамой, я папой, а её кукла — дочкой. В общем, подружились. Надо сказать, что мы с Лидой встречались в основном в деревне. Она с семьей жила в Красногорске — очень красивом городе Подмосковья и на лето частенько приезжала в Шишкино. Чуть позже станем больше общаться с её родным братом,

Лида Гагина

Славиком. В год, когда мы с сестренкой познакомились и играли в куклы, он был совсем мелкий — три годочка всего.

*****

Летом 1970-го я впервые пробыл в деревне почти все каникулы. Мы, переехав из воинской части под Загорском, жили в такой же воинской части под Брянском. Я недавно стал пионером и страшно этим гордился. Лида была уже девушкой относительно взрослой: перешла в восьмой класс, я — в четвертый. Восьмиклассницы в моём тогдашнем восприятии — это совершенно взрослые тёти, которые уже не играют в куклы, и начинают интересоваться мальчиками. Надо думать, Лиде со мной было не особо интересно, но ведь не отделаешься от привязчивого мальчишки, который совершенно не может понять, почему его в самый интересный момент просят побыть дома. Бабушка надолго уходила в церковь, мы были предоставлены сами себе. Спали вместе на одной большой бабушкиной кровати. Она стояла в левом углу и отгораживалась занавеской, в полутора метрах перед ней — большущая печка. Было занятно сигать с неё на кровать. Главное, за железную спинку не зацепиться ногами, поэтому надо было посильнее оттолкнуться и прыгнуть.

Иногда с Лидой устраивали представление. Она лежала на кровати, изображая зрителя, а я ходил по краю печки, показывая какого-нибудь сказочного героя, например — голого короля. Чтобы не быть голым, обвертывался марлей. Всё, конечно, просвечивало, но голый — это ведь понарошку. Лида голую королеву изображать отказывалась наотрез, сколько не просил.

В правом углу горницы — целый иконостас. Я никогда, в каких бы домах не был, такого количества икон не видел. Особенно подолгу любил смотреть на мученическое лицо Иисуса с терновым венком на голове. Всё остальное было также интересно, но эта — особенно завораживала. Расспрашивал бабушку об Иисусе Христе, она охотно рассказывала, не единожды таскала меня в церковь. Я сидел на лавочке, слушал, как поет хор, глазел, задрав голову, на расписанные библейскими сюжетами, своды, изучал росписи, и думал о том, как все увиденное мною не соответствует тому, о чём учили в школе.

Здесь была своя правда, а я совсем недавно стал пионером. Из-за всего этого в мозгах большой «раздрай», потому что пионер, который всем детям пример, будущий комсомолец, а комсомолец — это один из многочисленных членов коммунистического союза молодежи. На пионерском значке, выполненном в виде звездочки, с пылающим над ним костром в виде трёх язычков, профиль Ленина. Комсомольский значок представлял собой развернутый красный флаг, а на нём тот же профиль с надписью внизу «ВЛКСМ». Ленин учил, что никакого Бога нет, а церковь обманывает наивных людей, отрывая их от реальной жизни и созидательного труда во благо Советской Родины. Здесь еще предстояло во многом разобраться.

Однажды, а это было, когда мы жили в комнате коммунальной квартиры в военном городке под Загорском, бабуля приехала в очередные гости. В первую очередь она ехала в Троице-Сергиеву Лавру, оттуда на святые источники, которые, по стечению обстоятельств были недалеко от нашего гарнизона, ну, а потом, как бы по пути, заезжала к нам. И вот она сидит в кресле, что-то рисует, потом протягивает мне размалёванный портрет Ленина и спрашивает, хитро прищурив глаза:

— Вот, тебя за это сильно будут ругать?

Лиде 16 лет

Я от возмущения даже дар речи потерял, а только брызгал междометиями, пыжась, что-то дельное сказать, типа: «Бабушка, да разве так можно — это же Ленин»??? Тогда я, естественно, не мог понять, что моей бабуле пролетарского вождя совсем не за что было любить. Она вспоминала, что когда была девчонкой, видела барина на бричке, и он ребятишек конфетами одаривал. Рассказывала про то, как плохо было после революции, и как её замуж выдавали за моего деда, только чтобы не раскулачили. А ведь всё равно прадеда раскулачили, потому что крыша в его доме была не из соломы, а из черепицы. Значит, «кулак»! Только какой он «кулак», если всё благосостояние своими руками создавал.

Тогда всего этого я не знал, и знать не мог и в бабушкины рассказы особо не верил. В моём восприятии, причём очень долго, помещики были исключительно мироедами, а после революции началась новая, счастливая жизнь. Так нас учили.

Иногда по вечерам, когда бабуля отсутствовала по церковным делам, я как привязанный, мотался за Лидой. Ей, скрепя сердце, приходилось брать меня с собой. Она дружила с соседским мальчиком Толькой Князевым. Толька был старше Лиды на год и, по всей видимости, между ними было нечто большее, чем просто побродить на «задах»³ и пожечь костры с молодежью. Толик являлся обладателем вожделения всех пацанов его возраста — мотоциклом «Иж». Изредка они с сестрой уезжали кататься, а я сидел на крыльце и ждал, чутко вслушиваясь в переливы мотоциклетных моторов. Один раз взяли с собой. По всей видимости, я скроил такую кислую мину, что Лида сжалилась. Сначала они посадили меня между собой, но я чуть не задохнулся между Толиковой спиной и Лидкиной грудью. Конкретно прижала, так как приходилось держаться за Толика, а он иногда слишком резко набирал скорость, так что хваталась покрепче, чтобы не свалиться. Пришлось пересадить меня назад. Я уцепился за Лидкину талию, она — за Толикову, и мы носились по проселочным дорогам, оглашая тишину позднего вечера ревом мотора. Это было просто восхитительно!

Проезжая деревню Раменки, вдруг заглохли. Неподалеку орала молодежь, доносились матюги и пьяные выкрики. Мы слезли с сиденья, и Толик начал лихорадочно дергать педаль стартера, подкручивая одновременно ручку газа. Не заводился. Голоса из темноты доносились всё ближе. Даже я своим десятилетним рассудком прекрасно понимал, что может произойти, если не успеем уехать до подхода местных.

— Гля, тёлка! — раздалось совсем рядом.

— Точно, ёмаё, тёлка! — В голосе кого-то невидимого неподдельная радость.

В этот момент мотоцикл затарахтел. Толик лихо вскочил в седло, Лида за ним, я так к ней прижался, будто влип, и мы рванули, виляя задом, в разрезаемую светом фары темноту.

— Стоять, бля! — донеслось сзади с улюлюканьем и матерщиной. «Удрали!» — промелькнула в голове веселая мысль.

Подъехали к дому. Толик заглушил двигатель, и стало удивительно тихо, даже в ушах зазвенело. С трудом слез с сиденья, разминая затекшие ноги. Не мудрено, ведь сидеть пришлось на самом краешке, как не свалился по пути, ума не приложу.

— Толь, — спрашиваю, — а где они в темноте корову увидели?

— Какую корову? — не въехал Князь (так его Лида звала за глаза).

— Ну, когда мы там остановились, кто-то крикнул «гля, тёлка!»

Лида сконфуженно отвернулась.

— Это им с пьяных глаз, видно, померещилось что-то! — хохотнул Толян. — Ну, до завтра! — он махнул Лиде и покатил мотоцикл к своему дому, вырисовывающемуся из темноты.

— А вы меня еще возьмете? — спросил я сестру, когда мы поднимались на родное крыльцо.

— Посмотрим на твоё поведение. Ой! — вдруг вскрикнула она.

На нашей скамейке кто-то сидел.

