Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга вторая

Иван Макарович Яцук, 2019

Роман посвящен сложным отношениям Петра Первого со своим сыном Алексеем Петровичем. Они – антиподы. Для Петра Алексеевича государство – превыше всего. Он считает, что все можно решить силой и жестокостью. Для Алексея Петровича главное – был бы доволен «черный люд». При всей своей устремленности на Запад, Петр остается восточным деспотом. Эта мысль лежит в основе всего романа. Несмотря на то, что героев книги отделяют от нас 300 лет, роман очень актуален, имеет массу аналогий с настоящей политической ситуацией в России. В нем анализируются корни тех проблем, что сейчас встают перед ней. Содержит нецензурную брань.

Глава сорок восьмая. Великое сидение

Как часто бывает, что мероприятия, планируемые самым тщательным образом, вдруг срываются по нелепым причинам или случайному совпадению неблагоприятных обстоятельств. И наоборот, события, которые не предвещают ничего хорошего, вдруг оборачиваются счастливым исходом.

Так случилось и на сей раз. Паническое бегство превратилось в неожиданную победу, которой никто не предполагал. Здесь главное оказаться в нужное время в нужном месте. Таким местом для царицы и ее окружения стал Троице-Сергиевский монастырь. Под прикрытием его надежных стен бежавшие отдышались, избавились от страха, одумались, сосредоточились и под командой опытных руководителей перешли в наступление.

Во все стрелецкие полки полетели указы Петра, написанные Борисом Голицыным, с требованием немедленно явиться под Троицу. И потихоньку один за одним потянулись туда стрелецкие гуси. Не дождавшись четких указаний от своего начальника Василия Васильевича Голицына, ушел к Петру с наемной пехотой славный шотландец Гордон. Видя такое, бояре, прячась друг от друга, поворачивали возки на Ярославскую дорогу, ведущую к монастырю.

Силы Софьи таяли на глазах. Можно было еще многое исправить, будь у нее в помощниках настоящий воевода, а у правительницы был лишь Василий Васильевич — второй нумер. Хитрец, дипломат, умница, но никак не воевода.

Была у царевны и другая тайная стратегическая промашка. Гонясь за быстролетным женским счастьем, она разделила сердце между двумя своими ближайшими соратниками: Василием Голицыным и Федором Шакловитым. Князь, прознав о том, что Софья крутила шашни с Шакловитым, пока он добывал воинскую славу, пришел в неописуемое бешенство. Променять его, князя Голицына, на какого-то шелудивого стрелецкого начальничка?!

Больнее ударить по его чести, самолюбию, гордости не смог бы никто. Холод отчуждения пролег между князем и Софьей. А уж говорить о деловых отношениях между Голицыным и начальником Стрелецкого приказу и вовсе не приходилось. И это в то время, когда нужно было особое взаимопонимание между игроками одной команды. Василий Васильевич не мог скрыть злорадства, когда видел неудачи Шакловитого. То же чувствовал и Федор Леонтьевич в отношении Голицына.

Не желая разделять с правительницей груз ответственности, не имея сил перед лицом опасности забыть обиду, часто даже злорадствуя по поводу ее неудач, Василий Васильевич старался лишний раз не попадаться на глаза царевны, медлил, колебался. Раздумывал, как лучше поступить ему самому. Из-за его колебаний и ушел к Петру Гордон, в прошлом верный слуга князю, нанеся тем страшный удар по силам Софьи. Уходили и другие полки, не находя у помощников правительницы согласия и поддержки. Сославшись на незначительный предлог, отправился в монастырь и патриарх.

В нервной женской истерике, не находя иного выходу, Софья сделала отчаянный шаг, о котором потом пожалела — сама поехала договариваться с царицей и Петром. Договариваться, однако, в роли побежденной, весьма трудно, ежели вообще возможно. Правительница возвратилась ни с чем, ее даже не приняли.

Петр даже предлагал арестовать и судить. Но его опрометчивое мнение отвергли, как неприемлемое. Софья все еще была сильна. За ней стояло еще более двух десятков полков. Она могла созвать дворянское ополчение со всей России, на ее стороне было мнение жителей столицы. Ей только нужен был твердый, опытный полководец, а такого в ее распоряжении не было. Ни Василий Голицын, ни Федор Шакловитый для таких дел не годились. Здесь был нужен человек разряда Юрия Долгорукого, отстоявшего трон для Феодора.

