Граф Калиостро

Иван Созонтович Лукаш, 1925

«…Сильно сверкнул клинок, Калиостро выхватил шпагу. Клинком бьет по воздуху, сопит, напрягается. Вдруг подпрыгнул, очертил на паркете круг. Скрежещет сталь. Языки огня бегут по черте. В огненный круг ступил Калиостро, замахал шпагой во все углы залы. И куда сверкал клинок, там гасли, точно от удара ветра, огни. Высоко, на черной завесе, пылает Златорозовый Крест. Калиостро вбежал к нему по ступенькам. Он пронзил шпагой воздух, сшибся с кем-то в схватке – его отбросило со ступеней – храпя, он кинулся вновь…»

Кавалер кошачья голова

Первую песенку, зардевшись, спеть.

Поговорка

У Дворянской гостиницы, каменного двухэтажного дома, стоит дормез, красные колеса облеплены глиной. У дормеза толпятся зеваки.

Переходя немощеную улицу, Кривцов потянул из грудного кармана камзола таинственное письмо. Серый конверт с сургучовой — гербом — печатью надписан неведомыми значками, по-гречески и по-еврейски, — точно куриные лапки исходили его вкривь и вкось.

На дворе, у железных крылец, тоже толпятся зеваки.

— А может, про него газетиры все врут, — хмуро говорил тощий рябой человек в коричневом кафтане и обтертой треуголке на самой макушке, по виду сенатский канцелярист. — Дурак он, чтобы червонцы раскидывать. Полагаю, фальшивую монету делает. Много нынче мошенников развелось. Будь я губернатором, я фигуру такую и вовсе б в столицу не допустил… Больных исцеляет, золото раздает… Враки-с.

— Враки — не враки, а растворяй ворота, граф испанский, — посунулся из толпы старичок в поштопанном кафтане, морщинистая мордочка точно изжевана.

У крылец теснились столичные канцеляристы, купеческие писцы, нищие с гноящимися глазами, провинциальный дворянин в старомодных брызжах веером на обе стороны груди, армейский офицер на костылях. «Какова же слава у Калиостра, — подумал Кривцов. — Кого только нет. Ровно у архиерея на пасхальном приеме». И тотчас представил себе Калиостро высоким старцем в светлых одеждах, струящихся с плеч, — во образе пророка библейского, подобного тому, какого видел на гравюрном листе Рембрандия — славного мастера…

А дверь внезапно распахнулась вовнутрь, бакалавр потерял от толчка равновесие и, устремясь головою вперед, влетел в прихожую графа.

На двор выглянул носатый слуга в чудной ливрее: пелерина зеленая, полы желтые, как у канатного плясуна. Повел на толпу длинным носом, и почудилось всем, что самый кончик его шевельнулся.

— Прочь, графа нет, прочь, — гортанно крикнул слуга. Звучно защелкнулся ключ.

Бакалавр упал так сильно в угол прихожей, что набил шишку на лбу, а бланжевые чулки полопались на коленках. Он встал, одернул кафтан, огляделся: деревянная лесенка ведет из прихожей на антресоли.

Опираясь на перила, стоит там коренастый человек без парика, в нечистой голландской рубахе, засученной до локтей. На его полосатом камзоле, измятом по брюху в мягкие складки, мигают пуговки из стекляруса.

У коренастого человека — широкий нос, кошачьи раздутые ноздри, двойной подбородок, и торчат черным вихрем волосы вокруг лысины, похожей на тонзурку патера, выбритую на самой макушке.

«Точь-в-точь плешивая кошка», — подумал Кривцов.

Кавалер с кошачьей головой визгливо ругался по-итальянски. Бакалавр заметил теперь, что носатый слуга в желто-зеленой ливрее и другой слуга, неуклюжий горбун в сером фраке с заношенной грудью, волокут по ступенькам на антресоли кожаный тяжелый сундук, обитый обручами.

Кавалер Кошка вдруг выкатил рачьи глаза на Кривцова — блеснули черные огни, кавалер визгнул.

— Вот он!

Тяжелый чемодан загрохотал вниз. Внутри зазвенели пружины, откинулась крышка…

И увидел Кривцов, что в сундуке, сложив руки крестом, лежит бледная прекрасная госпожа в белых одеждах.

Бакалавр, ужасаясь, попятился.

У покойницы дрогнули вдруг ресницы, разомкнулись алые губы, совершеннее которых не видал Кривцов даже у Мадонн италийских, и мертвая госпожа стала медленно подыматься из своего гроба, подобно новой Афродите, рождаемой не из пены морской, а из дорожного сундука.

— О, mіо carissimo^[3], — сказала она чисто и звучно, протягивая бакалавру руки.

Но тут кто-то сбил Кривцова с ног. Не красавица, а обезьянья морда горбатого слуги склонилась над ним, слуга в птичьей ливрее вцепился Кривцову в затылок.