— Не боись, свои! — послышался знакомый голос. Обладательницей его оказалась Валентина, средняя дяди Володина дочка, родная племянница нашей бабули. У Владимира Сергеевича три дочери: старшая — Нина, моя крестная, была замужем и жила в Летово; младшая — Оленька — наша закадычная подружка. С этой задорной семилетней девочкой мы часто играли вместе. Валентина — весёлая, бойкая на язык девушка лет 19-ти, сидела на нашем крылечке с молодым человеком и застенчиво улыбалась.

— Гуляете? — почему-то спросила она, хотя и так было понятно, что мы гуляем.

— Да, — подтвердила Лида. Я проскочил в сени. Лида с ними поговорила и очень скоро прошла в горницу. Я еще минуты три — четыре подглядывал в дырочку, пытаясь понять, что это они там делают на нашем крыльце, будто не могли на своем посидеть. У дяди Володи целая терраска, сиди, хоть обсидись! Скоро это занятие наскучило, и я тоже ушел спать.

Дни проходили насыщенно. Утро начиналось довольно рано из-за мух. Ни свет, ни заря эти назойливые насекомые просыпались и начинали с жужжанием носиться по горнице. Это еще полбеды. Беда заключалась в том, что они были сильно кусачие. Залезаешь под одеяло с головой — жарко. Высовываешь голову, тут же начинают приставать и пребольно жалить. Покой можно было найти в «темнушке». «Темнушкой» называли отгороженное от сеней небольшое помещение, которое, по сути своей, представляло большую кладовку. Если не включать свет, то темень непроглядная, хоть ночью, хоть днем. Там стояли две кушетки, застеленные набитыми соломой матрацами, но на чердаке, куда из «темнушки» был свободный лаз, по ночам сильно верещал сверчок. В общем, везде засада.

Бабушка поднималась очень рано, когда еще только начинал брезжить рассвет. Молилась, стоя на коленях перед иконостасом и уходила на огород, заниматься прополкой. Потом готовила нам на квадратной сковородке завтрак. Если был какой-нибудь религиозный праздник, а они случались часто и с завидным постоянством, бабушка с утра или с прошлого вечера в церкви. Тогда завтрак готовила Лида. Ольга прибегала как раз к этому моменту, поэтому она почти всегда завтракала с нами. Пища была не хитрая: картошка жаренная с молоком, хлеб, дары огорода, типа огурцов и прочей зелени. Если не поленимся и сбегаем на зады, где начинался луг, можно было набрать за какие-то полчаса целый кулек луговых опят, которые мы называли простонародно «дристушками». Прозвание образовалось из-за того, что росли они обычно там, где коровы сбрасывали навоз. Идет буренка и на ходу какает, оставляя за собой длинные полосы. Вот такими же полосами «дристушки» и произрастали. Собирали исключительно шляпки. Вывалишь собранные шляпки опят на сковородку, которая нагревается на чугунной керосинке, кажется, целая гора, на ораву должно хватить. Ужаривается эта гора до состояния кучки, хоть за новой порцией беги — на двоих мало! Вкуснятина неимоверная!

Потом играли во всякую всячину, чаще всего в прятки. Однажды решили мы с Лидой Ольгу подурачить. Сестренка надела мою майку и шортики, я натянул её платьице, и мы спрятались, предвкушая удовольствие. Оля ходила по дому, заглядывая во все углы, потом бросилась к сундуку, до которого надо было дотронуться первым, чтобы «засалить» того, кого нашла и звонко закричала:

— Туки-туки Игорёк!

Смеясь, выходит Лида в моём облачении. Из-за печки выскакиваю я, и мы начинаем скакать перед обалдевшей Ольгой:

— Обознатушки, перевадушки! Обознатушки, перевадушки!

Ольга так расстроилась, что чуть не заплакала.

— Так не честно! Не честно!

Она сидела, надувшись, на диване, сердито поглядывая на нас своими карими глазенками. В них стояли слезы.

— Ну, что ты так расстроилась? — успокаивала девочку Лида, — Давай, мы с Игорьком, тебе песенку споем?

И мы пели:

— Ах, васильки, васильки,

Сколько вас выросло в поле!

Помню, у самой реки,

Я собирал их для Оли.

Оля цветочек сорвёт,

Низко головку наклонит

«Милый, смотри, василек

Вот поплывет и утонет.

Оля любила его,

Оля реки не боялась,

Часто осенней порой,

С милым на лодке каталась…

Какая-то секунда, и глазки её радостно блестели, обида прошла. Как же, про Олю поют песню, её любимую песню.

Деревня Шишкино располагается на краю глубокого оврага, за которым шумит шикарный лиственный лес. Дома стоят с двух сторон грунтовой дороги, широко распластавшись своими огородами. Овраг образовался в незапамятные времена, и, судя по всему, когда-то очень давно часть его являлась руслом реки. Возможно, здесь в древности протекала Вожа, а может и какая-нибудь другая, теперь безымянная река. Если пройти задами и спустится на дно оврага, начинается система глубоких прудов. Сюда мы бегали купаться и проводили здесь целые дни.

Часто ходили в лес. В середине августа на орешниках начинал созревать лесной орех. С этими орехами связано событие, которое серьезно изменило мирный ход моего бытия.

Однажды в деревне появился паренек по имени Юра. Он оказался не просто моим однофамильцем, а, как выяснилось, троюродным братом. Его отец был двоюродным братом моего отца. По непонятным мне причинам, они не роднились. Вообще я заметил, что Гагинские отпрыски (родня по линии деда) с нами особо не сближались, что нельзя сказать о родне со стороны бабушки. Тут была полная симпатия и взаимопонимание. Как бы там не было, но с Юркой мы нашли общий язык довольно быстро, что выразилось в совместных играх и походах в лес.

Как-то вечером решили с ним сходить по орехи в район городища. Городищем называли место, где, по преданиям, когда-то в древности находился город⁴. Об этом напоминал заросший кустарником фрагмент вала, обрывающегося в поросший березами и орешником овраг. Перед ним ярко выраженная оплывшая выемка. От всей фортификации сохранился только маленький фрагмент. Остальное «сожрал» овраг, разраставшийся из года в год, из столетия в столетие.

Шишкинцы использовали пространство за остатками вала под кладбище домашних животных. Здесь можно было наткнуться на прикопанные трупы свиней, лошадей, коров, поэтому, чаще всего, мы предпочитали сюда не ходить. Но склон овражный в этом месте густо порос кустами орешника, поэтому ребятишки всё-таки наведывались. Мы с Юркой не были исключением, решив обобрать густо поросшее орешником приовражье.

Лазили между деревьев, рвали орехи, с трудом наклоняя тяжелые ветки. Орехи, из-за отсутствия какой-либо тары, складировались за пазуху. Когда складывать их стало некуда, а рубахи наши туго раздулись от пояса до ворота ореховой беременностью, Юрка подмигнул и предложил пойти покататься на берёзах.

— Это как? — спросил я недоуменно.

— Увидишь.

Поддерживая животы, которые казались огромными от набитых под рубашки орехов, полезли на откос, покорив его через пару минут. Слева от нас возвышался лукообразный холм — это и были остатки городищенского вала. Земля вокруг изрыта. Здесь копались те, кто хотел найти исторические артефакты, и те, кто избавлялся от трупов умерших животных. Мы направились к берёзкам, росшим с другой стороны склона оврага.

— Чур, моя эта! — крикнул Юрка и подбежал к стоящей у самого края обрыва березке. Я выбрал ту, что росла на довольно крутом склоне. Высыпав на землю собранные орехи, полез по веткам вверх. Попытался её раскачать, но не тут-то было. «Видно, выбрал слишком толстую, не раскачать!» — подумал с досадой. Начал быстро спускаться, чтобы перебраться на другую берёзу, шелестящую листвой чуть поодаль. Спрыгнул с небольшой высоты, но не учел, что лечу не на ровную поверхность, а на довольно крутой склон. Пребольно ударившись правой рукой о землю, почувствовал, что темнеет в глазах. Под рукой хрустнуло. Решив, что приземлился на сучок, который ненароком сломал, вылез на ровную поверхность. И только теперь посмотрел на свою руку. Кисть перегнулась неестественно, лучевая кость, ближе к запястью, вздымается под углом градусов в тридцать.