В Москве Софья, опомнившись, попыталась свое поражение опять представить, как победу. Умная, твердая все-таки женщина! Она обратилась к стрельцам, жителям столицы со страстной вперемежку со слезами речью: мол, я, не желая кровопролития, поехала к царице и царю с оливковой ветвью, а они встретили ее подло, как будто она не царевна, а холопка какая. И пусть то будет на их совести.

Возможно, Софья, действительно, не желала крови русской, и без того пролитой врагами Руси предостаточно; возможно, просто устала бороться в одиночку, не получая действенной поддержки со стороны ближайших соратников. Ничем иным ее дальнейшего бездействия нельзя объяснить. А ее противники не дремали, они решили нанести удар не по ее полкам, а в самое сердце царевны, сломить ее духовно. Кто автор такого удару осталось тайной. По крайней мере, ни Петр, ни Борис Голицын, ни Лев Нарышкин до того додуматься вряд ли бы смогли. Сие могла предложить только царица, знавшая по себе, что это такое.

Как бы там ни было, Петровский лагерь потребовал выдать Шакловитого. Софья оказалась приблизительно в том положении, в какое попала Наталья Кирилловна в мае 82–ого года, когда от нее потребовали брата. Царевна отказалась выдавать на смерть своего союзника и любовника, но, как и тогда, бояре, стрельцы, напуганные будущим возмездием, настаивали на выдаче. Софье пришлось уступить. Федор Леонтьевич оказался в застенках монастыря.

За Петром, который в то время находился у матери, зашел Борис Голицын, хмельной, довольный и веселый.

— Петр Алексеевич, извольте пойти с нами, будем Федьку Шакловитого пытать.

— Сами управитесь, — недовольно сказала царица.

— Я пойду, — поспешно подтвердил Петруша.

— Наталья Кирилловна, — извиняющимся голосом сказал Борис Алексеевич. — государю потребно и то знать.

На те слова царица ничего не ответила, продолжая рукодельничать. В сыром монастырском подвале, затянутом паутиной, где до того бегали только тощие монастырские крысы, наспех состряпали дыбу, лавки для наблюдающих, стол для дьяка, записывающего показания пытаемого, по стенам устроили свечи. Архимандрит Викентий поморщился, когда его испросили об устройстве застенка, но делать нечего — дал соглаие, надеясь замолить потом сие преступление.

Туда и спустились Петр, Голицын, Тихон Стрешнев, Федор Ромодановский, Лев Нарышкин. Там уже были дьяк, заплечные мастера и сам Шакловитый. Петр внимательно смотрел на постаревшего разом боярина в парадной, но изодранной одежде, и не узнавал его. Куда девалась надменность и строгость во взгляде, орлиные глаза, важная, степенная осанка. Перед ним стоял сгорбленный, униженный, разбитый человек, с потухшими, опущенными глазами. Вот, оказывается, что делают с человеком обстоятельства. Любопытно, любопытно…

— Можно начинать, государь? — спросил Голицын, обращаясь к Петру. Тот важно, молча кивнул. Выбежали два дюжих мужика, ободрали Федьку до поясу, отвели руки назад, связали в запястьях, накинули ременную петлю.

— Все правильно делаем, Федор Леонтьевич? — насмешливо спросил Борис Алексеевич, намекая, что сам Шакловитый неоднократно руководил подобными допросами.

— У нас по сей части мастера доки, — вместо подследственного сказал Федор Юрьевич Ромодановский, поглаживая усы. — Щас, голубчик, все нам скажет, как на исповеди.

Назначили пятнадцать кнутов. Федька держался мужественно. После пяти ударов тихонько, сквозь зубы, завыл; после десятого застонал. Стали дознавать. Федор Леонтьевич стал говорить медленно, преодолевая боль, но связно, толково. Он-де, человек служивый, делал все по закону, как приказывала царевна, как требовали того обстоятельства. Чтобы в Москве и по всей Руси порядок был среди стрельцов, чтобы те строго исполняли порученное им дело. Ничего другого, воровского не знал и не делал.

— Зачем 500 стрельцов собрал 7 августа в Кремле? — быстро спросил Голицын, не давая опомниться, обдумать ответ.

–Правительница приказала, собралась на богомолье, — ответил Шаеловитый хрипло.

