Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга вторая

Иван Макарович Яцук, 2019

Роман посвящен сложным отношениям Петра Первого со своим сыном Алексеем Петровичем. Они – антиподы. Для Петра Алексеевича государство – превыше всего. Он считает, что все можно решить силой и жестокостью. Для Алексея Петровича главное – был бы доволен «черный люд». При всей своей устремленности на Запад, Петр остается восточным деспотом. Эта мысль лежит в основе всего романа. Несмотря на то, что героев книги отделяют от нас 300 лет, роман очень актуален, имеет массу аналогий с настоящей политической ситуацией в России. В нем анализируются корни тех проблем, что сейчас встают перед ней. Содержит нецензурную брань.

Глава пятьдесят третья. Хозяин! Азовский поход

Не выздоровела матушка, Студеной ночью 4 февраля 1694 года тихо покинула сей мир. Петруша в то время поехал в Воронеж, где Лев Кириллович заложил новую верфь. Узнав о смерти матушки, он возвратился в Москву, но на похороны так и не приспел: то ли не слишком спешил, то ли, в самом деле, весть пришла поздно.

Несмотря на то, что отношения между ними в последнее время складывались непросто, было жаль родительницу, но помеж сожаления и печали прорывала изнутри струя нежданной радости: наконец-то один — Хозяин! Вся честная кампания, окружавшая Петрушу, обрадовалась безмерно. Особенно ликовали Лефорт с Меншиковым, обнимались, поздравляли друг друга. Теперь их начальник был единоличным начальником всей России, можно было рассчитывать на чины, звания, поместья.

Только бы Петруша опять не упустил вожжи. Вроде бы соперников нет, царь Иван ослеп окончательно, из опочивальни почти не выходит, он не в счет. Одному Льву Кирилловичу следует дать понять, что Петруша сам будет править без посредников.

Что и было сделано. Когда дядя принес бумагу с расходами на Кремль, читай на правительство, Петр (уже не Петруша) исчертил ее вдоль и поперек, потребовал досконального объяснения по каждой статье, накричал на дядю так, что тот выскочил из палаты весь в поту и с пониманием того, что время его единоличного управления финансами безвозвратно ушло вместе с его сестрой. Слух о падении власти Льва Кирилловича быстро разошлись между бояр. Отныне ублажать следовало только самого царя, ежели требовалось провернуть какую-то крупную торговую сделку или учинить новый завод.

Петр с головой окунулся в государственные дела, власть увлекла его полностью и безраздельно. Дружки, что так поспешно обрадовались, приуныли. Перед ними являлся не Петруша, но Петр — сильный, злой, весь ушедший в бумаги, забывающий иногда поесть, спящий четыре-пять часов в сутки.

Как ребенок тешится новой игрушкой, так молодой царь на первых порах тешился зримыми знаками своей власти и величия. То ни за что ни про что отругает думного дьяка, и тот, белый от страху, трясется, как в лихорадке, и не может связно говорить. То напишет записку Льву Кирилловичу с требованием выделения денег, и ежели тот запоздает, то разносит его в пух и прах. То спросит боярина, зачем он околачивается в Боярской Думе, хватает его за ворот и в шею выгоняет из палаты.

В Кремле все закрутилось быстрее и дельнее. Стало понятно, что новый хозяин пришел надолго и всерьез. Царь не любил велеречивых росказней, долгих вступлений, требовал докладывать кратко и ясно, доступным языком, иных перебивал и отправлял упражняться в краткости и деловитости. Челобитные, которые на двух столбцах объясняли смысл мелочной просьбы, возвращал назад для переписки. Сам говорил скоро, отрывисто, строго по делу.

Сашка с Лефортом, было, раскисли, наблюдая такое государственное прилежание царя. После полугодовой усердной работы, когда верховенство царя было окончательно утверждено, порядок заведен, царь шутливым мановением пальчика призвал денщика и приказал ехать к Лефорту готовить «собор».

Привезли царя в четвертом часу ночи ни живого ни мертвого. Однако, к девяти часам утра — о воловье здоровье! — царь как ни в чем ни бывало был на своем месте и раздавал распоряжения. И все-таки на «соборе» не было прежнего Петруши, раскованного, веселого, непосредственного.

