Граф Калиостро

Иван Созонтович Лукаш, 1925

«…Сильно сверкнул клинок, Калиостро выхватил шпагу. Клинком бьет по воздуху, сопит, напрягается. Вдруг подпрыгнул, очертил на паркете круг. Скрежещет сталь. Языки огня бегут по черте. В огненный круг ступил Калиостро, замахал шпагой во все углы залы. И куда сверкал клинок, там гасли, точно от удара ветра, огни. Высоко, на черной завесе, пылает Златорозовый Крест. Калиостро вбежал к нему по ступенькам. Он пронзил шпагой воздух, сшибся с кем-то в схватке – его отбросило со ступеней – храпя, он кинулся вновь…»

Прогулка в карете

Люблю тебя, Петра творенье…

Пушкин

Из низкой зальцы, где, дымя глиняными трубками, спорили у пузатого биллиарда об очках и ударах кия гвардейские офицеры, вышел плотный артиллерийский капитан в красном кафтане с отворотами черного бархата.

Сердито ворча, он поискал крюк, на который повесил свою черную треуголку:

— Буду я с ними играть, когда они, черти, у меня сто очков вперед забирают.

В трактир «Демута», что держал на Сенатской площади английский негоциант, приходил Андрей Кривцов читать по утрам газеты.

Прихлебывая черный кофе, он любил поговорить с трактирными завсегдатаями о спорах британских лордов в аглицкой народной каморе, о механическом фигуранте, изобретенном неким немцем в Гамбурге, играющем на флейте, пишущем под диктование и чихающем весьма натурально, также о приезжающих и отъезжающих, о кометах и двуголовых телятах, и о кошке-танцмейстере, которую нынче показывает французский дворянин на Мойке.

Приказав малому подать чашку кофе погорячее, Кривцов развернул серый лист «Санкт-Петербургских ведомостей» и пробежал глазами объявление:

В Большой Коломне, на Екатерининском канале, в доме с тремя колонками, что на углу, продается серо-пегий верховой мерик, пара пистолетов, четвероместная карета, попугай и за пять рублей здоровая девка, умеющая чесать волосы.

— Прожился некий барин в столице, так девку с попугаем на торг пустил, окаянный, — проворчал Кривцов, перекидывая лист.

Бакалавру вспомнилось, как еще в Московском университете professores — все больше немцы в коричневых сюртуках, головы как из слоновой кости выточены, нерусскими, твердыми голосами, точно обтесанными топором, — читали о римском гражданстве и афинейских вольностях, о Лейбницах и Декартиях, и как в масонской ложе, зачастую, когда гасили свечи, братья каменщики вполголоса беседовали за трапезой о низости подьячих, о неправде в судах и о позорище торга людьми.

— Не проявись лет десять назад тот мерзкой казак Пугачев, глупый изверг, государыня всенародно бы объявила равенство и вольность гражданству, а нынче не жди…

И тут артиллерийский офицер, вышедший из биллиардной, прервал мысли Кривцова.

— Андрюшка! Откуда тебя черт принес? — весело крикнул офицер и зашагал к бакалавру, задевая ботфортой дубовые табуреты.

— Шершнев! — поднялся тот. — Вот отменная встреча, друг ты мой, сразу признал: словечка, не чертыхнувшись, не скажешь.

Они звучно расцеловались. Шершнев приходится молочным братом бакалавру. Сын мелкопоместного дворянина, однокашник по Москве, философский кандидат, забубённая голова, первый бабник из всех московских студиозов, Шершнев был когда-то вместе с Кривцовым вскормлен одной мамушкой Агапигией, вместе запускал бумажного змея, гонял кубаря в Саратовских деревнях. Студиозус Шершнев по резолюции Magni professors^[1] был уволен от университета за леность и непосещение классов так же, как в свое время был уволен оттуда Григорий Потемкин, нынче первый вельможа в Империи, светлейший князь и генерал-аншеф.

— Так-то, Андрей, — весело болтал Шершнев, сидя верхом на стуле. — Тебя Миневра призвала, а меня Марс. Батюшка из студиозов меня в мушкатерские полки сержантом определил, а оттуда я, вишь, в гвардию залетел, к ее Величеству в пушкари.

И хлопнул друга по плечу.

— Да не бей ты, — поморщился Кривцов. — Плечо не казенное.

— Я и не чаял тебя в столице сыскать… Поди все нещадно скрипицы терзаешь, да книжную пыль нюхаешь? Не надоело?.. Тебя, брат, женить пора.