Бакалавр отбивался ногами, как молодой конь. Он колотил слуг по головам, — пудра разлеталась белой пылью. Он вскочил на ноги, он крикнул голосом, не менее трагическим, чем голоса вестников во французских трагедиях, и потряс над головой помятым конвертом, сыплющим искрошенный сургуч:

— От Великого Розенкрейцера Верховного Мастера Лож Российских — Великому Кофте Египетских Лож Графу Фениксу.

И тогда в белом тумане пудры послышался женский голос мягкий, грудной:

— Джузуппе, Боже мой, тут драка.

Бакалавру показалось, что говорит госпожа из дорожного сундука, но теперь голос ее был теплее и не такой звучный.

Белый дым пудры рассеялся. Кривцов, застыдясь, оправил изорванное жабо. Слуга в сером фраке дышал по-собачьи, а носатый слуга ливреей смахивал пот.

Дорожный сундук стоит у лестницы. Крышка закрыта, а госпожа из сундука поднялась на антресоли, она смотрит из-за спины кавалера Кошачья голова.

Она кутается в беличью шубку, крытую голубым гарнитуром. Госпоже холодно. Глаза мерцают, как влажные звезды.

Кавалер Кошка топнул ногой и сбежал по ступенькам, подняв над головой руки, точно умоляя о пощаде.

— Ах, signore, несчастное приключение! Мною приказано никого не пускать, я думал, вы докучливый проситель, москов, и вот…

Кавалер щелкнул короткими пухлыми пальцами, повернулся на красных каблуках, от гневного крика затряслись на жирных икрах желтые чулки с красными запятыми:

— Жако, Жульен, табакерку, шпагу, парик, лучший кафтан — фрамбуаз!..

А Кривцов смотрел на госпожу в голубой шубке. «Или мнится мне, или от бессонных ночей дурость напала, — проносилось в его голове. Где же это видано, чтобы таких прекрасных Мадонн возили в сундуках, ровно дорожную кладь…»

— Подайте ваше письмо.

Бакалавр сунул кому-то конверт.

— Феличиани, тебе тут нечего делать — уйди.

Госпожа пугливо запахнула шубку, но влажные звезды еще изумленно бродили по лицу бакалавра, по синему кафтану и бланжевым, наморщенным чулкам.

Кривцов, покраснев от смущения, нагнулся, чтобы подтянуть эти проклятые чулки.

А когда поднял голову, прекрасной госпожи не было на антресолях. Стоял перед ним граф Феникс в натопорщенном французском кафтане, неторопливо читал канцелярское письмо. На коротком мизинце дрожат оранжевые огни в гранях бриллиантового перстня.

«Неужто сей плешивый кавалер — великий маг Калиостро, я почел бы его за барского парикмахера», — рассматривал Кривцов багровое, точно опаленное, лицо мага. Черные смолистые брови внимательно двигались, тяжелые веки были опущены. Двойной подбородок надавил нечистые кружева шарфа.

Граф пошуршал листом, верхняя припухлая губа заежилась от усмешки. Крылья носа раздулись, граф Феникс сипло вздохнул и вдруг поднял морщинистые веки.

Точно копья блеснули у лица бакалавра.

А граф уже кланялся церемонно, едва не касаясь рукою ступенек. Его шпага описала за спиною дугу и встала торчком, задев нос Жульену. Слуга чихнул.

— Прошу вас передать высокочтимому брату и кавалеру, господину гофмейстеру, что я не премину быть в ложе Гигея, в сопутствии супруги моей графини Санта-Кроче.

И по-кошачьи гибко разогнулся, обдав Кривцова ударом молнии, сверкающим взглядом.

— Которую видели вы не в чемодане, а на ступеньках, забудьте про чемодан!

Кривцов провел ладонями по лицу, точно оправляясь от мгновенного обморока.

Граф Феникс, прищурив на бакалавра заплывшие мешками глаза, порылся в заднем кармане кафтана. Вытянул оттуда шелковый красный платок, сердоликовую печатку, золотой лорнет с обломанным ушком, пучок бечевок, сердито все вскомкал, стал снова рыться и вытянул наконец золотую тяжелую табакерку.

— Угощайтесь.

— Благодарствую, я не…

А граф вбил уже в нос щепотку табака, сладко зажмурился, заходили черные брови — граф шумно чихнул, обрызгав мокрыми крошками грудь.

— Жако, Жульен, проводите тогда молодого синьора, — живее!

Слуги бросились вперед.

На крыльце носатый Жульен состроил гримасу и показал бакалавру язык.

— Ах, злодей, — кинулся назад Кривцов, но дверь захлопнулась, стукнула по тулье треуголки…

Потирая лоб, бакалавр шагал по Невской прошпективе, говорил сам с собою.

— Чудная красавица, Мадонна святейшая, ангел. Постой, Андрей Кривцов, да как же оно было?.. Словно бы госпожа из сундука… вышла… чепуха, дорожный сундук у лестницы стоял, а госпожа из верхнего покоя явилась… Санта-Кроче ей имя, Феличиани, Феличиани… А у меня чулки слезши.

И зарделся от смущения и рассмеялся.

Невский ветер, играя, подкидывал его рыжие пряди.

Примечания

3

О, мой дражайший (ит.)