Путь олигарха Иван Яцук

Иван Макарович Яцук, 2020

Роман погружает читателя в драматическую атмосферу 90-х годов на Украине. Здесь и разрушение привычного образа жизни, и бандитские разборки, и крушение идеалов. Идет борьба добра со злом, в которой присутствует и великодушие, и жестокость, благородство и низость, ненависть и любовь, причем, всякая: любовь высокая и любовь, основанная на расчете, и любовь откровенно продажная. Рождается класс униженных и оскорбленных и слой, из которого выйдут будущие основатели олигархических династий. Содержит нецензурную брань.

Глава одиннадцатая

Кардаш с Олегом остались одни на призаводской площади. Еще раз огляделись. Невдалеке под деревом сидел какой-то забулдыга, непременный спутник заводских проходных, пьяно качая головой и что-то мурлыкая себе под нос. Сделав несколько шагов поближе, гости услышали пьяное бормотание: «Гондурас, Гондурас, где же твой рабочий класс?»

–Поговорим с рабочим классом? — подмигнул Кардаш. — Что думает начальство, мы знаем, а что думает гегемон после выпивки?

–Эй, мужик, — Скляр тронул пьяного за плечо.

— Чего тебе? — буркнул тот, покачиваясь.

— Что ты нализался в рабочее время? Тут начальство ходит.

— Чхал я на твое начальство, е…мать. Ну, выпимши я…я в добровольном отпуске…имею законное право? Имею. Мишка еще подкинет — отполируем.

— Это как — в добровольном?

–А так. Сказали: иди в отпуск, я и пошел. За свой счет. Скажут: приходи завтра на работу — я приду. Все добровольно. — Пьяница поднял на них мутные глаза. Долго смотрел, словно пытаясь узнать и не узнавал. Глаза, как пруд после дождя, стали наполняться злобой.

Хари у вас сытые. Что-то не припоминаю таких. Но кирпича просят. Из буржуев? Пред-при-ни-матели, значит? Забираете, значит, у нас все. Вот и пью. Но мы еще вам покажем, где раки зимуют. По-ка-жем. Наши еще придут… ой придут!

Чьи это наши, мужик? Здесь все наши.

Нет, мужики, не все. Наши — это наши…как я…Мишаня…тогда мы всем покажем, кто в доме хозяин, е…мать. Ездят тут..весь в грязи с утра…падлы, даже не глянут. Номера запомнил…наши придут — поквитаемся…хари нажрали…Гондурас, Гондурас, где же твой рабочий класс.

Забулдыга опять уронил голову.

— Акции у тебя есть? — быстро спросил Кардаш.

— Акции? Е…мать, с вашими акциями, — бубнил работяга. — Акции..купоны…ваучеры…акции, — жопу подтираю вашими акциями, — он пьяно рассмеялся, — захожу в туалет…бумага в тыщу карбованцев…ничего, длинная…узкая зараза…надо их аж три, чтоб подтереть…ха-ха-ха…миллионер..жопу деньгами… А куда еще? Эх, ребята, пропащая жизнь. Кролик — девятьсот тыщ…а ребенку надо…ничего…наши придут…

— Так с акциями как? — нетерпеливо переспросил Кардаш.

— Бутылку даешь? — мужик с надеждой поднял голову. — Все приволоку, — и ваучеры…и акции…бумага одним словом.

— Вот видишь, — удовлетворенно сказал Кардаш, отходя. — Вот где надо покупать акции. Я этим займусь.

«Ну и сука же ты, — подумал Скляр, — это тебя в Гарварде научили. А, небось, комсомолом командовал».

— Деклассированный элемент, что с него возьмешь, — сказал Кардаш, очевидно, продолжая раздумывать над разговором с пьяным рабочим. Ну что, пообедаем и начнем собираться?

— Мне надо на несколько дней здесь остаться по своим делам, — небрежно сказал Олег.

— Знаю, видел, — довольный своей наблюдательностью, сказал Кардаш. — Одобряю. Симпатичная…располагает… я ее тоже отметил. Командировочные, наверно, многие на нее залядываются, не один ты, — добавил он со значением.

— Не знаю, не спрашивал, — хмуро ответил Скляр, не желая продолжать этот разговор.

— Я бы тоже не прочь остаться, — разоткровеничался Кардаш. — Вера Феликсовна — шикарная женщина. Вырастают же в глухомани такие экземпляры! Ее в хорошем салоне довести до кондиции — она всех киевских топ-моделей за пояс заткнет.