— Добавь пять, Сидор, — приказал Голицын.

По исполосованному телу потекли струйки крови. Палач бил другим кнутом с утолщением на конце, где была зашита железная пластина. Такой удар рвал кожу до мяса, вызывая неудержимый дикий вопль.

— Еще раз говори, для чего собрал стрельцов? — испрашивал Голицын.

— Царевна опасалась, чтобы по дороге ее ни переняли потешные, — кричал почти в безумстве Федька.

— Уговаривались вы убить царя Петра Алексеевича?

— Нет, одни разговоры были.

— Какие разговоры?

— Было бы хорошо, кабы с ним что случилось: хворь какая напала, али с лошади упал и разбился.

–Гранаты ручные готовили на царя?

— Ничего такого не было. Приходил один умелец, говорил, что может делать ручные гранаты, показывал. Одна взорвалась, а две другие нет. Выгнал в шею. Кто — то из стрельцов сказал, что такие гранаты можно было бы подложить царю, когда он будет идти по дороге. Отсюда и слухи пошли.

–Врешь, вор!

— Нет, не вру. Ежели была бы твердая задумка убить царя, то можно было

то сделать многими иными способами.

— Какими, например?

— Во время крестного ходу ножом пырнуть. Есть такие мастера, с одного удару бьют.

–А еще?

–Засаду ночью на Кукуе сделать. Царь неосторожно туды ездит.

— Псы! Гады мерзкие! — Петр вскочил с места и подбежал к Федьке. — Меня, помазанника божьего! Ножом? — От гнева, от нахлынувшего вдруг страха царя трясло, дергало, заставляло истошно орать:–вырублю вас всех, изничтожу!

Царь стал дергаться в конвульсиях. Подбежал Голицын, взял его голову в руки, затем повел к лавке, усадил.

— Успокойтесь, Петр Алексеевич! Все, кто того заслужил, будут наказаны; примерно наказаны, — говорил Голицын, поднося царю стакан воды. Петр, цокая зубами по стеклу, выпил весь стакан.

— Водки мне, — попросил Петр и добавил, — прикажи… довольно… — Голицын, оглянувшись, махнул рукой палачам. Те принялись опускать Федьку на пол.

— Завтра вторую пытку назначим, — сказал князь дьяку. Шакловитый услышал.

— Не надо… второй раз, — жалобно, детским голосом сказал Федька, оперевшись на пыточный станок и не в силах стоять.

— Я тебе покажу, пес! — Петруша вдруг вскочил с лавки и по-детски буцнул узника по ноге. Тот едва устоял, вцепившись в дерево дыбы.Когда царь и бояре вышли, Федор Леонтьевич попытался идти, но упал и потерял сознание. Пришел в себя он к вечеру. Над ним стояли кат, ливший на него воду из ушата, и дьяк с бумагой в руке.

— Садись, пиши, — сказал дьяк бесстрастно, — не напишешь — завтра будут пытать снову. Князю срочно надо.

Все тело горело, жгло огнем, кричало болью, но Шакловитый поднялся, сел к столу, взял перо, слегка задумался и стал писать. Закончил он глубокой ночью, написал грамотно, пространно, со всеми подробностями, которые только знал. Ничего в тех записях не было нового.

Федор Леонтьевич писал, какие принимал меры для наведения порядку в полках и в Москве, как пресекал происки раскольников, как охранял правительницу, ни о каком заговоре не знает. Софья не принимала никаких мер для устранения Петра Алексеевича, сама боялась, что явятся потешные, чтобы ее сместить, а она не успеет предупредить стрельцов. Потому стала меньше выезжать из Москвы, стоять в соборах, ходить крестным ходом, требовала от него, Шакловитого, усилить стражу, увеличить ночные караулы, строго спрашивать за промашки всякие, упущения, особенно на постах.

Исписав девять листов, Федор Леонтьевич передал их князю. Тот торопливо поднялся с ними к себе, посмотрел на часы — было за полночь. Царь, видимо, уже спал. В монастыре он вел себя тихо, смирно, во всем положившись на матушку и Голицына, спал рядом с женой, чему та зело радовалась.