— Юрка! — заорал я, чуть ли не теряя сознание от вида своей руки. — Я кость сломал!

— Какую еще кость? — ворчливо переспросил брательник и замер, увидев мою руку.

— Это, наверное, вывих, — неуверенно произнес он после минуты молчаливого созерцания.

Рука наливалась свинцом, тяжелея и начиная болеть.

— Что делать-то?

Он неуверенно пожал плечами.

— Побежали домой, Лидка тебе сейчас вправит.

Юрка помог мне запихнуть за пазуху орехи, и мы быстрым шагом направились в деревню.

Лиды дома не было. На крыльцо соседского дома выглянула тётя Груня, мать Тольки Князева, сразу поняла по нашему виду, что что-то стряслось.

— Юрк, чё случилось?

— Игорёк руку вывихнул!

— Во, — поднимая правую руку с помощью левой, показал я.

–… мать! Да разве это вывихнул! Это перелом! Лидка, беги за бабкой, живо! — крикнула она, обращаясь к появившейся Лиде. Они шагали с сеструхой Толика, Надей, и звонко смеялись.

Лида увидела мою руку, побледнела, и молча повернувшись, двинула в сторону Летова, как будто действительно собралась за бабушкой в церковь.

Как из-под земли появился дядя Володя. Смачно выругавшись, потащил меня в дом.

— Лидка! Твою в душу мать! Ты куда направилась? Лубок надо накладывать! Ищи бинты!

Также молча, словно робот, Лида развернулась в сторону дома, и сомнамбулой направилась к крыльцу. Девочка была явно в шоке. Набежали женщины, поднялся гвалт. Сошлись все на мысли, что кому-то надо везти меня в Рыбное. Машины нет, на лошади — долго. Пошли с дядей Володей ловить попутку. Легковушки проносились мимо, несмотря на тот, что дед чуть ли не дорогу перекрывал, показывая на мою, висящую на перевязи, руку. Наконец остановилась грузовая машина. Залезаем в кабину, дядя Володя, матерясь, рассказывает водиле, какие «частники», сволочи, ни один не соизволил остановиться.

Всё, как в тумане. Доктор в очках, сильно похожий на постаревшего Шурика из «Кавказской пленницы». Меня усаживают на стул, кто-то держит за плечи, две дамы начинают растягивать руку в разные стороны, «Шурик», садюга, давит с силой в месте перелома. Боль дикая! Ору и топочу ногами.

— Ты чего так кричишь? — спрашивает хирург. — Больно, что ли? Ты посмотри на руку-то.

Я смотрю и не верю глазам своим: выровнялась! Исчез этот страшный бугор на месте перелома.

— Видишь, еще чуть-чуть, и всё!

Он опять давит, но теперь начинаю терпеть, пересиливая желание заорать в голос.

— Вот и молодец!

— Все ноги оттоптал, паразит! — произносит медсестра, держащая меня сзади. — Новые туфли купишь, понял?

— Понял! — скреплю зубами.

— Ну, вроде всё, — доктор удовлетворенно смотрит на свою работу. — Накладывайте гипс и на рентген.

Пять дней в больнице. Как выяснилось, сломал две косточки — лучевую и локтевую. Одна из двух никак не хотела вставать на место. Хирург что-то поколдует над рукой, загипсуют, а она опять с легким, едва слышным щелчком, отходит с положенного места. Замучились и меня замучили.

— Всё, — говорит доктор, — в последний раз пробуем. Если косточка на место не встанет, придется вести тебя в Рязань, будут ставить спицу.

Я не хочу никакую спицу. Это значит резать руку, вставлять инородный предмет, чтобы он держал косточку на месте, пока не срастется, потом вынимать эту спицу. Бррр!

— А если так оставить? — спрашиваю.

— Косточки срастутся неправильно. Придется потом снова, уже специально, делать перелом.

Хотел спросить, а зачем такие мучения? Ну, срастётся она неправильно, кому какое дело до этого, кроме того, у кого она неправильно срослась?! Рука будет хуже работать? А что значит, лучше работать?

Но я не стал задавать никаких вопросов. Что-то они опять колдовали, потом рентген, гипс и сижу я у специальной печки, которая сушит гипсовую накладку. Слышу легкий щелчок. «Опять косточка с места съехала!» — подумал озлоблено. Доктор пришел с рентгеновским снимком.

— Слава Богу, вроде, встала на место. Поздравляю!

Молчу. Пусть остаётся всё, как есть.⁵

В деревню приехал героем. Неимоверное уважение со стороны пацанов, и пристальное внимание со стороны девчонок. По вечерам собирались на нашем крылечке, и я в очередной раз рассказывал о своих подвигах в больнице, нещадно додумывая подробности увиденного, услышанного и пережитого. Стал замечать за собой одно новшество: теперь, прежде, чем сказать что-то, сперва обдумывал, раньше наоборот: сперва вываливал, только потом начинал думать, что вывалил.

Приехал мой крестный дядя Коля, тетя Вера — Лидина и Славика мама, ну и сам братан. Тётя Вера — веселая, миниатюрная женщина, всегда с подколами и приколами. Рядом с ней мой дядя казался просто гигантом. Брату семь — уже можно общаться. Крестный все смеялся, обзывая меня «бриллиантовой рукой». По детскости Славка дико завидовал моей популярности. Решив однажды повторить мой подвиг, два раза сиганул с крыши двора. Неудачно. Сломать не получилось, только руку отшиб. Бегали в поле, играли, ходили в лес, также втроем, но без Лиды. Её место прочно занял Славик. Они с Ольгой были ровесниками и легко находили общий язык. Я даже ревновал. Как-то по-доброму, но все-таки что-то такое непонятное в душе шевелилось.

Оля, Оля! Когда мы прощались до следующего года, она трясла мою левую руку, так как правая была в гипсе, и весело говорила: «Игорёк, приезжай скорее! Я буду ждать!» Невероятно, но эта семилетняя девочка — моя тётя! Разве такое бывает? Видно, бывает. Если бы я знал тогда, что мы видимся в последний раз! Оля умерла через полгода, навсегда оставшись восьмилетней. Неудачное падение с санок, перелом руки в локтевом суставе.

В больнице кость решили вправлять под наркозом. Что-то там не так рассчитали и не успели досчитать до десяти, как остановилось маленькое сердечко. Был конец февраля, из-за школы меня на похороны папа не взял. Скорее, он это сделал из этических соображений. Привез фотографию. Оля лежит в гробу, будто спит, удивительно красивая и чужая. К сожалению, других фотографий, где она живая, смеющаяся, у меня нет. Только эта, как напоминание о хрупкости бытия и такой безумно короткой жизни, переходящей в вечность.

Конь по кличке «Привет»

Я приехал в деревню через год. Бабушка как всегда трудилась и молилась. Об Оле болезненные воспоминания, в виде мест наших игр и предметов, с которыми она, так или иначе, была в соприкосновении. Не верилось, что её нет. Всё время казалось, что она просто куда-то ушла и скоро вернётся, но она не возвращалась и вернуться не могла. Дядя Володя как-то несколько замкнулся. Бабуля рассказывала, что он чуть умом не тронулся от горя. Только-только начал в себя приходить.

Сдружился с Толькой Кабановым. Мы общались еще в прошлом году, но как-то поверхностно, а тут нашлись общие интересы. Отец Толика, дядя Вася, был колхозным конюхом. Как человек в меру пьющий, время от времени позволял себе входить в состояние алкогольной зависимости. В такие дни Толян временно исполнял его обязанности и делал это с большим удовольствием. Однажды, когда моему другу в энный раз пришлось поработать врио конюха, позвал меня с собой в конюшню. Она располагалась недалеко от свинофермы и была по виду убогим деревянным срубом. Но как заверил «временно исполняющий обязанности» конюха, зимой здесь было много теплее, чем в кирпичном здании поросячьего дома и поэтому на конюшню иногда свиней загоняли отогреваться. Верилось с трудом.