Был царь Петр, надменно наблюдавший за всеми, цедивший слова, как дорогое вино, и лишь в конце пиршества потерявший контроль за собой. Такой потери контроля будет с каждым «собором» все меньше и меньше. Мелкие знаки власти скоро приелись, воспринимались, как должное. Хотелось чего-то большего, значительней, хотелось попробовать себя в настоящем деле.

Заветы матери остались втуне. Зачем истязать себя и других, зачем армия, которую нельзя использовать по прямому назначению? Женщина, что она понимает в мужском деле? Ей на роду написано бояться войн, драк и прочих мужских игр и забав, тем более, что повод для войны находится наисерьезнейший, есть возможность примириться с боярами, чтоб не роптали, что царь не хочет их слушать. Уже тогда Петр стал тяготиться опекой Боярской Думы.

Сообщения послов, присутствовавших на учениях под Кожуховом, о создании в Московии мощной регулярной армии, вызвало неоднозначную молву в европейских столицах. Одни боялись возвышения Москвы, другие радовались, но и те и другие кинулись раскладывать политические карты и размышлять, как воспользоваться сим обстоятельством. Все понимали неопытность молодого царя в таком хитром, коварном, изощренном деле, как европейский политес, и спешили воспользоваться этой ситуацией.

На севере хозяйничали шведы. Турки, завоевав почти всю южную Европу, Палестину, Ливан, Египет, теперь разоряли Польшу и Венгрию, угрожали воздвигнуть свой полумесяц в Вене и Венеции. Французский король вел свою хитроумную игру, поддерживая турок в противовес Англии и Австрии. Польский король и австрийский император слали в Москву письмо за письмом, умоляя двинуться на турок и татар согласно прежним договорам. Наталья Кирилловна, однако, уходила от всяких военных конфликтов, понимая, что любая война при нынешнем состоянии государства гибельна. Лев Кириллович, как начальник Посольского приказу, дал указания русским послам в Кракове, Вене, Венеции, Берлине никаким посулам не верить и отвечать уклончиво ни да, ни нет.

Но то, что считал гибельным старый мудрый человек, оказалось нипочем юнцу, мечтающему о славе Александра Македонского и Юлия Цезаря. На то и рассчитывал иерусалимский патриарх Досифей, когда направлял в Москву страстное письмо, как в свое время Сергий Радонежский писал Дмитрию Донскому. В письме Досифей, видимо, кем-то подстрекаемый, призывал Московию защитить от басурман христианские святыни в Иерусалиме, попранные турками и отданные французам-католикам. К римскому папе отходили половина Голгофы, вифлиемская церковь, святая пещера, гроб господен.

Турки разорили все деисусы, трапезу, где раздавался святой огонь и многое другое. Согласно святому отцу, Москва должна была требовать от басурманов возврата всех священных мест православной церкви. А буде нехристи откажутся — их надобно немедля воевать, тем более, что три армии султана сейчас ратуют против австрийского императора на юге Италии и в Венгрии. У Досифея почему-то не возникла мысль, а что ежели одна из трех армий султана повернет на Москву, разоренную и беспомощную. Иерусалимский патриарх требовал от Московии ни много ни мало »…Возьмите прежде Украину, затем Молдавию и Валахию, также Иерусалим возьмите, и уж тогда заключайте мир». Наверно, у Досифея сложилось мнение, что у Москвы столько войск, сколько было у Дария Первого.

Москва, как всегда, падкая на лесть и польщенная таким доверием, решила начать с малого — захвата турецкой крепости Азов, которая полвека назад уже была захвачена казаками, но которую пришлось с убытками возвратить. Мысль о славном походе уже горячила голову и душу Петра, хоть и страшновато было принимать столь великое решение, и завет матери нет–нет да и восставал из небытия.

Боярская Дума на сей раз полностью оказалась на стороне Петра. Бояре, гордые участием в столь великом деле, рассуждали категориями типа «Москва — третий Рим». Каждый из бояр, выступая, называл сумму, которую он вносит на поход. А русского, знамо, хлебом не корми — дай прогреметь при народе. Бросалась шапка оземь и называлась такая сумма, которую силой невозможно было бы добыть ни при каких обстоятельствах. А следующий тем более не хотел упасть в грязь лицом.