Сев за стол, придвинув к себе шандал со свечами, Борис Алексеевич стал жадно читать. Он знал, что Василий Васильевич был невысокого мнения о Петре, нашептывал Софье всякие меры против царя. Мог знать то и Шакловитый и написать о сем. Тогда могло пасть подозрение и на весь род Голицыных. Хотя и отменили местничество, однако, традиции еще слишком живы, чтобы их не слушаться. Да и на самого Бориса Алексеевича могут косо поглядывать: а ни есть ли он, Борис Алексеевич, тайный союзник Софьи и своего братца? Тогда, считай, пропал. Никто не спасет, никакие заслуги.

Но нет, Шакловитый ничего не написал про Василия Васильевича. Может, надеялся на снисхождение князя, а может, Василий так хитро действовал, что Федор Леонтьевич ничего не знал; возможно, что-то иное водило его пером, но на 9 листах не было ни одного упоминания о Голицыне первом. Князь облегченно вздохнул, отложил бумаги и стал готовиться ко сну.

Пока Борис Алексеевич спал ангельским сном, его недоброжелатели не спали. В монастыре сложился кружок бояр, которым зело не нравилось возвышение князя. Они зорко следили за его действиями, ожидая момента уличить Голицына в какой-нибудь хитрости и тем самым умалить его в глазах царя. Да и сам Петруша без особой радости наблюдал, как его воспитатель забрал всю власть в монастыре в свои руки. Первый испуг прошел, и теперь нарастала только злость. Яков Долгорукий, Тихон Спешнев, Троекуров доложили царю, что Борис Голицын умыкнул признательные листы Шакловитого, чтобы заранее их прочесть и вырвать все то, что клонило бы ко вреду Васьки Голицына.

Ранним утром один из друзей-собутыльников князя поспешил к нему.

— Вставай, вставай, Борис Алексеевич, — тормошил он крепко спящего князя.

— В чем дело? — недовольно спросил князь, проснувшись. — Ты что, по шее захотел? Кто тебе разрешил тревожить мой сон? Я в два часа ночи заснул.

— Беда, беда, — закричал приятель. — Вставай немедля, ежели не хочешь, чтобы за тобой пришли с оружием.

— Что такое? — серьезно всполошился князь, поднимаясь с постели и свесив ноги.

— Бояре пожаловались царю, что ты задержал листы Шакловитого, чтобы вымарать все, что касаемо Василия Голицына.

— Да ты что? — вскричал Борис, вскакивая на ноги. — Вот сучьи дети. Так и ждут моих оплошек.

Голицын по-настоящему засуетился, наскоро оделся, схватил бумаги и помчал к царю. Тот давно уже был на ногах и не в духе.

Написал Шакловитый? — с напускной грозой в голосе спросил Петруша, еще не умеющий спрашивать совсем грозно.

— Так точно, государь, — отрапортовал князь, поняв, что приятельского разговору не будет.

— Ты зачем не подал бумаги сразу? — последовал грозный вопрос.

— Уж полночь была, ваше величество, — с полной уважительностью, не замечаемой за ним ранее, ответил Голицын. — Как я мог лезть в опочивальню, где вы с женой?

— Где бумаги? — Петруша требовательно протянул руку.

— Вот они все, — князь услужливо подал листы.

Царь один за другим пересчитал листы.

— Девять было?

— Так точно, государь. Девять.

Петр заново пересмотрел все листы поочередно. Все они были написаны одной рукой — рукой Шакловитого.

— А сие что? Замарано.

— Сам Федька замарал, но можно прочесть.

— Ладно, — с видимым облегчением сказал царь. — Тут ко мне приходила целая кумпания. Жаловалась на тебя, что хочешь выгородить братца. Так сие?

— Нет, ваше высочество, совсем не так, — уже уверенно сказал Борис Алексеевич. — Всем знано, какие у меня отношения с братом. Он зачем-то думает, что ежели его отец украл у моего отца наследство, то можно задирать нос и считать себя покровителем всех Голицыных. А я не хотел и не хочу ходить у него в подмастерьях, сам всего добивался, никому не смотрел в руку. И теперь ежели он виноват, то пусть отвечает сам, я за него не в ответе.

— Ладно, — спокойнее сказал Петруша, видимо, согласный с доводами князя. — Читал, что пишет сей шельма?

— Поздно было, утомился. Пробежал глазами — ничего особенного.

— В том-то и дело, что ничего особенного, — ответил царь, внимательно читая листы. — Надобно опять пытать.