— Покататься хочешь? — спросил по дороге Толян.

— Спрашиваешь!

— Значит, покатаешься.

Опыт общения с лошадьми до этого у меня был, но довольно печальный. Как-то подхожу к дяде Володиному жеребцу, который, будучи запряженным в телегу, понуро стоял у ворот. Протягиваю ему краюху хлеба. Конь потянулся, взял бархатистыми губами и захрумкал, перекатывая во рту мундштук. Потом потянулся еще, но хлеба у меня больше не было. Шумно выдохнул мне в живот горячий воздух, прошелся по нему губами. Я был в одних шортиках, стоял, доверчиво выпятив пузо. Лошадиные губы мягкие, перебирающие, можно сказать нежные, но в какой-то миг конь впивается зубами и начинает сжимать челюсти. Машу ручонками и ору благим матом, а он, мерин сивый, принимается совершать челюстями жевательные движения. Нарастающая боль вдруг резко обрывается — это подоспевший дядя Володя саданул жеребца оглоблей по хребтине. Тот отпрянул, ну а я шлепнулся на землю, скрючившись калачиком. Болело потом долго, а лошадиные зубы, казалось, так навсегда и оставили свои отметины на моём животе. Как ни странно, прошло…

У распахнутых настежь ворот конюшни мирно стоял большой серо-белый в темных размывах яблок жеребец. Он повернул нам на встречу умную морду, кивнул головой, словно здороваясь. Белый чуб свешивался между ушей на лоб, украшенный вытянутым темным пятном, спутанная грива волнами лежала на вытянутой шее. Вид у него был немножко усталый.

— Это Привет! — представил коня Толян. — Он уже пожилой, поэтому смирный. И очень умный. Тебе как раз подойдет.

— Он бегать то может? — с сомнением спросил я.

— Не волнуйся, может. Как говорит мой отец: «Старый конь борозды никогда не испортит». Для начала он твой. Дай ему булку.

Я несмело подошел к конской морде. Привет в холке был выше меня, поэтому казался огромным. Он как бы испытующе смотрел сверху вниз, потом потянулся и сам взял из моих рук краюху.

— Сколько ему лет? — спрашиваю.

— Сколько, сколько! Может одиннадцать, может двенадцать.

Я заглянул Привету в большой лиловый глаз. Он моргнул, прикрыв его длинными пушистыми ресницами. «Странно, мы с ним одногодки, только он уже почти старик, потому что лошадиный век довольно короткий, а я пацан, потому что в свои одиннадцать, я ребенок», — думал я, гладя Привета по изогнутой шее. — «Как-то так удивительно в жизни устроено и не совсем понятно. Бабушка говорит, что Мир создал Бог. “Посмотри, как всё разумно в природе”, — говорила она. А в школе учат, что никакого Бога нет, его выдумали богатые, чтобы держать в покорности бедных. Кто-то живет сто лет, а кто-то десять и меньше. «Привету», по человеческим меркам, уже лет шестьдесят, а ему одиннадцать календарных, как и мне. Значит, что-то не совсем разумно в природе, раз существует такая несправедливость!».

— Ну что, кататься будешь? — прерывает ход моих мыслей Толик.

— Конечно, буду!

Конюх ловко накидывает уздечку на голову жеребца, вставляет в конские зубы мундштук и подводит его к высокой скамье, стоящей у стены конюшни. По всей видимости, приготовленной специально для такой мелочи, как я. Залезаю на скамью и с легким трепетом перебираюсь Привету на спину. Восторг неописуемый! Конь прядает ушами, пытаясь понять, что от него сейчас потребуют.

— Но! — говорю я шепотом, крепко сжимая уздечку в руках. Привет постоял мгновение, словно подумав, выполнять ли команду, и легко пошел по тропинке. Мне казалось, что я так высоко, что если грохнусь, костей не соберешь, поэтому о том, чтобы ускорить лошадиный шаг, даже вопрос не стоял.

— Далеко не уезжай, — крикнул Толян. — Я запрягу Веселого и догоню.

Привет мерно ступал по дороге, изредка встряхивал гривой, отгоняя назойливых мух, и похлестывал себя по крупу длинным белым хвостом. Во истину, это был предел мальчишеских мечтаний! Сзади дробный топот. Мимо, высоко подбрасывая руки, проносится Толян на коричневом поджаром жеребце. Привет как-то подобрался и перешел на рысь, что привело меня в жуткий трепет, и не только от тряски. Со всей силы ухватился за гриву, чувствуя, что сползаю с лошадиной спины. Пытка продолжалась минут пять, показавшихся вечностью. Толян остановился и смиренно поджидал моего прибытия. Веселый, пользуясь передышкой, склонив голову к земле, хрумкал траву.

— Для начала нормально, — подбодрил меня приятель. — Дальше будет проще.

*****

Так я заболел лошадьми. Красивое, гордое, благородное животное, незаменимый помощник человека на протяжении тысячелетий совместного существования. Это сейчас, в эпоху автомобилей, он стал не нужен, и осталось их не так много по сравнению с тем, что было хотя бы сто лет назад. Благодарность человеческая коротка. По всей видимости, короче ничего нет. Стал не нужен, с глаз долой — из сердца вон. Человек разнообразен в своих проявлениях. Однообразность проявляется только в одном: непомерной жестокости и жадности.

С Приветом, похоже, мы подружились. Каждое утро, не успев проснуться, я летел к конюшне, неся за пазухой краюху хлеба. Увидев меня, он шел навстречу, приглушенно фыркал и тыкался бархатистым носом в мое плечо, как будто зная, что для него у меня припасен гостинец. Потом тихо пасся рядом. Я сидел на краю оврага и смотрел вдаль, удивляясь натуральной красоте раннего утра, песням птиц, немыслимым ароматам лугов и шорохам ореховой рощи.

Один раз выезжали с Толиком и компанией пацанов в ночное. Кони паслись в стороне, а мы сидели у костра, развлекая друг друга разнообразными страшилками про ведьм, упырей, утопленниц и всякую прочую нечисть. Мальчишки жались друг к другу, но внимательно слушали эти небылицы, живо реагируя на разнообразные звуки ночи. Я незаметно ушел к табуну, неся своему коню приготовленное угощение. От табуна отделилась большая тень и приблизилась ко мне. Привет фыркнул и, не отставая, пошагал следом за мной. Я чувствовал на своем плече его горячее дыхание. Взошла луна, несколько притушив свет бесчисленных созвездий, разметавшихся по ночному небосводу. Ночь, поле, я, конь и необозримая бескрайность мирозданья, вселяющая невольный трепет и неописуемый восторг. Я попытался привести в порядок спутанную гриву моего друга, сокрушаясь, что забыл приготовленный гребень.

Тишину пронзил детский вопль и топот многих ног, удаляющихся в ночи. Я побежал к костру. Никого! «Интересно, что их так могло напугать?» — подумал я, обеспокоившись. Минут через пять в свете костра появился Толян.

— Игорек, это ты?

— Ну, я, а кто же должен быть-то?

Толик долго матерился и хохотал одновременно.

— Ничего не понимаю!

— Да всё просто! — Кабан бухнулся на лежащую подле костра куртку. — Я этим болванам рассказывал про Лешего, который выходит по ночам к табуну и заплетает у лошадей в гривах косички. Кони эти становятся заговоренными. Тут кто-то из этих дундуков увидел тебя с Приветом и заорал. Вот все и ломанулись, как припаренные.

Остаток ночи мы провели втроем: мы с Толяным и Привет. Он пасся рядом. Остальные лошади фыркали в отдалении, еле видные в предутреннем мареве.