— Жениться поспею. А касательно Фортуны и мне жаловаться не след: я у самого гофмейстера всея Империи, господина Елагина, в секретарях состою.

— Ах, — откинулся на спинку стула Шершнев. — Постой, не тот ли Елагин, про которого сказывают, будто он с чертями компанию водит, в чернокнижие погружен и тайные братства заводит, имя же им — розенкрейцеры?

— Тот.

— Поди и ты чертовщиной заражен? К Богу с заднего крыльца забегаешь?

Кривцов потупился, переморгнул ресницами.

Потом окинул воспаленными от бессонниц глазами дымное, протабаченное зало, где маячили красные и синие пятна мундиров, оправил рыжеватые букли.

— Одному, друг Шершнев, утеха Венеры и Марса, другому же искус Минервы. Вот и я в искусе сем пребываю, стучу в дверь таинств натуры.

Шершнев недоверчиво оглядел помятый кафтан друга, его пальцы, обожженные чем-то, бланжевые чулки, сморщенные на икрах, и неряшливо пристегнутую медную пряжку. Подумал: «Ай, заврался мой Андрей», и сказал с насмешкой:

— Ты, значит, выходит вроде мага того, который нынче прибыл в столицу: графом Фениксом прозывается, а всем ведомо, что он Калиостр.

— Калиостр? — бледнея привстал бакалавр. — Врешь?

— Надо мне врать. Только и разговору с утра: Калиостр в столице. На Гороховой улице стоит. А с ним, сказывают, такая красавица…

— На Гороховой?

Кривцов не дослушал, схватил со стола треуголку и бросился из трактирного зала.

— Андрей, куда?

Грохнула дубовая дверь, задребезжали оловянные блюда на полке, покачалась клетка с говорящей пеструшкой — сорокой, трактирной забавой. Кривцов сбежал по каменным ступенькам к набережной.

В зеленой мураве, на пологом берегу Невы, проступают желтые лысины глины. У портомоен качается адмиралтейский пакебот. Матросские женки звонко хлопают вальками. Перед белой дорической колоннадой Адмиралтейства пасутся гуси, белеясь на зеленом лугу, как платки.

Трепещет флажок на высокой мачте за Невою над серой Петропавловской крепостью. И ясно видно, как по куртине шагает крошечный зеленый солдат у крошечной пушки.

Сонно выплыла из Лебяжьей канавки придворная гондола. На поднятых веслах солнечный блеск. За Исаакиевским мостом солнце четко чертит веревочные лестницы на мачтах купеческого корабля. Подвернуты белые паруса. Там снуют иностранные люди в красных колпаках, босые икры, как из бронзы: скатывают на берег бочки.

Кривцов потянул за углы шляпу: невский ветер бодро затрепал рыжую косицу.

Взбивая копытами комья земли, проскакал на тяжелом коне солдат в зеленом мундире с красной грудью — Преображенских батальонов вестовой. Тоже придерживает треуголку от ветра. У возов с соленой рыбой полудничают мужики: посыпав краюху государевой солью, крестятся на солнце.

— Чрезвычайное известие: надобно гофмейстера из дворца вызвать. — Кривцов рассеянно оглядывал полдневную набережную.

За Невой светлыми призраками высятся колоннады Академии наук, красные коллегии, деревянные переходы и лесенки вокруг возводимой Академии художеств…

Бакалавр проворно шагал к деревянной резиденции ее Величества, что за Летним садом. Над подстриженными липами полоскался навстречу оранжевый штандарт с двуглавым черным орлом.

Миновав мраморных Нептунов и Цирцей, дурные статуи времен петровских, Кривцов вбежал на крутой мост перед дворцом и тут приметил трехстекольную елагинскую карету вполуцуг, на огромных желтых колесах.

— Сударь, сударь, постойте, — пустился за каретой бакалавр.

Елагин в придворной шляпе с пышным плюмажем строго посмотрел сквозь каретное стекло и дернул шелковый шнур к вознице. Кони с белыми метинами во лбах осели на желтое дышло.

— Где изволил, ветреник, пропадать? — отпер Елагин тяжелую дверцу. — Влезай-ка.

Кривцов прыгнул на высокую подножку, забрался в карету. Он запыхался от бега.

— Ах, сударь, Калиостр в столице.

— Вот удивил. Я, батюшка, о том давно ведаю. Затем и тебя ищу, чтобы ты письмо кавалеру Калиостру отнес.

— Письмо? — передохнул Кривцов.

Желтые колеса гулко загремели по мостовой. Бревна деревянных настилов подымались кое-где, как серые пальцы.