— Хлипкий больно. Вчера отливали, чтоб писал, — осторожно заметил Голицын. — Может не выдержать, околеет.

— Ну и бес с ним, — крикнул Петр. — Все равно ему одна дорога.

— Не совсем так, ваше величество, — решился возразить Голицын. — Одно дело, коли его казнят по царскому указу с перечислением всех его вин, а другое — коли он здохнет под пыткой. Нам пока еще должно на стрельцов оглядываться.

Петр походил, подумал, почесал макушку, потом сказал:

— Хорошо, вместе решим.

Петруша в последнее время приосанился, ходил важным, ему уже хотелось самому принимать решения, но он часто попадал впросак, и потому за него пока решали другие, хотя уже и отдавали внешние почести царю.

Через время собрались царь, царица-матушка, патриарх, Лев Нарышкин, Голицын.

— Что будем делать с Федькой Шакловитым? — спросил царь, когда все расселись.

— Известное дело, — отозвался Лев Кириллович, — казнить как главаря бунтовщиков, и его поплечников тоже.

–Вины на нем особой нет, — сказал Голицын. — каты работают усердно, а доказательств заговору нет.

— Быть того не может! — вскричал Нарышкин и покосился на князя. Петр заметил его взгляд.

— На, читай. — царь бросил дяде листы Шакловитого.

Лев Кириллович пересчитал листы, как перед тем сделал сам царь, посмотрел, есть ли замаранные места, стал читать.

— Как же так? — сурово спросила царица. — заговора нет, а все Преображенское здесь? А угрозы убить царя и меня? А подметные письма? А собрание войска в Кремле?

— Одни разговоры, — бросил Голицын.

— Ты, князь, повремени, — жестко осадила его Наталья Кирилловна. — Не тебе угрожали расправой. Не Голицын ли Васька хотел подкупить сотню стрельцов, чтобы они ушли из монастыря, а за ними и другие?

— Может, подбивал, а может, и нет, — зло ответил Борис Алексеевич. — Опять одни слухи.

— Раз такое дело, — вмешался Лев Кириллович, отвлекаясь от чтения, — я бы Бориса Алексеевича уволил бы от допросов.

— Тогда я предлагаю назначить Льва Кирилловича начальником обороны, — вскипел князь, — а меня отпустите в мою вотчину. Только учтите: стрельцы колеблются, на какую сторону стать окончательно. Еще не все решено, и ежели начать рубить с плеча, то еще неизвестно, чем все может кончиться.

— Не горячись, Борис Алексеевич, — примирительно сказал патриарх. — Мы же советуемся, как сделать лучше.

— Я давно замечаю, ваше величество, — не унимался Голицын, — что Лев Кириллович ходит за мной по пятам, аки караульный — с языка едва ни слетело обидное слово, но Борис удержал себя. — Что ты выискиваешь, боярин? — князь резко повернулся к Нарышкину. — Где тебя нашли в 82-ом? В дровяном складе. Что ты говорил, когда приехал сюда: помогите, спасите. А теперь ходишь за мной и улики собираешь? Бери войско и командуй. Есть еще время отличиться. Токмо я посмотрю, как то воспримут стрельцы. Да, Голицын Василий Васильевич — мой двоюродный брат, но такой брат, на которого я держу обиду и досаду с малолетства. И все то знают. Потому я и в этом лагере, а не в другом. Но Голицын, уж ежели на то пошло — не враг России. Он заключил вечный мир с Польшей и возвратил России Киев с Черниговом. Он поставил гетманом на Украине Мазепу — нашего верного союзника и помощника. Василий дважды холил на Крым, как бы кто ни посмеивался над тем, и я в том числе; отбил у татар охоту грабить наши земли.

Голицын намекал, что распря между братьями имеет не политический, а семейный характер и не дает оснований для какого–то взаимодействия и примирения. Вообще, такой тон и смысл речи князя в другое время стоили бы ему очень дорого, но сейчас в Москве стояло два десятка стрелецких полков, да и те, что пришли в монастырь, в любое время могли переметнуться. Так что было не до взаимных упреков и обвинений. Залегла напряженная тишина.

–Надобно, чтоб заговор был, — твердо сказала Наталья Кирилловна. — А ежели не заговор, то злой умысел или хотя бы неповиновение и надобно примерно наказать смутьянов. Мало ли худых дел натворили стрельцы. Надобно только все правильно написать да оформить. Вот и поручим Борису Алексеевичу ту работу.