— Слушай, он к тебе привязался.

— Я к нему тоже привязался.

Больше Толик ничего не сказал.

Как-то Привета, как самого спокойного коня забрали на какие-то работы. Толька предложил мне поездить на Буяне. Я уже научился держаться в седле, поэтому, по мнению конюха, проблем быть не должно. Но проблема нашлась на пустом месте.

— Сперва надо надеть узду, потом засунуть ему в рот мундштук, и только потом растреноживать, — учил Кабан. — Это тебе не Привет, просто так не дастся.

— Посмотрим, — я благополучно надел на буянову морду уздечку, и что-то переклинило. Полез распутывать стреноженные передние ноги жеребца. Толян взирал на это молча, даже бровью не повел. Почувствовав свободу, Буян пошел по кругу, не давая засунуть себе в рот мундштук. Так он сделал кругов семь, совершенно меня измотав, и вдруг, наступив на мою ступню левой ноги, замер, как вкопанный. Как вкопанный — это как раз про этот случай. Я заорал, зверея от боли, но он стоял не шелохнувшись. Стягиваю с его морды уздечку, все равно, скотина, стоит. И если бы не Толька, я, наверное, помер бы от болевого шока. Он хватанул Буяна дубиной по крупу, и только после этого конь отпрянул в сторону. Охая, я похромал до лавки. Пальцы болели нещадно.

— Я же тебе говорил, сперва мундштук суй в зубы, потом растреноживай!

— О-ё-ё-ё-й! — голосил я.

— Скажи спасибо, что Буян не подкован, иначе опять угодил бы с переломом в больницу!

Боль отходила долго. Я понял тогда одно: каждый конь, как и человек, имеет свой характер. Есть злые, и есть добрые; есть веселые, и есть меланхолики; есть умные, но есть и тупые. Всё, как у людей.

Однажды мы мирно пасли колхозное стадо. Толька не скакал, он летал по полю на своем Весёлом. Не видно сливающихся ног скакуна, частую дробь отбивают копыта, густая пыль вьётся над землёй. Лихо развиваются по ветру русые космы, одна рука сжимает уздечку, вторая свободно вытянута вдоль пояса. В ладони зажата плетка, но ей он никогда не пользовался. Конь и так слушался каждого его жеста. Эх! Научиться бы, свободно, как Толян, держаться в седле!

Полдень. Над потравленным скотиной полем, которое изначально было засеяно овсом, стоит марево. Не понятно, зачем председатель разрешил пасти скотину прямо в посеве, но это не наше дело. Притихли березки в ближайшей роще. Колхозные телки, все, как одна, рыжие, устало пережевывают овсяные колосья. Славка, веселый белобрысый матершинник, какой-то дальний Толькин родственник, вдруг делает довольно заманчивое предложение:

— А что, ребят, может, устроим состязание? — он поглаживает по шее Буяна, которому я до сих пор не мог простить свою отдавленную ногу. Иногда покалывало, но обошлось, слава Богу, без больших проблем.

— Куда тебе со своей клячей! — Толька лежал под навесом, пережевывая в зубах овсяную соломину. Буян зло на него покосился, как будто понял, что эти слова относятся именно к нему.

— Подпруги подтяни, не ровен час, свалишься на ходу, — обратился Славка ко мне, как видно опасаясь высказать Толяну какую-либо колкость.

— Игорёк, не трогай, твои подпруги на месте, — остановил конюх мою попытку проверить крепление седла на спине Привета. — Тебе, Славка, свою надо подтянуть. Ну, а состязание — это, конечно, не плохо, но не советую.

— Мне!? — Славка аж подскочил. — А ну, бля, погнали, посмотрим, чья возьмет.

— Что ж, погнали! — Толян вставил ногу в стремя и легко взметнул своё тело в седло, заскрипевшее под ним новой кожей.

— Игорёк, ты с нами?

— Почему бы и нет. Привет не подкачает.

Я не боялся проиграть. Главное — участие. Тем более, что подобного типа гонки мы устраивали в первый раз. Я уже неплохо держался в седле, падать приходилось, так что опыт был и страх перед высотой, когда несёшься навстречу ветру, хоть и не исчез совсем, но, по крайней мере, не был таким острым, как в самом начале. Привет принял меня в седло и довольно шустро подскакал к остальным, встав рядом с Веселым. У меня возникло ощущение, что он даже радуется предстоящему состязанию. Наклонившись, глажу его по шее, он в ответ кивает головой, как будто говоря: «Я готов!»

— Шпарим через поле до оврага. На счет три: раз, два, триии!

Рванули. Из-под копыт взметнулась пыль и комья земли, вздыбились лошадиные гривы. Скакать километра два, не больше. Толька лидировал, за ним Славик на злом Буяне, Привет отставал на полкрупа, причем отставал, по всей видимости, из-за меня. Славик, размахивая плеткой, яростно матерился, оглашая окрестности отборнейшими выражениями. Меня разобрал смех, потому что со стороны это выглядело довольно комично. Я совершенно спокойно мог вывалиться из седла, поэтому Привет тактично сдерживал бег.

В какой-то момент произошло нечто неординарное. Резко перейдя на рысь, Буян вдруг, наклонив морду к земле встал, как вкопанный (уникальная манера у этого жеребца), а Славик, продолжая сидеть в седле, пролетел над его головой и рухнул на землю метрах в двух впереди. Моментально подскакал Толян.

— Что случилось?

— Твою маму! — ни к кому не обращаясь, закончил свою мысль Славик. Он продолжал сидеть в седле, коленки упирались ему в подбородок.

Мы с Кабаном умирали со смеха, раскачиваясь из стороны в сторону и хватаясь за животы.

— Что ржёте, жеребцы? — ожесточенно поинтересовался Слава.

И в этот миг раздалось настоящее, задорное конское ржание — это радовался Буян. Мы с Толиком попадали на землю, и, катаясь среди травы, помирали от смеха, не в силах остановиться.

— Ах, ты тварина! — гаркнул Славик.

— Я ж тебе говорил, подтяни подпругу, — стонал, обливаясь слезами, главный конюх колхоза.

— Убью, гада! — завопил поверженный Толиков родственник.

Он встал, схватил плётку и замахнулся на Буяна, но тот заблаговременно отбежал в сторону, косясь и пофыркивая, готовый в любое мгновение сорваться в галоп.

— Никогда так не смеялся, — продолжая стонать, проговорил Толян. — Спасибо Буяну!

Он залез в седло, задорно мне подмигнул.

— Поехали назад.

Мы ехали шагом, Славик, матерясь, тащил седло, Буян следовал параллельно чуть в стороне. Кабановский родственник был пареньком довольно заносчивым и вредным, и я не раз попадал под его злые подколки. В данный момент я простил Буяну отдавленную ногу.

Как это ни досадно, но лето пролетело быстро. Мы с бабулей уезжали утром одного из последних дней августа. Она сопровождала меня в Брянск, потому что батя не смог за мной приехать из-за каких-то сложностей по службе. С друзьями я простился накануне, а вот с Приветом должен был проститься сегодня.

— Бабуля, я на конюшню!

— Разве можно, автобус через сорок минут!

— Я быстро, — и понесся.

В руке целая булка хлеба. Он стоял, поджидая меня, у раскрытых ворот. Глаза его мне показались грустными. Шагнул мне навстречу и жарко дохнул в плечо. Я давал ему ломтями хлеб, он жевал и почему-то отворачивался.

— До свидания, Привет! — он замотал головой, и получилось, будто он говорил «нет».

— Так надо, я вернусь! — в этот миг он наклонился, и я почувствовал его бархатистые губы, перебирающие волосы у меня на лбу. Это был поцелуй в лоб. Он меня отпускал.