« Неужели уже успел трахнуть?»

— На нее тоже все заглядываются, — не удержался от скрытой колкости Скляр.

— Близко локоть, да не укусишь, — понял намек Кардаш. — Она не из тех, кого можно дешево купить.

— Я попробовал с ней пофлиртовать. Ни в какую. Тем интересней. Взять бы ее в Киев, работа для нее найдется.

— У ней и здесь ее хватает. Так здесь она хозяйка, — вяло возразил Олег.

— Как ты думаешь, она рядом со мной смотрелась бы? — доверительно спросил Кардаш, глядя куда-то далеко — далеко.

— Роскошно, — ответил Скляр вполне искренне.

— Ладно, оставайся, — Глеб протянул руку, прощаясь. — Спасибо, что помог. Я в долгу не останусь, все свои обещания выполню, как только приеду в Киев.

Прошел год. Шумела, роптала Украина. Кризис экономический и духовный нарастал. Телеэкраны, радио, газеты пестрели сообщениями о забастовках. Шахтеры, пройдя маршем от Донецка до Киева, гремели касками перед зданием правительства. Кладбища не успевали копать рвы для умерших, предприятия останавливались одно за другим.

Не беда, если бы только отсталые, не способные производить конкурентноспособную продукцию, но ведь прекращали работу заводы и фабрики, составляющие некогда цвет украинсвой советской экономики. Новая независимая страна оказалась слишком бедной для экономики, которая ей досталась. Недоставало денег, сырья, рынков сбыта, обыкновенного профессионализма, новых знаний. Мало кто понимал, как надо действовать в условиях нового экономического строя. Многие продолжали верить, что все вернется на круги своя и надо только подождать.

Страну захлестнула волна коррупции и откровенного грабежа. Ваучеры, которые выдали всем гражданам Украины на право владения частью национального богатства, осели в сейфах неизвестно как возникших трастов, которые лопались ежедневно, передавая свои права очередным трастам, которые тоже проваливались сквозь землю, так что, в конце концов, проследить судьбу ваучеров оказалось невозможным.

Рвались отлаженные десятилетиями деловые связи, схемы обоюдных поставок, транспортные перевозки. Как будто рвались крупнотоннажные бомбы, оставляя после себя лишь отдельные островки экономической жизни, но эти оазисы не могли вместить всех желающих оставить тонущий «Титаник». Все, кто прыгнул в бушующий океан, мечтали спастись и уцелеть; тысячи, миллионы рук тянулись к спасительным шлюпкам, расталкивая остальных. «Выжить, выжить любой ценой» — вот немой лозунг того беспощадного времени.

Сотни тысяч проституток высыпали на улицы городов — главный и страшный признак всеобщего бедствия. Не было сладу с «металлистами» — охотниками за металлом. Воровали всё: от линий эпектропередач, трансформаторных будок, канализационных люков до кладбищенских табличек и решеток, не заботясь угрозой смерти. То и дело сообщали, что кто-то сгорел в электробудке, на проводах, сорвался с крыши, утонул в реке под тяжестью груза, подорвался на мине времен войны.

На прохожих нападали днем и ночью, бандитские разборки велись среди белого дня на центральных улицах городов и поселков. Шел черный передел собственности — тот знаменитый процесс первичного накопления капитала, о котором писал немецкий экономист с бородой шумера, ставший иконой пролетарского движения.

Власти раз за разом твердили о достижении «дна» кризиса, но, видно, Украина стояла на Мариинской впадине, потому что дни бежали, а пресловутого дна никак не удавалось достигнуть, чтобы потом начать подъем вверх. Поговаривали, что могут ввести карточки на самое необходимое, но слава богу, до этого не дошло, но атмосфера была гнетущей. Не провожали с оркестрами в армию, не созывали полсела на свадьбы, из окон квартир не слышались песни — это считалось дурным тоном, стояли пустыми роддомы. Классический кризис.

