Граф Калиостро

Иван Созонтович Лукаш, 1925

«…Сильно сверкнул клинок, Калиостро выхватил шпагу. Клинком бьет по воздуху, сопит, напрягается. Вдруг подпрыгнул, очертил на паркете круг. Скрежещет сталь. Языки огня бегут по черте. В огненный круг ступил Калиостро, замахал шпагой во все углы залы. И куда сверкал клинок, там гасли, точно от удара ветра, огни. Высоко, на черной завесе, пылает Златорозовый Крест. Калиостро вбежал к нему по ступенькам. Он пронзил шпагой воздух, сшибся с кем-то в схватке – его отбросило со ступеней – храпя, он кинулся вновь…»

Гелион, мелион, тетраграматон…

Что вам судьбы дряхлеющего мира?

Над вашей головой колеблется секира.

Но что ж?.. Из вас один ее увижу я.

Лермонтов

В светлом просторе неба разлит желтоватый и грустный отсвет вечерней зари. У Тучкова моста, подле Соляных буянов, черными хлыстами застыли мачты уснувших галиотов.

Васильевский остров пустынен. Оконницы низких домов бледно желтеют зарей. Лужа у деревянных мостков, как длинный бледный опал. Догорает заря, предвестница июньской белой ночи — ни света, ни мглы, а сребристого полусумрака.

Безветренный вечер. На Васильостровских линиях, за пустырями, лает цепной пес на пустое и светлое небо.

К дому немецкого негоцианта Григора Фихтеля, что в Волховском переулке, к тем воротам на Невский берег, где не просыхает никогда грязь, — по вечерней заре стали подходить многие люди, кто в гвардейской епанче, кто в купеческой круглой шляпе с золотым галуном округ тульи. Брались за медный молот, изображающий львиную голову, и тишина переулка оглашалась тремя глухими ударами.

Алебардщик, заступивший на ночной караул к Тучкову мосту, каждый раз вскидывал голову:

— Эк их разобрало… Разумею, Фитель немецкие именины справляет, а то поминанье родителей…

И погасла желтая заря над Невой, и побелели воды, и как бы насторожились, когда в переулок свернул с Первой линей тяжелый дормез, похожий на покойницкий катафалк. Стал, накренился.

— Разумею, дышлом в забор угодил: место тесное, — пригляделся от плошкоутов алебардщик.

Дверка дормеза бледно блеснула. У дома Фихтеля на мостки выпрыгнул плотный человек в малиновом кафтане.

Тремя выстрелами прогремели удары молота…

От внезапности очнулся, может быть, под периной отставной императорских коллегий экзекутор, доживающий век в переулке, — или дебелая купеческая супруга, которой душно на ковровом сундуке в сводчатом покое за печью, — шарахнулась к бледному окну, где несносно жужжит всю ночь муха и сыплет из клетки зерно и трепещет на жердочке взъерошенная, бессонная канарейка.

— Экую пальбу поднял, — заворчал страж и потянул костлявую руку к ржавой своей алебарде, зазубренной лишь оттого, что железным ее полумесяцем кололась лучина. На этом движении страж успокоился, тем более, что дормез проплыл на господский двор…

Не именины и не поминовение родителей справлял немецкий негоциант.

А наказано было брату-розенкрейцеру Григору Фихтелю от самого господина Елагина приуготовить залы в доме своем и возжечь семисвечники для собрания братьев-каменщиков ложи Гигея.

Бакалавр к собранию запоздал.

Пронесся зайцем по чисто выметенному двору, вбежал на крыльцо.

В сводчатом низком покое, окнами на Неву, свалены на скамьи трости, шляпы, плащи. Кривцов оправил помятые букли и опоясался белым кожаным передником, каменщицким запоном. Натянул лосиные перчатки до локтей и перекинул через грудь золоченый масонский знак — шестиугольную звезду на голубой ленте.

Набросив на плечи черный долгий плащ, подобный монашеской мантии, бакалавр из прихожей ступил в темное зало.

Золоченая звезда позванивает на ходу… Слышны издали торжественные вздохи органа, грустный звон арфы. Кривцов стал на колени у высоких дверей, постучал робко.

— Кто там? — позвал из тьмы голос сильный, как будто голос самой музыки.

— Брат-странник, — ответил Кривцов словами масонского пароля.

— Многопочтенный кавалер, откуда ты пришел?

— Из Иерусалима.

— Где ты проходил?

— Назаретом.