Собрали необходимую сумму даже с запасом. Петр хотел назначить большим воеводою Гордона или Лефорта, но Борис Алексеевич Голицын осторожно посоветовал не злить бояр в столь великий час. Петр еще слушался советов, да и сам понимал с тайным холодком под сердцем, что в случае поражения вся тяжесть вины ляжет тогда лишь на него.

Посему приняли соломоново решение: назначить Автонома Головина и Франца Лефорта. О неопытности и легкомыслии царя можно судить по назначению Лефорта на столь высокую должность. Петр все еще представлял войну, как увлекательную игру, где можно ставить любимцев на главные посты. Все, однако, согласились, зная, что все равно всем будет заправлять сам царь. Для конспирации при войске его было велено называть бомбардиром Петром Алексеевым — оно и туркам меньше чести, что сам русский царь воюет крепость да и есть на кого свалить неудачу в случае поражения.

Опять ребячество, элемент игры. Впоследствии сей прием — прятаться под разными личинами и упрощать себя — станет излюбленным у русского самодержца. Прикинуться рядовым, незначительным человеком а потом предстать перед своим изумленным, потерявшим дар речи подданным, кем вы думаете — царем! — о, то великое, ни с чем не сравнимое наслаждение. Но царь не любил долго прикидываться. Ему нравилось, чтобы он был и вроде бы инкогнито, но и чтобы об этом знали — вот тогда он в полной мере наслаждался и упивался своей властью над людьми.

Так вот, усердно помоляся, русское 30-тысячное войско тремя большими соединениями «тайно», то есть при громадном стечении народу, при громе всех имеющихся на Москве пушек, погрузилось на струги, галеры и каторги и поплыло, поскакало, поплелось добывати славу. По прошествии дня — снова пальба из пушек и обильное застолье или, наоборот, обильное застолье, а уж потом пальба из всего, что стреляет и изрыгает огонь для поддержания воинского духу и ради забавы.

Чем ближе к Азову, тем больше проблем: то недостает продовольствия, то не хватает воды, то лошадей маловато, то еще меньше корму для них, хотя вроде бы учли опыт Крыму и расставили по дороге пункты снабжения.

Зато в духовном обеспечении недостатка не было. Князь-папа Никита, как и положено по штату, был пьян с утра до поздней ночи, приставая ко всем с воинственными речами и рассказами о походах Святослава, Александра Невского и Дмитрия Донского. Карлики, шуты, ложечники, дудочники, игроки на рожках и свирелях трудились в поте лица своего, ублажая начальство, а заодно и все войско.

В особенном почете ходили свистуны из вокально-инструментального оркестру »Весна». Их бы сейчас назвали заслуженным ансамблем песни и пляски русской армии. Почему «Весна» — никто не мог сказать. Наконец Никита Зотов иногда все же приходивший в себя, объяснил, что «Весна» — потому что искусно изображают весенний свист и пение божьих пташек. Сия «Весна» заливалась перед царским шатром, пока господа офицеры ни дойдут до положения риз, и станет понятно, что пора палить из пушек. Против пушек было бессильно даже великое искусство «Весны».

Залпы орудий, тем не менее, не могли до конца заглушить возникающие проблемы. Наспех построенные струги и галеры давали течь, солдаты изнемогали, садясь за веслы. А потом три дня пришлось идти безлюдной выжженной степью. Вот здесь Василию Голицыну горько бы посмеяться над своими критиками, да мерзнет Василий в северной холодной избе.

Слава Богу, что умные люди посоветовали молодому царю послать часть войска в южные степи для отражения атак крымской конницы. Командовал тем войском Борис Петрович Шереметев. И надо сказать, воевода не сплоховал. Он не токмо предовратил нападения крымцев на войско, двигавшеееся к Азову, но и заахватил ряд крымских крепостей. Сие обстоятельство скрасило неудачу первого похода на Азов.