Многие ведь думали, что капитализм — это только огни рекламы, поток лимузинов, блестящие витрины магазинов, наполненных «дефицитом». Отныне стали понимать, что капитализм — это когда то, что предназначено тысяче, отдают сотне, а остальных ограждают рядами полицейских, слезоточивым газом, танками и тюрьмами. А затем начинается взаимообмен между тысячей и сотней: кого-то по своей глупости, тупости, бездарности опять выталкивают в толпу, а кто-то, благодаря удачному стечению обстоятельств, таланту, трудолюбию или хождению по трупам попадает в заветную сотню, в число избранных, которые под охраной закона, милиции и армии могут спокойно зайти в малолюдный магазин, выбрать, что хочется, уехать на дорогой машине, отдыхать на модном курорте, лечиться у авторитетных врачей. Они могут все: ведь их только сотня из тысячи.

И, действительно, в украинских магазинах появилось изобилие: импортные шмотки, дорогие автомобили, тропические фрукты и овощи, вместо советской докторской — 20-30 наименований колбас; там, где лежал один сыр голландский — толстые круги из десятка стран с названиями, которые раньше можно было встретить разве что в царской России, да в иностранных романах. Джинсы, вожделенные джинсы, мечта всех модниц и модников теперь продавались в длинных рядах вьетнамцев и китайцев на любом рынке, в любом магазинчике и любого качества.

Вот только карбованец бил все рекорды инфляции. Купюры в 1, 10, 100 карбованцев не ходили. За тысячу тоже нельзя было ничего купить, ее использовали только для размена и расчета в крупных магазинах. Дошли до банкноты в миллион карбованцев. Самые выдающиеся деятели Украины резко упали в цене, пришлось использовать второстепенные фигуры. Франко стоил дороже Шевченко, а Мазепа и в подметки не годился Лесе Украинке.

Нарождающаяся блатная буржуазия ходила в малиновых пиджаках, ездила на « Мерседесах-600» и носила швейцарские часы, украшенные бриликами, а в это время школьники падали в голодные обмороки, пенсионеров находили мертвыми спустя 3-4 месяца после смерти в пустых квартирах. Такой была Украина в 1996 году. До «дна» оставалось еще долгих четыре года.

Подпитанный деньгами Кардаша, комбинат удачно провел осенне-зимний овощной сезон, заработал приличные деньги, скопил огромные резервы продукции на складах, стал рассчитываться по долгам сначала, как положено, с государством, потом с остальными. Но когда подсчитали, сколько надо заплатить налоговой службе, то схватились за голову. В поисках средств к существованию государство сделало очередной финт. Отныне за продукцию, которая еще лежала на складах, надо было платить, как за уже реализованную.

Комбинат опять очутился в долгах, как в шелках и перед налоговой, и перед Пенсионным фондом. В крупных барышах остался только Кардаш. Во — первых, по договору он оставил за собой практически по себестоимости самую ходовую продукцию, которая шла с колес, несмотря на то, что фирма накручивала 100 процентов наценки. Во-вторых, он получал проценты за кредит. Предвидя налоговые затруднения комбината, Кардаш за деньги от реализации заранее внес налоговые платежи за всю выкупленную им продукцию и оставил ее на ответственном хранении, не заплатив ни копейки за это хранение — таковы были его условия.

Поэтому, когда нагрянула налоговая милиция, опечатали все, кроме продукции Кардаша. Больше того, когда налоговики объявили о распродаже арестованной продукции, Кардаш хладнокровно ждал, пока цены распродажи ни упали вдвое, так как налоговой позарез нужны были деньги для поступления в бюджет и скупил почти все, что осталось. Кирилюк, узнав об этом, чуть ни взвыл. Тогда он впервые понял, какого партнера пригрел.

— Что ж ты гад делаешь? — закричал Виталий Семенович, соединившись с «Внешторговощем».

— Вы о чем? — хладнокровно спросил Кардаш, прекрасно понимая о чем идет речь. — Я вам что-то должен?

–Ты ничего не должен, — бесновался Кирилюк, — ты только раздеваешь нас, как бандит.

— Будьте любезны объяснить в чем дело?

— Ты зачем перекупил нашу продукцию у налоговиков? Никто, кроме тебя, не смог бы купить ее у налоговой. Мы бы постепенно продали бы ее и рассчитались.

— Я что, обязан вам докладывать, что и у кого я купил? — ледяным голосом отвечал Глеб. — Еще раз спрашиваю: я что-нибудь должен комбинату? Нет, а вот комбинат мне должен, и я завтра могу потребовать оплату долга и штрафных санкций.