Не в силах больше сдерживаться, я побежал к дому, на ходу вытирая струящиеся из глаз слезы. Тихое ржание меня остановило. Обернувшись, я увидел, как он сделал несколько шагов в мою сторону, потом встал. Я бежал и оглядывался, а он стоял и смотрел мне вслед.

Больше мы никогда не виделись.

Соприкосновение с мистикой

Летом 1972 года я снова приехал к бабушке. Трясся в автобусе, медленно тащившемся от Рыбного, и шептал: «Скорее, скорее! Что ты ползешь, как старая кляча?!» Длинными зимними вечерами я вспоминал прошедшее лето. Ночное, гонки на лошадях, Толяного и гордый профиль моего коня. Привет мне снился несколько раз. Он шел рядом со мной по полю, дышал в плечо, а потом вдруг исчезал, а я бегал и искал его. Или он убегал, постоянно оглядываясь, а я опять его искал. Но теперь я его увижу, и мы пойдем по полю рядом, и он никуда не исчезнет.

Первым делом, бросив вещи, побежал к конюшне. Я был почти уверен, что мой друг стоит и смотрит в сторону нашего дома, поджидая меня. Но конюшня была пуста и, такое впечатление, давно необитаема. Одна створка висела перекособочившись на единственной петле, вторая распахнута настежь. Стойла покрыты грязью, пахло застарелым навозом. Я понял, что случилось что-то нехорошее.

Как не странно, но телятник тоже был пуст. Решил проверить свинарник, но там было всё как всегда. Задорно верезжал молодняк, степенно похаживали по грязи хавроньи, валялись в лужах огромные хряки, облепленные мухами, но совершенно к ним равнодушные. На них был такой слой естественной грязевой защиты, что никакие мухи, даже самые кусачие, были не страшны. «Где же табун?» — стучал в голове вопрос. Ответ на него мог дать только один человек — Толька Кабанов.

Толик бы дома. Встретил меня так, будто мы вчера расстались, не проявив ни радости, ни удивления. Он вообще всегда был таким, по всей видимости, таким и останется. Единственное проявление эмоций — это довольно равнодушная констатация факта моего появления:

— Молодец, что приехал.

— Толян, где табун, где Привет? — последовал мучавший меня вопрос.

— Табуна больше нет.

— А где же он?

— Председатель решил, что держать телятник и табун не…это! Блин! Слово такое, не русское! — смухортился бывший конюх и вдруг просветлел, неожиданно вспомнив. — Во! Не рентабельно.

— И что же? — я ужаснулся.

— Телят продали в соседний колхоз, табун тоже продали, только кого куда.

— А Привет?

— Не знаю.

— Он хоть живой?

— Надеюсь, да. Вот Веселого больше нет. У него зимой загнила нога, пришлось усыпить.

— А Буян.

— Буяна сдали на колбасу.

— Неет! — простонал я. — За что?

— За буйный нрав. Когда его приехали забирать, он так отбивался, что долбанул одного мужика копытом. Решение приняли моментально. Так что Буяна, скорее всего, уже съели.

Мне стало не по себе. Я вспомнил этого гордого, своенравного, но все-таки не плохого жеребца. Как он мне ногу отдавил, как Славку скинул вместе с седлом. Не захотел даваться чужакам. Как на него это похоже! Ведь тогда, когда я пытался его взнуздать, я для него был таким же чужаком.

— А как найти Привета?

— Навряд ли ты его найдешь. Он уже старый, на колбасу не очень годный. Скорее всего, отдали его в какое-нибудь хозяйство, где используют по назначению: телеги с грузом таскает, борону тягает, ну, мало ли что.

Мне стало невыносимо грустно. Толик это заметил и невесело улыбнулся.

— Понимаю тебя.…Но ты даже представить себе не сможешь, как мне-то хреново!

Я представлял. Ведь для Толика Кабанова, кони — это его жизнь! По сути дела у него отобрали частичку его самого! И все потому, что председатель колхоза решил, что содержать табун не выгодно для его хозяйства. И Привета я больше никогда не увижу!

Мы сидели на Толиковом крыльце и молчали. Появился его отец, под хмельком. Посмотрел на нас мутными глазами, и, ничего не сказав, прошел в дом.

— Отец тоже переживал сильно. Сейчас смирился, — угадав мой немой вопрос, сказал Толян.

Прошло недели две, прежде чем я начал как-то оживать и радоваться жизни. Ходили с ребятами купаться, в лес за грибами. Стал больше общаться с Сашкой Николашиным, моим дядей. Он был младшим сыном младшего брата бабули, Александра Сергеевича. Получалось так, что мне он был дядей, хоть и младше меня на год. Мы это понимали, и однозначно по этому поводу прикалывались. «Ну, племяш! Что делать будем?» — говаривал он, когда мы решали что-либо затеять. На деревне его почему-то звали «Чапай», по всей видимости, по отцу, к которому издавна, никто не помнит почему, прилепилось это прозвище. Так и приклеилось — Сашка «Чапай».

У дяди Володи в апреле родился сын. Мои родители были шокированы этой новостью, так как и ему, и тёте Тоне было уже за пятьдесят. Мальчика назвали Сергеем, в честь деда. Было всё даже для меня, двенадцатилетнего мальчишки, очень необычно. Получалось, что его сестра, Нина, была старше его на целые четверть века, а я, его племянник, пусть хоть и двоюродный, на двенадцать лет. Я был уверен тогда, что это Ольга дала ему жизнь, а бабушка даже не сомневалась, что её невинная душа переселилась в новорожденного мальчика, чтобы продолжить прерванный путь на земле. Получалось, что если бы Ольга не ушла из этого Мира, Серёга не родился бы? А разве нельзя было Богу сделать так, чтобы и Оля жила, и Серёжа родился? Опять вопрос, на который ответа не было. «Значит, всё-таки, этот мир не так справедлив?» — спрашивал я. Бабушка путано говорила о божьем предназначении человека на земле, о воле Бога, о путях неисповедимых, что моё воспаленное любопытство по данному вопросу так и не удовлетворило.

Однажды, поиграв с псом по кличке Тайга (его будка стояла рядом с туалетом, дислоцированным между бабушкиным и дядьволодиным огородами), решил зайти к соседям. Тётя Тоня мыла в тазике маленького Серёгу. Он лежал красненький, покряхтывал при переворачивании. Ручонки и ножки непроизвольно дергались, масюсенькие пальчики собраны в кулачки. Меня поразила разница между ними и огромными яичками, лиловевшими между маленьких ножек. Контраст был настолько велик, что я не удержался:

— Тёть Тонь, а почему у Серёжи яйца такие большие?

Вопрос был неожиданным по своей неадекватности. Женщина засмеялась.

— Так мужик же! — тётя Тоня перевернула младенца на животик, намывая ему спинку.

А я еще подумал: «Вот вырастет, как же он бегать-то будет?»

— Не переживай, — как будто услышав вопрос, продолжала Антонина Фёдоровна, — подрастет, всё будет, как надо!

*****

Скоро приехали красногорские Гагины — дядя Коля с тетей Верой, Лида и Славик. Лида уже совсем девушка, в 10 класс перешла, Славка немного вытянулся, посерьёзнел. У бабушки гостила тётя Рая, супруга дяди Володи, батиного младшего брата. Тётка она была простецкая в обращении и голосистая. С Лидой они почему-то не дружили, и Лида проявляла свои чувства хоть и скрытно, но заметно. С тётей Раей гостили у бабушки её родной сын, Мишка, носивший фамилию отца — Исянов, а так же дяди Володин родной отпрыск — Серёжа, то есть наш со Славиком двоюродный братец. С Мишкой мы свободно находили общий язык, но вот с Серёгой получалось сложнее. Ему было лет шесть, но это, в общем-то, не причина. Немало ребятишек мелкого возраста мотались со старшими, и те их не просто терпели, но даже принимали. Серёгина беда заключалась в том, что он являлся страшным ябедником.