А между тем войска, предводимые Петром, двигались к цели. Уставшие, голодные солдаты из-за отсутствия лошадей тащили на себе пушки и обозы. А здесь еще начали лютовать полудикие башкиры, калмыки, татары, мордва. Стоило отряду отстать или заблудиться — карты были плохо составлены или их не было вовсе — так считай и пропал. Налетит конница — посекут или возьмут в полон, и в Крым на продажу. Петр в гневе кричал на Бориса Голицына: «Бес тебя побери! Твой приказ, отчего не обеспечил безопасный проход?». Князь оправдывался, что решение было скорое, не успели подготовить заградительные отряды, да и никто, собственно говоря, о таких отрядах и не заикался, пока жареный петух не клюнул.

Тем не менее, от опалы, а может и от плахи, Бориса Алексеевича спасло одно единственное обстоятельство. По указанию царя должны были устраиваться кумпании по строительству кораблей. Голицын был одним из немногих, кто успел такую кумпанию создать и даже построил несколько вместительных галер, которые не дали течи во время походу. Петр несколько раз приводил Голицына в пример, потому скорый на расправу царь лишь накричал на своего бывшего наставника.

«Тайно» от турок отсалютовали пушками проплытие Казани, Саратова, Симбирска, Царыцина, а далее любой мало-мальский городок, встречающийся на пути. « Соборяне» жалели, что в обозах мало девок-маркитанок. Однажды, убрав со стола пустые кружки, Петр открыл военный совет — консилию. На нем было решено брать Азов с налету.

Что собой представляет крепость, никто не удосужился проверить. Ориентировались на учебную крепость Пшебург, считая ее верхом неприступности. Шапкозакидательство приветствовалось, осторожность пресекалась и награждалась насмешками и упреками в трусости. Первому, кто взойдет на стены крепости, царь пообещал награду в сто рублев и повышение по службе. Среди войска, особенно офицеров, шел увлеченный и веселый разговор, как, кто и насколько быстро то сделает.

Высадились на берег в 15 верстах от цитадели, построились в стройные колонны и с развернутыми знаменами, барабанным боем пошли на крепость. Накануне за стаканами с вином опять же на консилии было решено сперва великодушно предложить капитуляцию без всяких условий — на милость победителя. Ежели не примут — тогда штурмовать

Крепость, однако, оказалась совсем не такой, как представлялось в легкомысленных умах, разгоряченных к тому же вином. Она располагалась на полугоре, на три четверти круга уходящей в море. Остальная четверть была защищена стенами высотой двадцать метров, сложенными из крепчайшего скального камня. К воротам вела узкая дорога, по которой могла проехать одна телега. Перед стенами — ров, наполненный водой.

Увидев сию картину, Петр благоразумно приказал колоннам остановиться. В душу змеей вползала тревога и сомнение. Сразу даже не представлялось, как можно взять такое неприступное сооружение. А в это время на левый фланг тучей налетела татарская конница.

Такого начала не предусматривал ни один план, начертанный русскими стратегами. Татары успели посечь четыре сотни русских, прежде чем те успели опомниться. Пока поворачивали пушки, пока давали длинные команды, конница, оставив тучи пыли, скрылась. Парламентариев все-таки послали: двух казаков с грамотой к паше. Казаков впустили, вымазали в деготь и перья и с позором выставили вместе с грамотой, исписанной по-русски руганью.

Окаянные басурманы, нет, чтобы организованно, поротно, повзводно сложить оружие и сдаться, так еще и бахвалиться, издеваться, надругаться над царской грамотой?! К сожалению, турки ничего не смылили в русских стратегических планах, они дисциплинированно, по новейшим европейским правилам оборонялись, применяя лучшие в Европе французские мушкеты и скорострельные пушки, опережающие русские на столетие.

— На ура возьмем!… эко диво! — храбрился Автоном Головин.

— Нам ли их бояться?…раздавим, как муху! — вторил Меншиков.

Старый, закаленный в боях Гордон, глядел на горячих молодцов и молчал, понимая, что такую крепость такими силами не взять.

Пошли на первый приступ — опростоволосились. Пошли на другой — еще хуже. Самоуверенность поначалу сменилась растерянностью, а потом отчаяньем. Солдаты, которым за пьянкой не успели вразумительно объяснить, зачем надобно брать крепость, шли на стены без ожесточения, без остервенения, без которого не взять любую крепость. Никто не окапывался, считая это лишним; отсутствовали ходы сообщения между отдельными лагерями из-за той же лени — полная беспечность.