Кирилюк задыхался от ярости и бессилия. В самом деле, официально Кардашу нельзя было предъявить никаких претензий, кроме моральных. Это и бесило. Все, гад, предусмотрел. Как он ловко доит комбинат! А он, Кирилюк, так не умеет. Не умеет не для себя — ему на свой век хватит — не умеет для комбината, не умеет предусмотреть заранее все препоны и преграды. Неужели, действительно, отстает, устарел? Учиться поздно — хоть уходи. Но нет, мы еще повоюем.

–Глеб Платонович, паразит ты эдакий — смягчился Кирилюк. — твои акции на комбинате, чтож ты его гробишь?

–За меня, Виталий Семенович, не переживайте, — тоже стал мягче Кардаш, уловив перемену настроения директора. — И почему вы думаете, что не купи я, налоговая не предложила бы купить другим? Она сейчас набрала целый штат реализаторов своих долгов. Я пожалел комбинат. Мог предложить цену и ниже.

— Пожалел волк кобылу — оставил хвост да гриву, — обреченно пошутил Кирилюк, понимая всю тщетность своих обвинений и просьб. Закон капитализма суров, но это закон, и ничего здесь не попишешь. Кардаш или Петров — какая разница, любители поживиться найдутся всегда.

— Спрос падает, — в свою очередь, нарочито вздохнул Кардаш. У людей нет денег. Откровенно говоря, я сам сильно рискую: смогу ли я вовремя продать такую прорву продукции, а на подходе новый сезон. А здесь еще вы со своими претензиями. Если вы не поможете продать товар, то я подумаю, давать ли деньги на новый сезон.

Кардаш точно рассчитал свой удар. Такого поворота Кирилюк яво не ожидал.Он уже привык, что деньги от фирмы, хотя и небольшие, но все же регулярно поступают на комбинат и воспринимал такое положение дел, как само собой разумеющееся.

— Ты меня режешь без ножа, — голос Кирилюка окончательно сник. Он клял себя за этот звонок, за этот день, такой неудачный, за подступающую депрессию.

« Эх, Виталий Семенович, — подумал Кардаш, — не умеешь ты держать себя, скрывать свои чувства. В нашем деле надо уметь быть артистом, а ты не умеешь. В партшколе этому не учили. А зря»

— Не все еще потеряно, Семенович, — фамильярно продолжал Глеб, поняв, что послал собеседника в нокдаун. — Посмотрю, как вы составите бизнес-план. Не пойдете на существенные сокращения, не уйдете от коммунистических штучек — точно не дам. Кстати, мое предложение должно поднять ваш тонус. Разрешаю отделу сбыта торговать моей продукцией. Все деньги — на мой счет, не вздумайте отвлекать их на сторону. Двадцать процентов наценки — ваши, остальное–мое. Это не так уж мало. И у людей будет занятие, и на ваш счет будет что-то капать. Согласны?

Для Кирилюка такое предложение было почти издевательским. « Нашим же салом да по нашим губам. Он меня сегодня доконает»

–А куда я дену собственную продукцию? — почти простонал директор, сдерживая себя, чтобы не швырнуть трубку.

— А что у вас осталось много продукции? — продолжал издеваться Кардаш. — Пока я продам свое, вы, надеюсь, с моей помощью рассчитаетесь с налоговой, а потом прямая дорога вперед. Пусть ваша Ада Мироновна не дуется от самодовольства, как мыльный пузырь, а учится торговать по-новому. В моем отделе в два раза меньше сотрудников, а продаем мы в десять раз больше.

–Хорошо, я подумаю. Будь здоров.

— До свидания, Семенович. Не болейте. Вере Феликсовне привет.

Весь вечер Кирилюку нездоровилось. Жена померяла давление, отложила прибор, вопросительно посмотрела на мужа, — неприятности на работе?

— Мягко сказано, — ответил муж. — Сколько насчитало?

— Много, — жена не хотела его расстраивать.

— Сколько, я спрашиваю?

— 180 на 110. На, выпей дибазола.

— Движемся к обрыву, — Виталий Семенович поднялся с дивана, стал ходить по комнате, массируя левую грудь, где ныло. Взял у жены стакан с водой, таблетку. Выпил, морщась.

— Пойду к себе, — сказал со вздохом.

— Может, полежишь. Почитай что-нибудь юморное.

— А-а, — муж слабо махнул рукой, повернулся и пошел в свой домашний кабинет, где у него стояло кресло, письменный стол, ночная лампа — все, что необходимо для сверхурочной работы, когда он был помоложе. Теперь все меньше оставалось сил, чтобы работать допоздна.