Славик Гагин

Самым главным шалуном среди нас был Славка, и его проказы моментально становились достоянием старших. Мы даже с горечью подшучивали: «Хочешь сделать так, чтобы мать или бабуля всё узнали, расскажи Серёже». Ну, а если мы его начинали игнорировать, бежал жаловаться бабушке, что его обижают и не хотят с ним играть. Бабушка, естественно, нам выговаривала, внушая, что мы все её внуки, и все перед ней равны, и что надо держаться друг за друга. «Держаться», — ворчал Славчик, — «За такого подержись, мало не покажется!» Хоть говорила она про равенство, но Серёжу жалела, ко мне относилась как-то нейтрально, а на Славика однажды здорово осерчала и долго его невинную (кому как, конечно!) проказу помнила.

Ложились спать. Мы со Славиком на печке, остальные кто где. Когда все угомонились, бабушка встала на колени перед иконами, как она это делала ежевечерне перед отходом ко сну, и начала молиться. Каждый раз, перекрестившись, низко кланялась, почти касаясь лбом пола. Было тихо, только её шепот, посапывание спящих и тиканье настенных часов. И вдруг, когда она в очередной раз низко наклонилась, прикосновение её головы к полу сопроводилось гулким стуком чем-то тяжёлым. Она огляделась и продолжила молитву. Славик рядом захихикал. Я всё понял после того, как он, улучшив момент, приподнял руку, в которой выделялся какой-то предмет, и бухнул его о кирпичную кладку печи, как раз в тот момент, когда Анастасия Сергеевна снова совершала низкий поклон.

— Как тебе не стыдно? — с обидой в голосе сказала она.

В ответ тишина. Бабушка продолжила молитву, совершила несколько глубоких поклонов, успокоилась, но при последнем «Аминь!» вновь разнесся по дому гулкий шлепок. Шалун, разыгравший роль «Нахаленка» из одноименного фильма, потом конкретно получил от отца. Славка беззаветно любил бабушку, но тут не смог перебороть дикий соблазн. Опять же, не надо забывать, что мы росли в атеистической стране, в которой вера в Бога хоть и не была под запретом, но и не поощрялась. Его поступок, скорее всего, можно назвать, издержками воспитания советской образовательной системы. Всё это мы поняли много позже.

Как-то в жаркий августовский полдень Славик, Мишка, я и увязавшийся за нами Серёжка, решили сбегать на пруд. Прошагав по меже между дяди Володиным и бабулиным огородами, вышли на «зада». С одной стороны, скошенное ржаное поле с возвышающимися на расстоянии метров пятидесяти друг от друга огромными скирдами соломы, с другой, желтеющее за кромкой оврага такое же скошенное поле, на котором мы с Толяным в прошлом году пасли телят, галопируя верхом на колхозных лошадях. У горизонта зеленел лес, на лазоревом небе ни облачка. На мне короткие шортики, рубашонка, Славка в таких же шортиках, на голове пилоточка с бумбончиком, Мишка в «трикошках», распахнутая рубашка завязана на животе узелком. Было весело и солнечно на душе, так же, как было солнечно в этом прекраснейшем из миров.

— А что, может, со скирда покатаемся? — вдруг предлагает Славик. Он всегда играл у нас роль «генератора идей», которые сыпали из него, как из «рога изобилия». Идея была сразу же восторженно поддержана нами. Радости не проявил только Серёжка, который хотел купаться, но без нас ему ходить на пруд строго запрещалось, поэтому непредвиденная ранее задержка его сердила.

— Бабушка не разреша… — начал было он привычную песню, но был жестко остановлен Мишкиным подзатыльником.

— Если что-то не устраивает, беги домой.

Насупившись, Сергей промолчал, как видно, вынашивая мысль, как нас покрасивее заложить.

Подбегаем к ближайшему стогу. Склон довольно крутой, до вершины высоко, солома жесткая. Возникает некое лёгкое сомнение, но Славик уже упорно пытается лесть вверх, обнаружив более–менее пологое место для подъема. Солома от его попыток съезжает вниз, но он упрямо карабкается по половым пластам, преодолевая, казалось бы, неподъёмную высоту. Залезаю за ним. Оказалось, не так сложно, как представлялось изначально. Вот и вершина. Немного полюбовавшись на открывшуюся сверху картину, брат подпрыгивает и с криком «а-а-а-а» катится вниз, зарывшись у подножия скирда в солому с головой. Следую за ним. Уже при мягком соприкосновении с землёй понимаю, что произошло что-то непредвиденное. Сдергиваю шортики, пытаясь рассмотреть нечто чужеродное между своих ног. С ужасом вижу, что из того места, которое служит всем млекопитающим для вывода из организма не переварившихся остатков пищи, торчит толстая соломина. Дергаю за неё — не тут-то было. Пронзительная боль заставляет взвыть. Дело в том, что ржаной колос, довольно гладкий, если проводить по нему пальцами снизу вверх, становится «ершистым», если это делать сверху вниз. Это как стебель осоки: проводишь пальцем от основания вверх — никаких проблем; в обратную сторону — обязательно порежешься. Получается, что когда я съезжал по соломе, один колосок мягко вошел в анальное отверстие «нужной» стороной. Вытащить его так же легко, как он туда вторгся, было непросто.

Мальчишки хохотали до слез, еще недопонимая моей проблемы. Когда после нескольких попыток выяснилось, что удалить инородное тело не удаётся, притихли. Относительно быстро пошли к калитке, ведущей в наш огород. Шел на раскоряку, справедливо опасаясь, что соломина возьмёт и влезет полностью, и как её потом выуживать?!

Дома никого, а расчёт делался именно на помощь старших, в первую очередь, бабушки. Я, с видом умирающего, прилег на диван, потому что к ужасу своему увидел страшную картину: кончик торчащей соломины стал меньше. Как это ни парадоксально, но попа её «сглатывала». Вошла Лидка, с интересом посмотрев на моё распростертое тело.

— Случилось что-то?

— Да вот, Игорьку в задницу соломина залезла, не вытаскивается, — стараясь казаться серьёзным, поведал Славик.

— А-а-а, — многозначительно протянула сестрица, как будто в её жизненной практике это было рядовое явление. — Давай выдерну? — в её глазах плещется еле сдерживаемый смех.

Я покочевряжился для приличия и молча раздвинул ноги, полностью отдаваясь в её руки. Ухватившись за торчащий фрагмент соломины, Лидка несмело дергает. Я ору. Было такое ощущение, что моя попа сглотнула. Соломина не просто осталась на месте, она еще глубже ушла в тело. Только сейчас я отчетливо понял много раз слышанную от пацанов фразу «очко жим-жим». При резком испуге, оно натурально сжимается. Ситуация казалась безвыходной. Я уже начал представлять, как меня привозят в больницу и, для извлечения инородного тела, разрезают анус, и я потом долго-долго, а может быть и всегда, не могу сидеть, а только стоять и лежать на пузе.

Минут через пятнадцать моих страданий открывается дверь и заходит бабушка. Выслушав Славкино резюме, она начинает о чем-то рассказывать. Я постепенно отвлекаюсь от своей проблемы, потому что она повествовала про детство моего родителя. Какой-то похожий случай. Подходит ближе и вдруг говорит.

— Смотри, смотри! Кто это там едет?

Я отвлекаюсь на окно, пытаясь разглядеть, кто пылит по дороге. Режущая боль между ног, но перед моими глазами бабушкины пальцы, сжимающие соломину неимоверной длины. «И это всё было во мне? Ужас!»

— Ну, вот и всё! — улыбаясь, говорит она.

Попа потом довольно долго побаливала, особенно, когда присаживался в позе мыслителя на «толчке», но это такая ерунда. Я даже и подумать не мог, что Анастасия Сергеевна, в придачу к остальным своим заслугам, ещё и психотерапевт выдающийся!