— Кто тебя водил?

— Рафаил.

— Какого ты колена?

— Иудина.

— Іnrі! — вскрикнули многие голоса за дверями, а один голос позвал грозно и сильно:

— Войди, кавалер, в братство Креста, орошенного розовой кровью.

Звучная волна органа хлынула бакалавру в лицо. Его ослепило блистание свеч, теснота пудреных голов, сквозящих белым дымом.

На бархатной черной завесе в глубине залы горит алым огнем Златорозовый Крест. А под ним вьется огненная надпись:

Fraternitas Rosae Crucis.^[4]

Семисвечники, окутанные черным флером, ровно пылают по четырем краям масонского ковра.

Бакалавр сел на скамью у входа. Вдалеке, в отблесках свечей, склоняется над столом лицо великого розенкрейцера, господина Елагина.

Кто-то мягко тронул Кривцова за локоть. Рядом с бакалавром сидит на скамье Николай Иванович Новиков, типографщик, держащий книжную свою лавку в Москве, у Воскресенских ворот. Над пристальными, добрыми глазами типографщика нависли косые мешки век. Брат Новиков всегда найдет добрую шутку для младшего брата-каменщика:

— Не оробел ли, душа моя? — протянул Новиков руку. Из-под мантии мелькнул поношенный коричневый кафтан.

Бакалавр учтиво пожал белую полную ладонь московского типографщика, высочайших степеней розенкрейцера, брата-sacerdos^[5], который носит в ложе великое и страшное имя Collovion.

— А я полагал, многопочтенный брат Collovion, что вы в Москве обретаетесь.

— Пребывал там, душа моя, да меня сюда вызвали: Калиостра смотреть.

Тут ударил три раза костяной молоток, говор умолк, и все поднялись со скамей.

Елагин стоял, оперев ладони о стол. Чуть тряслась пудреная голова великого мастера:

— Кавалеры и рыцари, Пеликан начертан на нашем щите, Пеликан, кормящий кровью детенышей. Вступая сюда, мы клянемся даже и тень свою посвятить ордену — отдадимся же кровью и тенью, телом и духом Златорозовому Кресту.

Невидимый орган прихлынул глубоким приливом, грянули колоннады металла.

Ярко загорелся алый крест на черной завесе. Все пели, подняв к алому Кресту головы:

Взвейтесь сердцами

Выше всех звезд,

Блещет пред нами

Златорозовый Крест…

Московский типографщик пел, сжав кулаки, с расширенными ноздрями. По его крутому лысеющему лбу катил крупный пот.

От восковых огней, пения, запаха вощины, сукна камзолов и пудры бакалавру стало душно. Дрожащий орган изливал еще утихающее дыханье, когда распахнулись двери из темной залы и, предшествуемый двум братьям со светильниками, вступил в храм граф Феникс, кавалер де Калиостро, в красном кафтане, в желтых чулках с красными запятыми.

За ним, как белое видение, выплыла из тьмы Санта-Кроче. На пороге запнулась, отвела с виска темную прядь. Братья со светильниками провели графиню к круглому столу, против бакалавра. Санта-Кроче шла через зало, не поднимая глаз, едва касаясь паркета. По ее лицу, по опущенным шелковистым ресницам ходили отсветы огней.

— Прекрасная госпожа, — прошептал бакалавр.

— Отменна, не спорю, — шепотом подтвердил Новиков. — А вот Феникс сей вовсе не авантажен.

Калиостро остался у дверей. Он точно растерялся от блеска, тесноты, жара. Громадная тень пала за ним черным горбом. И вдруг со всех ног кинулся он в глубину залы, к креслу Елагина. Стремительно сел на колени, закачался как китайский божок, ударяя в грудь кулаком.

— Встаньте, странствующий рыцарь, — с явной досадой сказал Елагин, протянув графу через стол старческую руку. — Не подобают мне почести ваши. Прошу вас приступать к делу.

Калиостро поднялся, утер красным платком жирный затылок. Его сивый парик сбился вбок.

Бакалавр без стеснения разглядывал приземистую фигуру мага в натопорщенном фрамбуазе, точно бы с чужого плеча.

И почему-то застыдился бакалавр, что все так восторженно пели молитву, что гудит еще металлическая пещера органа, а в храме бегает, стучит красными каблуками этот плешивый граф, похожий на комедийного педриллу.