События прошедшего дня не давали успокоиться, и Виталий Семенович продолжал медленно ходить по комнате, пытаясь придти в равновесие, утихомирить сердце и нервы, как советовали врачи.

Не получалось. Больше всего Кирилюка злила выверенная точность ударов, наносимых Кардашем, его способность выжать максимум из любой ситуации, его новые подходы к делу, неизвестные ему, Кирилюку, да и неприемлемые для него.

Это было уже не первое сражение, которое Виталий Семенович проигрывал. Это он, Кирилюк, с его тридцатилетним опытом руководящей работы, должен быть таким умным, точным, хладнокровным, а не этот молокосос, выскочка, беспартийная галушка. Гарвардская школа! Да плевать я хотел на твою школу, у меня почище школа была, а теперь этот щенок крутит мной, как цыган солнцем — вот что обидно. О старости напоминает. Виталий Семенович помнит, как в юности и в молодости они смотрели на стариков — на всех, кому за сорок, за пятьдесят — мол, пора, ребята, сходить со сцены, вы свое отыграли. Теперь мы со своими новыми знаниями, принципами покажем, как надо работать. И показывали…

А теперь и сам в этой тарелке, и не хочется в этом сознаваться, и как будто и не жил еще по-настоящему, а уже толкают в спину. Вере Феликсовне привет. Конечно, привет. Старый хрыч все реже зовет, все чаще заводит разговоры о работе, все чаще: « Я что-то сегодня не в форме, давай в следующий раз». А она — баба жаркая, требовательная. Все на нее заглядываются, попробуй ее удержи при нынешних его возможностях, физических и материальных.

Эх жизнь, эх Верочка, Верунчик, Веруша! Как ты носилась перед глазами в самые неподходящие моменты, на самых ответственных совещаниях и заседаниях, бюро — черт бы их побрал — сколько жизни драгоценной ушло в песок…это рыжее пламя волос, как майская утренняя заря…эти голубые глаза васильковые…первая ночь.. Верка только в наряде из своих волос, русалка днепровская…молодая, томная, горячая…как зашлось сердце в первом объятии..первом сплетении, в первом некраденном поцелуе полных, сочных, сладких губ; как упоительно ласкать пышную белую грудь, тугие крупные соски — брр! — даже сейчас в дрожь бросает. Нет, так, пожалуй, не успокоишься.

А теперь или ему некогда, или плохое самочувствие, или у нее проблемы. — Кирилюк иронически усмехнулся. — Проблема одна: время его ушло. Каждому овощу свое время. Вот и его время отошло. Ушла любовь. С ее стороны, он до сих пор не уверен, была ли она вообще. Ну и черт с ней — этой ее любовью. Лишь бы он любил. Вся соль и беда, что он уже не любит, нет сил любить такую женщину. Чтобы любить, нужна духовная энергия, а ее нет, она вся ушла на комбинат, в работу. Проблемы…какие к хренам проблемы?! Двенадцать лет назад, чтобы попасть к ней на дачу, он, не задумываясь, бросился в Днепр. Сдуру, конечно. Ему тогда уже было сорок семь, а казалось, что он парень — ого-го!Это на берегу кажется — рукой подать. А тогда чуть не утонул. На берег вышел, шатаясь от усталости, счастливый, что остался живым. А она прильнула к нему, погладила его мужество, губами чуть-чуть прикоснулась — и где та усталость?!…Привет Вере Феликсовне… что бы это значило? Акт вежливости или уже снюхались за моей спиной?

Голова что-то побаливает. «У дочки неприятности, перенесем встречу на позже». Больше месяца наедине не встречались. Авторитета у тебя, Виталий Семенович, поубавилось — вот и все проблемы. Какой-то Сидоренко уже пытался права качать. А у женщин есть такая болезнь — директомания. Пока ты сильный — каждой хочется к тебе приласкаться.

Валя, — пояснил он жене, проходя к входной двери, — пройдусь немного, что-то мне душно здесь.

— Только ненадолго, — раздался голос из кухни, — скоро сядем ужинать.

Наскоро одевшись, Кирилюк вышел на улицу. Жил он в дальней, почти сельской части города в большом, ухоженном доме, без излишеств, но со всем необходимым: водой, канализацией, газом, гаражом, куда он иногда ставил служебную «Волгу», летней кухней, где при необходимости ночевали люди, с которыми он поздно возращался из командировок. Еще недавно такой дом считался богатым, а теперь, когда новоявленные нувориши наворотили себе дворцы, выглядел просто добротным.