Примерно через неделю после пережито приключения, уже под вечер, мы сидели на нашей веранде втроем: Славик, Мишка и я, разговаривая о разных разностях, в большей степени совершенно не интересных.

— А вы слышали, — вдруг вспомнил Мишка, — не так давно пацаны на Городище нашли ржавый-прержавый меч.

— Иди ты! — не поверил Славка

— Честно, ребята рассказывали.

— И куда они этот меч дели? — спрашиваю.

— Говорят, отвезли в Рязань и отдали в краеведческий музей.

— А что, а может, и мы покопаем? — загорелся Славчик. — Может, что ценное найдем!

Собрались стремительно. Взяли в сарае две лопаты и направились в сторону Городища. Дошли быстро. Показал братьям березу, с которой так неудачно прыгал два года назад. Вся площадь между оврагами и до вала была изрыта.

— Ничего себе, перелопатили, — присвистнул Мишка.

— Так, надо учесть, что здесь еще и дохлую скотину закапывают, — сказал я с видом знатока. — Копать надо перед валом.

— Почему?

— Нападали на древний город стой стороны, и главный бой был именно там. Да и коров там, скорее всего, не закапывали.

Выбрали место прямо перед пригорком, где, по нашим понятиям, должна была находиться главная цитадель. Копали долго, часто отдыхая, и так же часто меняя друг друга. Начало смеркаться.

— Может, завтра продолжим? — предложил Мишка.

— Нет уж! — тяжело дыша, промолвил я. — Придет кто, а тут уже почти готово. Покопает чуть-чуть, найдет что-нибудь и всё, откопались!

Мы со Славкой продолжали рыть с остервенением. Ничего не попадалось, кроме корешков. Вдруг под лопатой что-то хрустнуло.

— Тихо! — выпалил я, наклоняясь и осторожно поднимая только что раздробленную желтую кость. Она была откровенно старой. Начали осторожно ковырять дальше. Минут через пять у края выкопанной ямы лежала маленькая кучка костей, совершенно непонятно, какому существу ранее принадлежавших, но точно не корове или овце.

— Это кости защитника крепости! — многозначительно изрек Мишка, и добавил. — Наверное.

В анатомии мы все трое совершенно не разбирались, но почему-то дружно решили, что эти кости принадлежали человеку. Мы завернули их в тряпку и поспешили домой через сгустившуюся темноту.

— Завтра вернемся и продолжим, — сказать я. — Там наверняка какие-нибудь предметы лежат. Может наконечник стрелы, или нож, или еще что-нибудь ценное.

— Да, непременно. — Славка трясся от возбуждения. — А может там клад! Да, кстати, я слышал, что если косточку человека положить под подушку, ночью обязательно присниться тот, кому она принадлежала.

— Не может быть! — не поверил Мишка.

— Давай проверим.

— Давай! Кому кладем кости?

Бросили жребий. Выпало, естественно, на меня.

Поужинали и тихо пошли спать. Бабуля даже удивилась.

— Чего это с вами? Набедокурили, что ли?

— Не, бабуль, просто устали, а завтра рано вставать, пойдем клад искать.

— А-а-а! Ну-ну, кладоискатели.

Ночью мне снился кошмар. Мы с братьями пошли к свинарнику, а там из-за вольера вырвался огромный хряк. Он нёсся за мной, а я, с трудом передвигая не поднимающиеся ноги, стараюсь бежать. Вот уже дышит жаром в спину, и сейчас вцепится в задницу своими клыками. Просыпаюсь весь мокрый.

— Ты чего стонешь? — спрашивает Славка

— Да так, фигня всякая снится.

Лежу, слушаю ходики, всматриваясь в темноту. Потихоньку засыпаю. Снится Привет. Бегу к нему навстречу, радостно взываю. Он смотрит на меня грустными глазами, и вдруг вижу, что это не Привет, а тот же огромный хряк. Он рванул мне навстречу. Пробую бежать, падаю, пытаюсь встать, а он уже надо мной. Яростно хрюкает и вдруг ласково говорит: «Игорё-ё-ёк!»

Открываю глаза. Славка лежит рядом, подперев голову рукой, и смотрит на меня.

— Ну, снился? — спрашивает нетерпеливо.

— Кто снился? — совершенно зачумленный со сна не понимаю я.

— Ну, как кто? Он!

— Кто он-то, Господи?!

— Да этот, мужик, который крепость защищал.

— Нет, не снился.

— А кто снился?

— Да фигня всякая! Но всё больше огромная свинья.

Славик заметно расстроился. Позже, когда сели завтракать, бабуля стала собирать нашу постель. Подняв мою подушку, удивленно спрашивает:

— Это кто же догадался под подушку поросячьи косточки положить?

Мы со Славкой вытаращились друг на друга, Мишка громко расхохотался.

— А ведь сработало! — воскликнул брат.

Я кивнул, совершенно сбитый с толку. Неужели мне действительно снился тот самый хряк, косточки которого мы положили под мою подушку? Мистика какая-то!

Больше мы кладоискательством не занимались.

Расставались в конце лета, обещаясь друг другу на будущий год собраться. Но, как позже выяснилось, разъехались довольно надолго. Так получилось, что следующий мой приезд в деревню вышел только через четыре года. А что такое четыре года для мальчишек? Целая жизнь. Расстаются пацаны, а встречаются юноши, из-за пробивающихся усов и изменившихся комплекций с трудом узнающие друг друга. Да и интересы у них к этому времени разительно меняются.

Примечания

2

Прямой электрички от Москвы до Рязани тогда не было. От столицы добирались до Коломны, а оттуда, со станции Голутвин, что была названа по находящемуся неподалеку древнему Голутвинскому монастырю, отправлялась электричка на Рязань.

3

«Задами» называлась территория за огородами, где обычно палили по ночам костры, и тусовалась деревенская молодежь. Здесь устраивали всевозможные игры, которые мне безумно нравились. Например, в «платочек». Мальчишки и девчонки становились в круг, кто-то бегал за их спинами, стараясь незаметно подбросить кому-нибудь платок. Поэтому все неустанно вертелись, поглядывая себе сзади под ноги. Зазевался, тебя «засалили», успел увидеть, надо быстрее догонять ведущего, который стремился встать на твоё место. Если его догнал, он продолжает водить, нет — бегаешь сам, пока кого-то не «засалишь». Или в «колечко». Молодежь всех возрастов (от 10 до 20) усаживается в рядок на завалинке, выставляют ладошки, сложенные лодочкой, а ведущий идет по ряду и каждому в ладошки как бы что-то подкладывает. Кому в ладони положено кольцо — никто не знает. Ходит он (или она) степенно, тщательно каждому будто бы подкидывая кольцо, чтобы никто не догадался, кому именно оно попало. Потом неожиданно скороговоркой: «колечко, колечко, выйди на крылечко!» Задача каждого — не выпустить счастливчика, ну, а проворонили, новый ведущий. И так до глубокой ночи, или до первых петухов! Романтика!

4

Здесь действительно очень давно находился древний город. Главный археолог Рязанской области, В.П. Челяпов, довольно уверенно говорил, отвечая на заданный мной вопрос, что на этом месте стоял город еще в VII веке. К славянам он не имел никакого отношения. Скорее всего, принадлежал поволжским финнам, некогда колонизировавшим эти территории. Куда они ушли и почему, никто не знает. Историческая наука ответ на вопрос не даёт. Были ли это предки современной мордвы, или каких-то других финских народов — мери или мурома, историкам еще только предстоит выяснить. Если получится.

5

Проблем по жизни из-за неправильно сросшейся косточки почти не было. Единственно, я не смог овладеть в полной степени гитарой, не получались многие переборы, сколько не старался. Если бы хотел стать профессиональным гитаристом — это была бы трагедия, а так, для уровня трех аккордов и чуть выше, и это сошло. Девчонкам нравилось и этого хватало.