— А может, отправим Федьку в Сибирь, — да и дело с концом, — предложил Петр, у которого возможное недовольство стрельцов вызывало дрожь. Потому и дерзкую речь князя он принял спокойно.

— Никак нельзя, — возразил Нарышкин.

— Тогда дядя, примешь воеводство над войском? — насмешливо спросил Петруша.

Лев Нарышкин был из вторых, на манер Ивана Языкова — «Дворцовых обхождений проницателя». Перспектива стать начальником войска бросила его в пот и жар.

— Я ничего не имею супротив Бориса Алексеевича, — залепетал он. — Бояре лишь волнуются, им кажется, что князь не по чести вышел на первое место.

— Тогда спроси их, кто из них достоин по чести возглавить поход на Москву, и я отдам им сию честь, — с прежней насмешкой спросил Петр.

— Государь наш, батюшка, — веско стал говорить сидевший до того молча патриарх с ввалившимися щеками на пергаментном лице,–коли положение поправится, то надобно предать смерти Федьку со товарищи, который, как и присный нам Хованский, потакал раскольникам, что колеблют основы христианской веры, будоражат паству, грозятся неисчислимыми карами, выдуманными, дабы запугать честной народ. Сие есть основа всех бунтов и потрясений последнего времени. Васька Голицын и Федька пригрели возле себя попа-растригу Сильвестрку Медведева, который продолжает черное дело протопопа Аввакума, осужденного нашей святой церковью на сожжение за грехи его великие. Не давай, государь, крепнуть раскольникам, иначе будем слабеть мы — оберегатели твоего трону.

— Что ж ты, отче, — сказал Голицын с иронией, — не заступаешься за грешных, как велел Христос, а настаиваешь на казнях? Аль свою жизнь прожил, а другие не жалко?

— Я не жил для себя, я прожил жизнь схимника, — гневно ответствовал Иоаким, стукнув посохом. — Я не желал для себя никаких льгот и даров. Токмо о церкви нашей мои моления последние, да о государстве русском, да о благе народном, что заключается в незыблеиости веры, в спокойствии и в труде в поте лица своего. Вот о чем я пекусь «Смертию смерть поправ» — вот что говорят отцы церкви нашей православной. Предать смерти нескольких, дабы спасти тысячи — вот о чем я говорю.

— Ладно, отче, — примирительно сказал Петр, — поймаем Сильвестрку, подумаем. Правильно ты говоришь — казнить нескольких, дабы спасти тысячи. Хорошо говорено, надобно запомнить.

— Государь, бояре требуют учинить над Федькой вторую пытку, — не унимался Нарышкин, прочитав от буквы до буквы все листки Шакловитого. — Пусть выдаст всех своих злоумышленников.

— Спроси их, дядя, может они и меня записывают в други Федьки Шакловитого? — Петр выждал время и продолжал: — я усердно прочитал сознание Федьки и нахожу его правдивым и толковым. Делать вторую пытку — токмо гневить народ да придавать чести Федьке: мол, крепится, ничего не говорит. Допрашивать его — сие означает, что о заговоре мы так ничего и не узнали. Вы того хотите? — Чувствовалось, что Петруша говорит с чужих уст. Видно, Борис Алексеевич успел ему нашептать нужные мысли.

— Мы так глубокомысленно не думали, — под тяжелым взглядом царя сказал Нарышкин.

— Скажи боярам, что не гоже им мешаться в сие дело. Их никто сюда не приглашал, и двери отсюда всегда открыты для всех, кому здесь не нравится.

Лев Кириллович выслушал царя, уныло понурив голову, понимая, что бояре теперь будут к нему относиться с меньшим почетом. Зато Петруша закончил совет с легким сердцем.

— Не пора ли нам отдать дань Бахусу? — спросил он князя, похлопав того по плечу и давая понять, что деловая часть закончилась, и царь на него не сердится.

— Зело не помешало бы, — с удовольствием ответил Голицын, радуясь в душе, что все так хорошо для него прошло. И Петруша явно повеселел. Государственные обязанности все еще были для него тяжелой обузой. В семнадцать лет разве могут быть причины для долгого уныния? А здесь только и знай стоять церковные службы с постным лицом, да читать молитвы, да ходить крестным ходом с тяжелыми иконами.