Турки поливали русские позиции огнем из пушек, нанося чувствительные потери. Лефорт в силу своего характеру не мог серьезно требовать соблюдения дисциплины. Гордона, требовавшего наведения порядка в полках, обзывали трусом и собакой, проклятым иностранцем, не знающим русского характеру. Петра на все войско не хватало. В какой-то момент и он приупал духом. Война оказалась совсем не такой, какой он себе представлял. Со стыдом вспоминалось хвастливое намерение брать крепость с ходу.

За упущения приходилось платить дорогую цену. После одного из обедов, когда по традиции русское войско лениво отдыхало, вдруг растворились ворота турецкой крепости и многочисленный отряд турков бросился на плохо укрепленные позиции. Многих зарезали сонными, многих взяли в плен, захватили батарею лучших пушек с ядрами.

Пока русские разбирались, толстые ворота крепости вновь закрылись наглухо. Начальные люди только похмуро чухались, не глядя друг на друга. Шуты и карлики пробовали смеяться по сему поводу, но были биты и разбежались по углам. Петр ходил туча-тучей, был неразговорчив. Умолкли салюты и гром пушек, отцвела «Весна». Всем стало ясно, что задача не по зубам. Всем, кроме царя. Он заартачился. В его голове не укладывалось, чтобы войско, на которое истрачено столько сил и средств, столько раз обученное брать крепости, не смогло одолеть 3-тысячный гарнизон турок. Кто они такие и кто мы?! Победа нужна, как воздух. Костьми ляжем, а победу добудем.

Измором взять тоже не удалось. К осажденным каждый день подходили суда с моря, забирали раненых, больных, подвозили продовольствие, оружие и боеприпасы. Петр с завистью смотрел на турецкие фрегаты. Что могли с ними сделать русские галеры и каторги? Аж ничего.

На военной консилии уже без вина и пушек решили подорвать стены подкопом. Прорыли траншеи, заложили заряд. Но то ли по неопытности подрывников, то ли по лени солдат, то ли из-за града пуль и ядер, что сыпались на подкопщиков, подкоп недостаточно проник под стены, и, когда раздался оглушительный взрыв, взрывная волна и град камней разметал стрелецкие полки, изготовившиеся к штурму. Тогда полегло еще почти тысяча человек, а стена осталась нерушима. Турки хохотали.

Русским было от чего придти в уныние. К очередному штурму готовились с особым тщанием. Делали штурмовые лестницы, перекидные мосты через ров, укрепляли фашинами свои окопы на случай турецких вылазок, рыли ходы сообщений. Царь назначил премию офицерам за каждую взятую пушку — 25 рублев, солдатам по десять. Полковые попы проводили душещипательные речи о храбрости и героизме прежних воинов. Донские казаки пообещали лезть на стены, ежели им отдадут Азов на грабеж хотя бы на сутки. Петр пообещал три.

С первыми лучами солнца ударила пушка: русские пошли на решительный приступ. Две с половиной тысячи казаков атаковали стены со стороны реки, где, казалось, турки их меньше всего ожидали. Два полка под водительством Гордона пошли напрямую. Пехотинцам старого шотландца удалось подняться на стены, но стрельцы, что шли второй волной, заробели от лязгу железа, дыму, огня, грому пушек, крику раненых; они замешкались и упустили благоприятный момент переломить ход сражения. Подоспевшее подкрепление турок сбросило со стен уставших бутырцев и тамбовцев. У казаков тоже дело не пошло. Штурмовые лестницы оказались коротки, турки успевали лить на головы наступавших горячую смолу, валить камни, самых отчаянных встречали саблями, имея численное превосходство. Пришлось отступить и казакам. Потеряли еще полторы тысячи человек.

Подкралась осень. Русские раз за разом шли на приступ, и каждый раз откатывались назад. Турки отвечали неожиданными вылазками, резали часовых. Татарская конница нападала на обозы с продовольствием, порохом, ядрами. Резко похолодало. Теплой одежи запасено не было, пошли болезни. Моральный дух армии упал. Греясь ночью у костра, солдаты недовольно бурчали:

— Какой леший нас сюда привел? Чего мы с того поимеем? Может, нарочно нас губят? Лефорту разве русскую душу жалко? Да и царь из землянки за боем наблюдает. Раньше-то, говорят, князья впереди шли. Да и не обучены мы осадам, нам бы стенка на стенку — чего легче!»