На Невской прошпективе тесно пошли за каретными стеклами низкие дома — белые, желтые, розовые. Меж ними выбегали зеленые лужайки, тянулись заборы.

Блеснул круглый циферблат над магазином часовщика, посмотрел в карету турка в шальварах и с чубуком, намалеванный на вывеске табачника, мелькнула зеленая вывеска французского кондитера, черная ботфорта сапожника, золоченый крендель над булочной.

Под молодыми липками, стриженными в зеленые шапки, по деревянным мосткам, обливаясь то светом, то тенью, снуют пешеходы. Рослый гусар в доломане песочного цвета, опираясь на кривую саблю, смотрит на эстампы в аглицком магазине. Две дворянки в летних фишбейнах проплыли, как розоватое облако. Соломенные шляпки подобны корзинкам с цветами.

— Слушай, мой друг… — Елагин поскреб ногтями подбородок. Его старческое, тонкое лицо было сегодня усталым. Глаза печально и горячо замерцали под седыми бровями:

— Только и разговору во Дворце, что Калиостр… Обманщик-де, плут.

Кривцов повозился на сиденье, взглянул на строгий профиль старика, на седую буклю, которая развилась у впалой щеки.

— Помолчи, — сказал канцлер, хотя Кривцов молчал и так. — Сама Augustissima^[2] говорит мне севодни: «Ваши масоны, мой добрый Елагин, имеют особливый аппетит к мистическим бредням, как бы сей знаменитый обманщик Калиостр не стал водить вас за нос…» Тако рассуждая, все за обман почесть можно. А между тем, неопровержимо отнюдь, что Калиостр, знаменитый филозофус и доктор, в столицах Европы многих смертельно болящих исцелял, многим судьбы предсказывал, являл видения мертвых. И повсюду разливал золото, подобно воде, хотя и оставался сам бедным.

— Бедным? — Кривцов кашлянул. — А у Николая Фламеля прямо сказано: имеющий камень философский да останется бедняком, источая золото.

— Знаю сие. — Елагин потер лоб сухощавой горстью. — И не токмо сии признаки означены. Получено мною достоверное известие, что граф Феникс…

Канцлер наклонился к секретарю. Глаза у обоих блеснули. Старик прошептал:

— Что сам граф Феникс — великий Кофта египетских масонских лож, розенкрейцер, высоко посвященный… Уразумел?

— Да.

— Слушай же: вскоре будет собрание нашей ложи. Граф Феникс должен показать там несумненные знаки тайной магии. И тогда, быть может, тута, в северной Варварии, свершится то, о чем мечтал ты, мой бедный студиозус, бьющий реторты и обжигающий пальцы. О чем, впрочем, мечтаю и я.

— Великий мастер, вы говорите о философском камне? — спросил Кривцов, обнажая голову.

— О нем, мой друг. Для сего Калиостр и прибыл в столицу. Аминь.

Гофмейстер и секретарь умолкли.

Карета обогнала роту гренадер в зеленых мундирах и белых гамашах. Солнце плещется на медных орлах гренадерок.

— А ежели отыщем мы камень мудрости и соделаем чудесное золото, тогда что? — прошептал Кривцов, любопытствуя.

— Тогда будем искать квадратуру круга, сиречь perpetuum mobile, — покойно ответил канцлер.

— А после того?

— А после, победив первого врага человечества — нищету, будем побеждать и последнего — смерть. Тогда будем искать путь к гомункулусу.

— Все искать, искать, — вздохнул Кривцов.

— Да, все искать, понеже рыцари Креста и Розы, суть искатели истины, исследователи принципов божественного строения… Боже, Великий Архитектор, Ты, раздающий чашу радости всей вселенной, помоги нам, кавалерам Твоим, в державу Екатерины Второй учредить в Империи вечное пребывание Розы и Креста.

Старый гофмейстер перекрестился. Редкие слезы стекли в уголки запалых губ, загорелись солнечными огоньками в кружевах на груди. Кривцов взволнованно потеребил треуголку. Он смотрел вдаль. Синие глаза бакалавра полны были слез.

А Елагин уже улыбался. Букли распушились в белый дым. Почему-то на взъерошенной брови дрожит огонек слезы. Глаза блистают весело, ласково:

— А ежели наша затейка окажется забавой обманщика, — ну что ж, пусть посмеются счастливые потомки над мечтательным стариком и над молодым студиозусом с закруженной головой… Стой, кажись, и Гороховая… Тут тебе выходить… Сие письмо передай графу Фениксу в собственные руки.

Примечания

1

Старшие преподаватели (лат.)

2

Августейшая, императрица (лат.)