За домом, садом и огородом присматривал далекий родственник Михаил — почти глухой, еще не старый, но казавшийся стариком. По причине своей инвалидности он оказался бобылем, никому не нужным, и пришлось Кирилюку взять его к себе, как одному из состоятельных родичей. Михаил пришелся ко двору. Трудолюбию его можно было позавидовать. С пяти часов утра он уже возился в саду, подметал двор, что-то чинил, строгал — и все молча, без единого слова. За это его прозвали Герасимом по имени тургеневского героя из рассказа «Муму», и это прозвище так к нему прилипло, что иначе его никто и не называл. Что его зовут Михаил, никто и не помнил. Жил Михаил-Герасим в летней кухне, которую к зиме утепляли.

Виталий Семенович мог только выйти в сад, полюбоваться цветением вишен, спросить, что надо. Все лето и осень в доме не переводились помидоры « Воловье сердце», нежинские огурчики, несколько сортов персиков, винограда и прочих фруктов и овощей. Перед домом в палисаднике всегда красовались пионы, георгины, астры, хризантемы, украшая всю улицу. Каждое утро Михаил ездил вместе с Кирилюком на комбинат, где числился работником зеленого хозяйства.

Как ни странно, но в последнее время работы у директора поубавилось. Истончился поток министерских указаний и предписаний, инструкций, телефонограмм, требующих немедленных действий и ответов; уже не висела угроза срочных сводок обкому партии и прочим комам, свелись к минимуму собрания, заседания, конференции, семинары, командировки, лекции по так называемым животрепещущим проблемам человечества, юбилеи и торжества.

У побед, как всем известно, много авторов, у неудач — только один. Тонущий комбинат, как безнадежно раненого при паническом отступлении бросили все, предоставляя расхлебывать горькую кашу тем, кому это положено по штату. Не дремали только правоохранительные органы и налоговики. Эти грифы сразу чувствуют раненого зверя и возможность поживиться.

Кирилюк стал чаще возвращаться домой вовремя: зачем торчать на работе, когда от тебя мало что зависит; когда чувствуешь, как груз проблем, одна другой неразрешимей, давит на мозги так, что хочется бежать, не разбирая дороги; когда ты всем должен помочь, а не можешь, и все смотрят на тебя укоризненно и обижено. Лучше уж дома что-то реально сделать. Виталий Семенович выходил в сад, сам брал ножницы, что-то резал, оформлял, встречая неодобрительный взгляд Герасима. « Что-то не так? — кричал ему в ухо хозяин, понимая, что и здесь он зашел на чужую территорию. Михаил молча брал у него ножницы и исправлял содеянное. Постояв так несколько минут и понимая, что он здесь лишний, Кирилюк уходил к себе в кабинет и читал.

Вот и в этот раз, выйдя из дома, Виталий Семенович хотел пойти в сад, но увидев спину Герасима и шланг, из которого струилась вода, решил не мешать, а пройтись по улице, которую он уже почти не знал и видел только из окна «Волги». Заложив руки за спину, Кирилюк неспешно зашагал по уютной, кудрявой улице, полной созревших вишен, падающих на землю ярко-оранжевых абрикос, набирающей рубинового цвета алычи. С ним иногда удивленно здоровались, он в ответ тоже, но в лицо никого не узнавал. « Тридцать лет здесь живу, а даже соседей не знаю» — с горечью пронеслось в голове.

На детской площадке карапузы, как в замедленной съемке, топтали землю пухлыми ножками; дети постарше носились друг за другом,как угорелые с визгами и криками. Кто-то качался на качелях. Двое ребят раскручивали вертушку, а потом запрыгивали на вращающийся круг с громким хохотом. Стояла теплая, уютная вечерняя тишина, нарушаемая лишь детскими криками, звонким смехом и отдаленным пчелиным гулом большого города.

Впервые за несколько лет Кирилюк наслаждался этой тишиной, пасторальной идиллией, посматривал на пепельно-розовые тучки, где, видимо, ночуют дневные дымки, на закатное солнце, с его светом, таким мягким, словно это неопалимый иерусалимский огонь: ласкает лицо, руки, приглашает купаться в нем, обнимает, как женщина. Виталий Семенович полюбовался этой земной красотой, постоял в задумчивости и потихоньку возвратился в дом.