Калиостро быстро обходил братьев. Кланялся, приседал, на красной спине морщилась складка, шпажонка прыгала, как железный хвост. С лица графа не сбегала насмешливая трусливая улыбка. Она приподымала ему припухлую губу, обнажая острые мышьи зубы.

Калиостро поздоровался и с Кривцовым: точно встряхнул перед ним нестройными сиплыми струнами, обдав изо рта гнилью желудка.

Бакалавр выдернул ладонь из влажных пальцев графа, проворно обтер за спиной.

— И чего распрыгался, шут, — проворчал Новиков вслед Калиостро.

Граф Феникс оглянулся, точно понял, потное лицо побледнело, ноздри раздулись. Он стал посреди зала, скрестив на груди руки. Пылает его красный кафтан среди черных мантий братьев. Сверкнули глаза. Граф что-то сказал.

— Не разумею иностранных языков, никак, латынь? — вполголоса спросил Новиков бакалавра.

— Нет, италианский. Магические опыты собранию объявляет.

В золотистом и теплом блистанье свечей, белым облаком светилась Санта-Кроче. «Феличиани, Феличиани», — смотрел на нее Кривцов. Казалось, что графиня тоже смотрит на него издали.

Сильно сверкнул клинок, Калиостро выхватил шпагу.

Клинком бьет по воздуху, сопит, напрягается. Вдруг подпрыгнул, очертил на паркете круг. Скрежещет сталь. Языки огня бегут по черте.

В огненный круг ступил Калиостро, замахал шпагой во все углы залы. И куда сверкал клинок, там гасли, точно от удара ветра, огни.

Высоко, на черной завесе, пылает Златорозовый Крест.

Калиостро вбежал к нему по ступенькам. Он пронзил шпагой воздух, сшибся с кем-то в схватке — его отбросило со ступеней — храпя, он кинулся вновь.

Черный горбун с кошачьей головой — тень Калиостро — кривляется на сводах, ступеньках, завесе.

Вот отшвырнуло Калиостро. Вот он вспрянул, страстно и дико завыл:

— Гелион, Мелион, Тетраграматон!..

Ворвался, шумя, холодный ветер. Ударил. Златорозовый Крест погас.

Шпага Калиостро, звеня, покатилась во тьму…

Только одна тонкая восковая свеча теплится у круглого стола Санта-Кроче. Калиостро ступил к графине вкрадчиво и бесшумно. Взял ее за руку…

У бакалавра от страха шевельнулись волосы. Ему почудилось, что он с глазу на глаз с Калиостро в душном склепе, и горит одна восковая свеча, и в неверном огне ее видится кошачья голова кавалера, а с ним рядом лицо бледной покойницы, лицо иностранной госпожи Санта-Кроче.

— Встань, Мадонна моя, — воркующе заговорил граф. — Помоги мне показать знатным братьям московам, кто я таков, — встань!

Он кинул вверх руку со шпагой. Блеснул клинок.

Графиня протянула к горящему острию руки, с закрытыми глазами шла она на шпагу. Она тянулась к этой сверкающей игле, точно к магниту. Затрепетала. Ее атласные башмачки отделились от паркета, — графиня подымается, подымается в воздух — прозрачная, белая…

Ее распростертое тело медленно закружило вокруг острия. Белое лицо без кровинки, искажены темные губы. Как легкое крыло, мелькает белая шаль — быстрее, быстрее — молнией кружится в вышине острие, свистя, носится под темными сводами бездыханная белая госпожа.

— Мать Пресвятая, смотрите, она страдает! — вскрикнул Кривцов. Его потрясла глубокая дрожь негодования, ужаса, жалости.

— Довольно! Довольно!

Все гневно вздохнули, заговорили. С грохотом опрокинулась дубовая скамья.

Как сбитая птица, Санта-Кроче упала у стола. Очнулась, окинула диким взглядом сивые космы париков, свесившихся над ней.

— Не мешать! — яростно визгнул граф. По его бледному лицу катил пот. — Прочь из магическаго круга, московские невежды, или я, я…

Он рассек клинком воздух, все отшатнулись.

И видели все, как из рукавов Калиостро, из желтоватых пуандешпанов, вырвалась стая причудливых птиц — чудовищных гусей со слоновыми ногами, индюков, похожих на мясистые башни, грифов с дряблыми колючими шеями. Чудовища захлопали крыльями, сшибаясь, носясь, хлеща по головам, в корчах падали на паркет, ломая скрипящие костяки крыл.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Братство Розового Креста (лат.)

5

жрец (лат.)