Но царь стоял на своем: надо брать Азов. Страшновато было среди ропчущего войска, но еще страшней представлялось Петру возвращение в Москву с поражением. Там сидит Софья, как ведьма ждет — не дождется стрелецкого возмущения, там бояре будут толкать друг друга в бок и скалить зубы: «Ну как кукуйский пьяница обмишулился»

Умудренные опытом, старые воеводы, ходившие в Литву и на Крым, посматривая на самонадеянного юношу, с грустью вспоминали свою молодость, когда были также горячи и нетерпеливы, полны желания отличиться. Кому ж идти напролом, ежели не ему. Токмо людей надобно беречь, воевать с толком, а не с наскоку. Ничего, пооботрется.

Петр похудел, исчез юношеский румянец со щек, понимал, что влип, Пить, гулять не хотелось, липкий страх подступал к сердцу по ночам. Днем не смотрел стрельцам в глаза, боялся недобрых взглядов, которые напоминали ему кровавые события 1682 года. В голове застряла одна навязчивая мысль: «Быстрей, быстрей отвязаться от стрельцов, иметь под рукой надежных, послушных солдат, четко исполняющих все команды, не раздумывая. А сейчас взять бы сей клятый Азов. Ну,турочки, сдавайтесь, пожалуйста, что вам стоит. Я вам в другом месте отдам победу».

Турки, естественно, не слышали сих мысленных увещаний, а делали свое дело, делали хорошо. Русские исхитрились и сделали все ж таки несколько проломов в стенах крепости. Гвардейские полки Семеновский и Преображенский, полки Гордона Бутырский и Тамбовский уже рубились внутри крепости, но не получали подмоги. Стрелецкие полки Лефорта подходили, суетились, кричали, но лезти на рожон не хотели.

Через несколько часов боя трубачи и барабанщики сыграли отбой. Не хватало последнего решительного натиску. Впервые Петр кричал на Лефорта, на Голицына, требовал самопожертвования. У него на языке уже было приказать вешать трусов, но чувство собственного самосохранения каждый раз удерживало его в последний момент от шага, который мог иметь непредсказуемые последствия. Последней каплей, преполнившей чашу терпения Петра, стало сообщение, что в стрелецких полках идут разговоры, что Лефорт умышленно подставляет стрельцов под турецкие пули и ядра и что ежели у царя глаза закрыты, то они сами их откроют.

— Надобно сниматься, Петр Алексеевич, — веско сказал Гордон после очередного штурму, оставшись наедине с царем. — Силы наши иссякли, большего мы уже не сможем добиться…разговоры пошли нехорошие.

–Да–да, разговоры, — поспешно подтвердил Петр. — А может соберемся в последний раз, а? — голос царя прозвучал почти заискивающе. — Позор-то какой возвращаться. — Глаза Петра покраснели, в них стояли слезы, готовые пролиться.

— Не падайте духом, Петр Алексеевич, — видя настроение царя, поддержал его Гордон. — Древние говорили, что проиграть бой — еще не проиграть войну. Вы ни в чем не можете упрекнуть себя. Вы проявили себя полководцем, войска получили необходимый опыт. Сегодня турки оказались сильнее. Завтра мы будем.

— Ты так думаешь, Патрик? — радостно спросил царь, получив поддержку от человека, которого очень уважал.

— Я так в самом деле думаю, — ответил старый вояка, который преклонялся лишь перед мужеством своих солдат. — Во второй раз придем не на гулянку. Кое-кого надобно заменить, кое-что подучить.

Да, да, Патрик, — охотно подхватил Петр. — Уж во второй раз зададим перцу туркам. Надобно с моря их отрезать.

— То надо было заранее предусмотреть, — грустно сказал Гордон, чмокая губами.–Ну да прошлого не воротишь. Будет наука.

— Точно, Патрик. Разобьюсь, а турок побьем, — с неожиданной силой сказал царь, крепко сжав кулаки.